Сергей Медведев: Это программа "Археология. Будущее" - новый цикл программ, сопряженный с нашим большим проектом "Археология". Мы рассказываем о человеке перед лицом социальных и технологических изменений о будущем, которое уже наступило - как прежде делали это в радиоэфире программы "Футурошок". Сам "Футурошок" отправляется в архив (лучшие выпуски слушайте в эфире "Свободы" по субботам и воскресеньям до начала следующего года), а заменяет его видеопрограмма "Археология. Будущее", которую мы предлагаем вашему вниманию по воскресеньям с повторами в течение недели.

Сегодня мы поговорим о сфере культуры, о сфере общественного бытия, в котором будущее наступает с очень большим трудом. Это академическая или классическая музыка, следующая своим уже 100-200 лет назад заведенным форматам: празднично одетые люди собираются в семь вечера в концертные залы, на сцену выходят музыканты, одетые во фраки, и люди в тишине благоговейно внимают звукам музыки.

Классическая музыка в каком-то смысле похожа на престарелую вдовствующую императрицу, которую все уважают, но которой никто не может сказать, что она уже много лет носит одни и те же платья. Так что же такое классическая музыка сегодня, может ли она измениться, каков формат ее бытования в XXI веке? Посмотрим сюжет нашего корреспондента Антона Смирнова.

Антон Смирнов: В прежние времена звучание и строй музыки, да и саму музыку во многом определяли внешние факторы: заказ аристократа, партитура для церкви или народная ярмарка. Даже не существовало такого слова как "композитор", а записи часто оставались без подписи. К XIX веку наметился перелом, музыка осталась наедине с собой, стала осмыслять самою себя. Теперь за нотными знаками стояли определенные люди, которые пытались и пытаются дать ответы на вопросы: что есть музыка, для чего она и какой должна быть? Вопросы породили эксперименты, а они - десятки эстетических языков.

В настоящие дни пространство музыки предельно атомизировано, существуют сотни жанров, в то время как академическую музыку определяет использование нотации и привязка к институции, театру или опере. Современный композитор ищет пути для того, чтобы преодолеть эту разобщенность, найти новую универсальность и добиться полной свободы от внешних факторов.

Сергей Медведев: Наши сегодняшние гости - Екатерина Бирюкова, редактор раздела "Академическая музыка" портала "Кольта.ру", и Александр Карманов, руководитель издательства "Классика-XXI".

Катя, у вас этим летом была очень интересная лекция, на "Кольте" был лекционный марафон, и в числе прочего вы задались вопросом, сколько протянет традиционный формат концерта. Собственно, тот формат, который я описал, современный академический концерт — это середина XIX века.

Екатерина Бирюкова: Это нам так кажется. Некие ритуалы, особенно то, что нельзя хлопать между частями, — это вообще довольно позднее явление. По большому счету это конец XIX века, поствагнеровская история: Тосканини, Малер, Стоковский. А совсем это задеревенело (если ты похлопал, на тебя шикают) уже где-то в середине ХХ века. Я недавно наткнулась в биографии Бородина: премьера его первой симфонии — это 1868 год, до "Кольца нибелунга" осталось восемь лет. Балакирев, который был дирижером, пишет: "Первая часть прошла как-то не очень, хлопали мало. Я испугался, начал скерцо, скерцо прошло веселее, после него хлопали, вызывали автора и требовали повторить. Все закончилось тоже хорошо". Это не моцартовская эпоха — это вполне себе вторая половина. Публика живо реагировала, принимала участие в происходящем.

Сергей Медведев: В какой же момент музыка застыла в этом традиционном формате концерта?

Екатерина Бирюкова: Считается, что очень много сделал Вагнер с некоей ритуализацией, введением сакральности: музыка совсем перестала быть развлечением, а стала священным действием, стала притаскивать на себе черты каких-то ритуальных практик. Потом еще было огромное влияние первой четверти ХХ века, но Вагнер очень много сделал для нашего сегодня. Ты приходишь, сидишь, замерев, не шелохнувшись. Получается, что эта недавняя история, конечно, очень замешана на ХХ веке эпохи тиранов и диктаторов, дирижера, который является неким жрецом.

