Мой собеседник композитор Сергей Невский. Он родился в Москве в 1972 году. Музыкальное образование получил в Москве, Дрездене и Берлине. Его произведения исполняют на самых престижных европейских фестивалях. Лауреат международных премий. Живёт в Берлине и в Москве. Наш разговор начался с вопроса, когда музыка и музыканты стали ассоциироваться с политикой.

– Это случилось, когда музыканты, композиторы стали служить монархам. Первый наиболее известный пример — это Гийом де Машо, известный французский поэт и композитор, родившийся в 1300 году. Он был в Праге с Иоанном Люксембургским, который здесь правил. Он писал музыку для войны, естественно. Если войско наступало, ему нужна была какая-то мелодическая фигура, которую играли рога и барабаны, плюс какие-то довольно сложные песнопения. Естественно, у музыки была ритуальная функция, но у нее была и политическая функция. Точно так же, как перед многими псалмами Давида написано, на каких инструментах их надо исполнять, в XIY веке были инструменты, которые могли быть задействованы только там: при оглашении королевских указов, скажем, трубы. Была очень четкая субординация инструментов, по каким поводам их можно использовать.

– Бетховена часто называют революционным композитором. Причем имеют в виду не только его эстетическую, акустическую, музыкальную революционность, но и политическую. Что все-таки доминировало в Бетховене: революционность политическая или композиторская, музыкальная?

– Революционность его музыки куда важней. Скажем так, доклассическая музыка, музыка после барокко середины XVIII века, полна хаоса, внезапных театральных эффектов. И революция часто ассоциируется с хаосом. Музыка классицизма, музыка Гайдна и Моцарта, она наоборот очень строго организована. Бетховен соединил эту структурную четкость классицизма с какой-то театральностью, хаосом, импровизационностью, которые были свойственны доклассической эпохе. В этом отношении то, что он из хаоса сделал структуру, проявились его дальновидность эстетическая и его революционность.

– Я вспоминаю свое раннее детство — это начало 50-х годов. Из репродуктора всегда лилась классическая музыка. Почему диктаторские режимы, и нацистский в Германии, и коммунистический в Советском Союзе, культивировали классическую музыку?

– Любой диктаторский режим пытается создать некую идеальную картину мира, эстетическую картину. Помните, была выставка, которую сделал Борис Гройс, «Тирания прекрасного». Любая диктатура тоже есть тирания прекрасного. В принципе есть и более простое объяснение, потому что, я думаю, любой диктаторский режим — это хороший средний вкус, диктатура очень массового. Это же не просто классическая музыка шла — был очень ограниченный выбор музыки, которая транслировалась. Они же транслировали полторы симфонии Моцарта и три сонаты Бетховена. Диктатура среднего вкуса более важна, чем ориентация на какие-то классические образцы. Я боюсь обобщать, потому что тогда сам стану как диктаторский.

– Почему нацистский режим, лично Геббельс, не любили джаз? Почему в Советском Союзе с подозрением относились к джазу?

– Потому что там была импровизация. Потому что джаз — это проявление индивидуализма, проявление свободы, проявление, как тогда казалось, сексуальной распущенности, хотя сегодня, если мы слышим джаз 30-х годов, мы с лупой будем искать эту свободу и распущенность, для нас это тоже классика сейчас. Я думаю, что момент индивидуализма прежде всего.

– Есть такое словосочетание «культурная дипломатия». Так говорят об артистах, так говорят о музыкантах. Российские музыканты ездят по всему свету, выступают за границей. В чем их миссия какдипломатических культуртрегеров и есть ли такая миссия?

– Очень мало есть музыкантов, которые несут какое-то самостоятельное послание. К сожалению, очень много музыкантов России оказались заложниками тесных взаимоотношений с государством. Вот было письмо в поддержку политики Путина, которое подписали 500 деятелей культуры после аннексии Крыма. Даже если люди это письмо не подписывали, они все равно находятся в сложном положении, потому что любой оркестр, любой музыкант, находятся в зависимых отношениях от государства, от того же Министерства культуры, которое оплачивает, музыкантам сложно быть независимыми. Есть только несколько солистов, которые сохраняют определенную четкость позиции, определенную независимость. Поэтому говорить о том, что музыканты культуртрегеры — это очень расплывчато, потому что все в сложной ситуации, очень мало есть людей, которые могут позволить себе, как Евгений Кисин, поставить портрет Политковской, и рядом с ним играть.

– В советские времена, особенно в сталинские времена, выдающиеся музыканты должны были постоянно признаваться в своей лояльности по отношению к режиму, славословить его. Это выдающиеся музыканты, все они уже давно ушли в иной мир. Какое у вас отношение к ним — великодушное, снисходительное или все-таки вам кажется их поведение неприемлемым?

– Вы знаете, я думаю, что нельзя обобщать. Был колоссальный разброс между поведением, скажем, достаточно независимых фигур, таких, как Рихтер, тем более Ростропович, и таких функционеров, как Хренников. Я не могу вспомнить, чтобы Геннадий Николаевич Рождественский делал какие-то славословия в адрес тогдашних властей. Какое может быть великодушие? Мы не можем поставить себя на место этих людей, мы находимся совершенно в другой ситуации с совершенно другим уровнем выбора. У нас все-таки сегодня есть возможность, если нам не нравится ситуация в России, мы можем себе позволить, как правило, в России не работать. У тех людей был куда более узкий выбор. Кто-то мог уехать, как Кондрашин и Лев Маркиз, но это все равно единицы, это был колоссальный шаг, требующий колоссального мужества. Я мало кого могу осуждать из музыкантов прошлого. Не могу Шостаковича осуждать, который прошел через колоссальный стресс в своей жизни.