Сергей Медведев: Собственно, маэстро, который поворачивается спиной к зрителям, появляется в XIX веке.

Екатерина Бирюкова: Такой суперфигурой он стал в ХХ веке.

Александр Карманов: Классическая музыка вообще особо удачно приживается при тоталитарных режимах. На сегодняшний день одна из самых мощных систем поддержки музыкального искусства существует в стране, далекой от демократических идеалов, - в Венесуэле. Эта система была запущена в 1975 году и до сих пор, несмотря на то, что происходит в Венесуэле, является одним из самых главных социальных лифтов в государстве. Была создана система фактически дворовых симфонических оркестров и хоров как система социального лифта. Густаво Дудамель, оркестр Боливара собрали колоссальное количество детей с улицы.

Екатерина Бирюкова: Это вершина айсберга - их огромное количество по всей стране.

Сергей Медведев: И Китай тоже – там же то ли 5, то ли 50 миллионов пианистов.

Александр Карманов: Но в Китае эта техника. В Шанхае консерваторию поднимали русские музыканты, в Японии на мастер-классах работают русские музыканты. Это такая азиатская копия европейской модели.

Екатерина Бирюкова: Венесуэльская модель — именно оркестровая, это совместное музицирование, такая социально важная история. А восточные музыканты все-таки метят в солисты, там действительно певцы, инструменталисты. Это, может быть, модель большего социального лифта, чем в Венесуэле, потому что в Венесуэле это делается скорее с целью забрать детей с улицы, от наркотиков и занять чем-нибудь.

Сергей Медведев: То есть вы хотите сказать, что классическая музыка – это в основе своей довольно тоталитарная история?

Александр Карманов: Я бы не сказал, что сама музыка тоталитарна. Ее ритуальная сторона — да.

Сергей Медведев: И что же с ней будет происходить в демократическом столетии?

Екатерина Бирюкова: Я буквально месяц назад была на Бетховенском фестивале в городе Бонне – это, конечно, не Байройт, но, в общем, некая старинная институция, которой сейчас руководит праправнучка Листа и правнучка Вагнера. Сидит эта респектабельная седовласая публика и очень дружно хлопает после первой части концерта Гершвина, а на следующий день - после первой части концерта Бетховена. Я говорю организаторам: что такое? Они отвечают: "Да, вы знаете, уже и в газетах пишут, что не надо себя сдерживать. Обсуждается вопрос о том, что теперь можно хлопать". И, кстати, во времена Бетховена как раз хлопали. Какая-то музыка, особенно барочная, совсем странно выглядит, когда все это происходит в тишине.

Александр Карманов: Это в какой-то мере ответ на такую избыточную сакрализацию: десакрализация - крышку приоткрыли, и вот теперь у нас эта музыка во всех девайсах. Но это не очень помогает, потому что она не попадает в человека тем веществом, которое начинает его менять, а попадает просто как выхлопные газы.

Сергей Медведев: Отчасти попадает. На бетховенском фестивале та самая почтенная седовласая публика, верхний средний класс - она же действительно так и остается филармонической и стареет вместе с музыкой. Не рекрутируются более молодые люди, нынешние 30-40-летние: они же не пойдут в 60 лет слушать музыку в филармонию.

Екатерина Бирюкова: В России публика в этом смысле гораздо лучше — это отмечают все западные музыканты: она у нас действительно моложе, может быть, даже из-за каких-то финансовых обстоятельств. Наши пенсионеры — это не пенсионеры Бонна. Я иногда встречаю совсем молодой зал. Недавно я видела на фестивале Люсье, классика американского авангарда, которому 83 года. Я пришла и не понимала, где нахожусь. В камерном зале Дома музыки сидит полный зал народу лет по 25.

Александр Карманов: Это зависит от канала, через который рекрутируется публика.

Екатерина Бирюкова: Я никогда не видела такого зала.

Александр Карманов: Времена меняются. Есть замечательный пример, правда, он 15-летней давности. Тогда еще, конечно, публика не собиралась в таких количествах через "ВКонтакте", когда приехала Марта Аргерих и Алекс Рабинович, и они играли фортепианным дуэтом на сцене Большого зала Консерватории. В качестве подарка российской публике они начали играть одну из пьес Рабиновича. Зал начал уходить просто пачками, и они вынуждены были остановиться. Это просвещенная публика Большого зала Консерватории, которая сюда ходила, когда еще Рубинштейн сотрясал воздух фалдами.

Екатерина Бирюкова: Потому что они пришли слушать Марту Аргерих, а не это.

Сергей Медведев: Потому что приходят люди с определенными ожиданиями, что им опять, в тысячный раз красиво подадут…

Александр Карманов: Последующие события уже ответили на этот вопрос. Есть Pussy Riot, есть Храм Христа Спасителя. Наверное, не нужно так эпатировать аудиторию, которая пришла воздать должное храму искусства…

Екатерина Бирюкова: Я вообще не вижу в этих скандалах ничего плохого. Мы все помним "Весну священную", "Кармен". Они на самом деле двигают историю. Если не запрещают спектакль, никого не сажают, пусть поскандалят — это даже весело.

Александр Карманов: Но на "Кармен" шли те, кто действительно являлся элитой того времени. Они 50 лет до этого не ходили на концерты, они не пришли и не ошикали "Кармен". А здесь речь идет о публике, которая действительно ходила на концерты Голованова, она вдруг пришла, а им тут - на тебе...

Екатерина Бирюкова: В Москве огромное количество разной публики. Приходишь в разные залы - они полные, там разные ощущения, разные ожидания.

Сергей Медведев: В этом смысле Курентзис создает совершенно другую публику?

Екатерина Бирюкова: У Курентзиса своя публика, у Спивакова - своя.

Сергей Медведев: Потому что он себе позволяет гораздо больше, чем любой другой академический исполнитель: например, ходьбу по залу с волынкой.

Екатерина Бирюкова: Курентзис — это уже такой гуру, он может себе это позволить. Конечно, есть круг восхищенных, которые принимают именно это.

Сергей Медведев: Курентзис — один из будущих форматов, в которые может пойти академическая музыка?

Екатерина Бирюкова: Он просто очень харизматичный человек, но это не формат.

Александр Карманов: Ночь с Курентзисом — это очень даже формат.

Екатерина Бирюкова: Это невозможно представить как поточное производство.

Сергей Медведев: Это не что что-то радикально новое?

Екатерина Бирюкова: Яркий персонаж.

Александр Карманов: Конечно, эта новая ритуализация очень любопытна. Курентзис — это редчайший образец медиума. Но, обдумывая тему этой передачи, я вдруг понял, что он не совсем медиум. Медиум — это чистейшей воды посредник между миром горным и миром дольним. А Курентзис - все-таки в большей мере творец, чем посредник. И именно в силу этого у него возникает какое-то сверхправо не только формировать аудиторию, но и предлагать совершенно неожиданные форматы.

Екатерина Бирюкова: Безусловно, Курентзис выражает какие-то более серьезные тренды. Очень важная тема: мы привыкли слушать мертвых композиторов. Таким образом, воспроизводится мумификация искусства. Еще в XIX веке этого не было. Конечно, Теодор подает руку современной музыке, много исполняет, вокруг клубится молодая поросль, - и все это сразу попадает в какое-то другое пространство. Например, на днях в Москве начнется Лаборатория современного слушателя — это тоже проект, который был придуман в Перми и был там очень успешен. Это желание пробить стену, пообщаться с публикой, научить ее чему-то. И она приходит совсем с другим настроением, и уж точно никаким Рабиновичем ее не испугаешь.

Сергей Медведев: У нас в эфире - композитор и импровизатор Кирилл Широков.

Кирилл Широков: Я действую в пределах нотного письма, и этого достаточно для того, чтобы называться академическим композитором. Мне кажется, музыку в качестве академической отделяет не то, что она в себе содержит, ее определяют, наверное, две вещи — образование или истоки, если человек не имеет образования. Я отлично понимаю, что с внешней позиции я принадлежу к какому-то очень определенному контексту: кто-то может назвать это посткейджианской музыкой, а кто-то скажет, что это принадлежность к эстетике группы композиторов "Вандельвайзер" или к чему-то еще. Но когда я сам пишу, мне интересно не иметь в виду никакие контексты, а иметь в виду только материю, с которой я работаю.

Я пытаюсь отказаться от обозначения в том смысле, что на самом деле изначально звук ничего не значит. В возможности взаимодействия со звуком большая радость, то есть я могу написать что-то, что ничего не значит. Так что я достаточно счастливый человек.

Скорее всего, композиторская музыка будет постепенно выходить из среды, в которой она обязательным образом дисквалифицирована, то есть дискурс постепенно отслоится от институции, институция постепенно отслоится от индустрии, а индустрия постепенно отслоится от самой себя, и останется только звук и деньги. Мне кажется, нужен какой-то новый романтизм, когда между тем, что пишет композитор, и тем, как он реально существует, нет принципиальной разницы.

Сергей Медведев: А в самом деле, когда произошел этот развод академической и остальной музыки? Это что, все придумал Шенберг - вся эта додекафония, двенадцатитоновая система, когда все это стало непонятно, широкие массы пошли одним путем, а академическая филармоническая публика - другим?

Екатерина Бирюкова: Широкие массы всегда шли другим путем. Всегда была какая-то народная, увеселительная музыка, которая во времена Гайдна не была музыкой для масс — это была придворная музыка. Другое дело, что филармоническая публика и публика, условно говоря, фестиваля в Дармштадте - это разные вещи. Конечно, они сами тоже создавали такую цеховую замкнутость, такое гетто.

Сейчас я убеждена, что фестивали современной музыки уже изжили себя. Это доказывают тот же Юровский, Курентзис, которые включают в свои программы новейшие сочинения, что-то придумывают, объясняют: Юровский - сам, Курентзис - с помощью лабораторий. И это все нормально сосуществует. А если мы возьмем фестиваль "Московская осень", где исполняется только свеженаписанная музыка, то это, по-моему, тоже уже анахронизм.

Сергей Медведев: По-моему, преступно малое количество свеженаписанной музыки попадает в широкий репертуар. Посмотрите на филармонический сезон — это консервы, музыка, кончающаяся Шостаковичем.

Екатерина Бирюкова: Это тоже некоторый привычный шаблон. На самом деле уже все фестивали приучены к тому, чтобы там был хороший тон, заказанная мировая премьера. Другое дело, кто что выбирает: Новосибирск, Екатеринбург, Казань - пожалуйста, я уж не говорю - Пермь.

Сергей Медведев: Все равно музыка в этом смысле чудовищно консервативна по сравнению с литературой и изобразительным искусством.

Александр Карманов: Музыка сама по себе. Музыку продвигают конкретные люди. Есть сложившаяся система совершенно консервативных, очень архаичных институтов, через которые было принято ее двигать, как газопровод. Вот это система филармоний. Катя говорит про Пермь, Екатеринбург и Москву, но не тремя этими городами исчерпывается все пространство. А все остальное – это еще та архаика, там все происходит, как в XIX веке. Не дай бог, ты захлопаешь - тебя тут же просто изгонят из храма, подвергнут остракизму.

Но ладно филармония, это самый типичный образец тоталитарного — зал с колоннами; тут сцена, подиум, и некто вещает с этой сцены. Такая древнегреческая система подавления тебя: ты здесь, в зале - маленький такой. И ведь интересно, что система, через которую можно расширить горизонты той же зрительской аудитории, не менее (а может быть, еще и более) консервативна - например, та же система музыкальных школ. Там же до сих пор изучают ХХ век, сейчас - чуть-чуть Шнитке, но его не успевают реально вычерчивать.

Сергей Медведев: Все заканчивается 1975 годом.

Александр Карманов: Шостакович и Прокофьев - советский период чуть-чуть затрагивали, а зарубежную музыку - вообще никто. А ХХ век - век эксперимента. И получилось так, что огромные несколько поколений не вошли в контекст того века, в котором жили, и продолжают нести эту архаику. Говорят своим детям: давай, иди в музыкальную школу, там тебя научат играть Гайдна. Получается, человека сразу отдают в какой-то музей, где он учится вещам, которые ему не очень интересны.

Екатерина Бирюкова: Детское образование действительно очень консервативное, но при этом оно очень качественное. Там, прежде всего, учат комплексно — сольфеджио, музлитература, хор, специальность. Мы же живем в не безвоздушном пространстве, у всех есть друзья, куда-нибудь отъехавшие с детьми и мающиеся, ищущие, где бы в Германии было и сольфеджио.

Александр Карманов: Такой дремучей архаики, как в детском образовании, наверное, не осталось ни в каком другом институте, даже в поликлинике советского розлива, потому что все это до сих пор остается под бюджетным крылом. Они сейчас спущены на муниципальный уровень, реально конкурируют с детскими садами, с общеобразовательными школами, с бассейнами.

Сергей Медведев: Это же лучше, чем ничего. Все равно выпускаются музыкально грамотные люди.

Александр Карманов: Но это близко к ничего. Что такое музыкальная грамотность? Знание нот и при этом неумение чувствовать и проживать эту музыку? Более того, согласно исследованиям, которые когда-то проводил филармонический корпус, 90% людей, прошедших через эту систему, не являются и слушателями филармонических концертов, то есть ее КПД страшно мал. В Венесуэле, плоха она или хороша, эта система охватывает 92% детского населения.

Сергей Медведев: На что тогда опереться, в чем же будущее академического композитора, академического филармонического слушателя? Или сейчас вообще надо говорить о том, что прекращается как таковое самостоятельное бытование академической музыки?

Александр Карманов: Она никогда не бытовала самостоятельно.

Сергей Медведев: Считается, что есть серьезная музыка, и есть развлекательная музыка. Сейчас композитор извлек несколько нот из этого органчика, и что, как нам это классифицировать — это серьезная или развлекательная музыка? Это как в современном искусстве, все зависит от институции, от того, куда ты поместил эту картину: выставил ее на улице или внес в храм или музей.

Александр Карманов: На мой взгляд, все зависит просто от готовности и способности аудитории к открытому типу размышления. Наша аудитория точно к нему не готова. Современные произведения искусства, скорее, ставят вопросы, загоняют тебя в тупик. Современный художник из кожи вон лезет, но стремится придумать какой-то новый взгляд, новый ракурс, новые средства, новую форму, новый вход в твой мозг. А ты к этому не готов. Вчера ты был не готов, сегодня ты должен как-то по этому поводу рефлексировать, а ты не готов, потому что переполнен старыми стереотипами.

Сергей Медведев: Как различить развлекательную и более серьезную музыку?

Александр Карманов: А зачем ее различать? Что такое развлекательная музыка?

Сергей Медведев: Я слушаю Хор Турецкого, он раскладывает какую-нибудь прелюдию Баха, и я понимаю, что это чудовищно.

Екатерина Бирюкова: Развлекательная музыка тоже бывает хорошей и плохой.

Александр Карманов: "Хороший — плохой"- это тоже вкусовой, экспертный момент. Вы имеете музыкальное образование и можете отличить хорошее от плохого, а человек не имеет, и как ему отличить: нравится или не нравится?

Екатерина Бирюкова: У человека все равно есть какой-то вкус.

Александр Карманов: У него музыкальная школа видите, как прошла. Ему нравился только "Менуэт быка", "К Элизе", "Петя и волк" - и все, больше ему ничего не показывали. Ему не показывали, что в классической музыке может быть то, то и то, а может быть вообще "4’33’’" - сидеть за роялем, тупо пялиться в пюпитр, а ты сиди и слушай, не уходи в это время - это, оказывается, произведение теперь такое. Но ты к этому не готов.

На мой взгляд, эта проблема вообще никак не касается музыки, она касается именно слушательского восприятия, аудитории: настолько она вообще готова к новому, насколько вообще открыта хоть к театру, хоть к кино, хоть к явлениям природы или даже к своей жизни. А если человек до 16 лет набил себя, как комод, стереотипами, а потом всю жизнь тащит их за собой, то там ничего не меняется, там уже зацементировано.

Ведь самое железобетонное в человеке — это ценности. Они закладываются до определенного возраста - и все, попробуй смени. Сменили парадигму целой стране, так она до сих мучается, не знает, как себя осознать, с какой стороны на себя посмотреть.

Екатерина Бирюкова: В этом смысле многие, занимающиеся современной музыкой, говорят, что гораздо проще непрофессиональная аудитория.

Александр Карманов: Профессиональная аудитория — это еще тот флюс.

Сергей Медведев: Слово композитору Даниилу Пильчену – интервью записал Антон Смирнов.

Даниил Пильчен: Примерно к XIX веку у людей начали возникать вопросы, начали появляться какие-то проблемы, связанные непосредственно с музыкой. Какой должна быть музыка для того, чтобы она возбуждала прихожан, что такое музыка вообще?

Сегодняшняя ситуация во многом обязана вот этому движению, рассредоточению эстетик. Произошло освобождение высказываний от привязки к какой-либо эстетике. Все, что мы делаем, так или иначе завязано на контексте, так или иначе в этом присутствуют следы многовековой истории музыки, того, что делают сегодня другие люди, но эта музыка не связана непосредственно с жанром, стилем. В какой-то момент своего развития, как мне кажется, она перестала быть искусством, связанным непосредственно со звуками. В принципе, нет какого-то единого поля, в котором работают музыканты, в первую очередь имеет значение мое конкретное желание, отвязанное от представлений о прекрасном, о том, что нужно, что должно.

Сергей Медведев: Каковы форматы, в которых классическая музыка может существовать в XXI веке? Все тот же концертный зал, или, может быть, новый, трансформирующийся - будут снимать кресла, сделают танцевальный партер?

Екатерина Бирюкова: Сегодня существует такой знаменитый фестиваль Руртриеннале, который проходит в очень красивых зданиях Рурской области - это бывшие фабрики и заводы начала ХХ века. Тот же Куренетзис там играл. Там было, например, "Золото Рейна". Конечно, это не акустический зал. Они там делают это с очень хорошей подзвучкой, там огромные, очень интересные, очень крутые пространства, и там совсем другая публика. Все это очень инновационно. Это один из проектов Жерара Мортье, и чего там только не бывает…

Сейчас много новых пространств. Конечно, с интернет-трансляциями все тоже очень сильно изменилось. Как бы мы ни боролись с пиратством, но факт остается фактом: мы сейчас можем посмотреть из дома практически все новые постановки лучших фестивалей. Я просто вижу, что на этом уже воспитывается, кормится молодежь. Очень много новых постановок идет в трансляции хотя бы на местное телевидение, умельцы их тут же ловят и выкладывают для всех нас.

Александр Карманов: Катерина, распните меня, если эти ролики или постановки смотрят люди, которые ничего не понимают в классической музыке. Такой процент есть, но это все-таки единицы. Речь идет о замечательных сумасшедших, посвященных в классическую музыку, и этот круг ужасно узок.

Сергей Медведев: Как его расширить, в каких форматах? Где звучать музыке?

Александр Карманов: В Германии делают жесты в пользу тех пространств, в которых музыки не было, в пользу той аудитории, которая музыку не кушала, и ей теперь подают кушать музыку в других пространствах.

Сергей Медведев: Вальдбюне - сколько там народу, и уж они точно не ходят по концертам.

Александр Карманов: Они, может быть, приобщились, но понимать этот язык все равно не стали. Все-таки нужно говорить о том, чтобы люди начали понимать этот язык и придумывать какие-то вводные, образовательные вещи, которые позволяют им его постигнуть. Это достаточно серьезная работа. И как это сделать, сегодня никто не знает.

Екатеринбургская филармония - наверное, самая продвинутая в стране, у них есть система виртуального концертного зала. Грандиозная сеть раскинута этой филармонией по Свердловской области: 35 мини-залов, есть и виртуальные филиалы.

Екатерина Бирюкова: Есть несколько филиалов, куда ездят живьем, а есть труднодоступные места, где в ДК стоит экран и идет прямая трансляция.

Сергей Медведев: В Зале Чайковского стоит очень хороший проекционный экран. Если вы не попадаете на какой-то концерт в Зале Чайковского, то в фойе всегда стоят штук 30 стульев, и идет очень качественная трансляция.

Александр Карманов: Тем не менее, даже с использованием этих современных средств - что, улучшается понимание?

Сергей Медведев: А лекции? Юровский, скажем, приезжает в Москву и дает фантастические лекции.

Екатерина Бирюкова: Аудитория классической музыки должна быть широкой? Я в этом не уверена.

Сергей Медведев: Хотелось бы, чтобы больше людей слушали и замещали этой музыкой весь тот трэш, который льется в уши.

Екатерина Бирюкова: Это один вопрос. Второй: аудитория Вальдбюне и Руртриенналле — это разные аудитории. Вальдбюне — это ты пришел с кружкой пива, послушал вальсы Штрауса даже в хорошем исполнении, 9-ю симфонию, но на самом деле это тоже уже попса. А если ты пришел на Руртриеналле смотреть спектакль Кастеллуччи, то это совсем иная история.

Есть разные методики. Одно дело эти села в Екатеринбургской области: то, что делает директор Колотурский, - это, скорее, очень важная социальная функция, и они действительно очень оживляют жизнь этих бабушек с козами. А другое дело - там же проходит фестиваль "Евразия", туда приезжают какие-нибудь сирийские дервиши, и это просто невероятно расширяет сознание. На филармонической сцене, на которой обычно играет Уральский симфонический оркестр под управлением Лиса, - вдруг эти крутящиеся дервиши.

Сергей Медведев: Революция барокко, революция аутентизма в современном исполнительском репертуаре как-то расширяет горизонты?

Екатерина Бирюкова: Безусловно, расширяет. Мы сейчас все время упираемся в XIX век. Уйти от этого мейнстрима… Что делает Курентзис и многие другие музыканты — уйти в современность и в старину, в барокко, и, таким образом, все сильно расширяется. Это, конечно, другой инструментарий, другие правила музицирования.

Александр Карманов: В барокко ушло музицировать очень много молодежи, и за молодежью потянулась молодежь: это не седовласые опытные концертмейстеры с 50-летнем стажем, а ровесники, туда начала идти другая аудитория.

Екатерина Бирюкова: Просто уйти куда-то от этого Бетховена, Брамса, Чайковского…

Сергей Медведев: Обращусь с призывом ко всем нашим зрителям и слушателям: идите в концертные залы, за пределы концертного зала, в интернет и слушайте классическую академическую музыку, которая будет для вас не просто времяпрепровождением, но и времясозиданием!