– Многие музыканты охотно говорят о политике, о политиках. Кажется, вы входите в число такого рода музыкантов. Почему?

– Потому что это имеет прямое отношение к нашей работе. Политика — это не абстракция. Если в Германии, где я живу, придет к власти партия, которая сократит все расходы на культуру, как случилось, например, в Голландии или в Италии, мы первые это почувствуем. То же самое это касается и России, где я работаю тоже, это касается Украины, где я работаю. Мы напрямую зависим от художественного кругозора людей, которые находятся у власти. Если мы видим, что сейчас в России происходит реставративная культурная политика, очень банальная, очень консервативная, очень агрессивная, то наша работа является, собственно говоря, первой жертвой этой политики. Поэтому мы вынуждены на это обращать внимание. Я не верю, что возможно искусство вне политики. Я в принципе не думаю, что человек, занимающийся искусством, может игнорировать то, что происходит.

– Вы большей частью живете в Берлине. География вашей жизни, география вашего творчества зависит от политики?

– Стопроцентно. Потому что система поддержки современного искусства, современной музыки, которая сложилась в Германии, сделала Берлин центром современной музыки и Германию тоже. Германия тратит на культуру и музыку больше, чем во всех окрестных странах вместе взятых. Это очень чувствуется, потому что видно, что очень многие люди со всего мира живут в Берлине. Я, когда сюда приезжал, я совершенно не знал, что это так. Для меня мотивацией приезда было любопытство и интерес заниматься немецкой культурой и современной немецкой музыкой. Это не было романтическим жестом, я просто потом узнал, что ситуация такова, сравнивая с ситуацией в других странах.

– Вы говорите о роли Германии, это политический выбор Германии или речь идет о культурных традициях? Мне один музыкант, работавший в Германии, российский музыкант, сказал, что немцы воспринимают музыку, как мы Пушкина. Они цитируют тот или иной отрывок, фрагменты симфоний. Кажется, что музыка просто стихия немцев.

– В Германии очень мощная база музыкального образования, почти каждый ребенок поет в хоре, почти каждый ребенок играет на каком-то музыкальном инструменте. До сих пор практика музицирования определяет, структурирует мышление, и взаимодействие с музыкой делает человека терпимее к необычному. То есть, чем больше мы анализируем, слушая музыку, тем больше мы готовы принять непривычные вещи. Немцы не очень любят музыку медитативную, они не любят нью-эйдж, они не любят минимализм, они любят музыку, которая заставляет рефлектировать, думать. Это очень, кстати, отличает немцев от русских и американцев, и мне ближе немцы, чем русские и американцы в этом отношении, потому что немцы не воспринимают музыку как стихию, где надо растворяться и где надо терять свое Я, а наоборот свое Я в музыке оформляют и структурируют через музыку.

– Владимир Набоков когда-то сказал: «Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!». Музыка объединяет или разъединяет?

– Есть две полярные точки зрения. Мой московский коллега Дмитрий Курляндский говорит, что музыка разъединяет людей в том смысле, что она указывает человеку на его отдельность, на индивидуальность слушания, переживания и так далее. Я наоборот считаю, что все-таки есть момент не коллективного переживания, а индивидуально выстроенного внутреннего родства между слушателем и автором, когда мы чувствуем, что музыка сообщает нам что-то очень глубокое, очень серьезное, при этом мы не можем выразить это словами. Естественно, если любимый музыкант нам что-то говорит своей музыкой, мы уже находимся с ним вместе, нас уже двое.

Далее в передаче:

Погода в кино, живописи, музыке.

Лиля Оливье (кинорежиссёр): «Когда Трюффо снимал картину «Не стреляйте в пианиста», он говорил. Что снимает её только ради того, чтобы показать, как падает снег. Снять снег очень тяжело. Это удалось только Куросаве и Трюффо. Да ещё может быть, Феллини в «Амаркорде», что, конечно, невероятное изобретение, потому что в Италии снег падает редко».

Евгений Дыбский (художник): «Я вырос в идеальном московском климате, где ни землетрясений, ни наводнений, ни даже ураганов нет. Никогда образ смерти, связанной с погодой, в голову не приходил. В остальном мире этот образ так же связан с погодой, как и с войной, болезнями».

Валерий Брайнин-Пассек (музыкант, педагог): «Что касается капель дождя, то они и сами по себе достаточно музыкальны. Их перенесение в музыку лежит даже там, где автор не имел этого в виду. Такова знаменитая прелюдия «Капель дождя» Шопена. Первый музыкальный дождик, с которым знакомились все советские дети, терзавшие рояль, был бессмертной пьесой русского композитора Майкапара».

«Родной язык».

Писатель Святослав Бакис (Нью-Йорк):

– Мой английский улучшился в эмиграции, например, в плане произношения. На первых порах в Америке меня принимали за болгарина. Учась на инязе в Черновцах, я усердно посещал лингофонный кабинет и, как оказалось, выработал крепкий акцент говорящего по-английски уроженца Балкан. За 25 лет этот акцент смешался с благоприобретенным нью-йоркским, и теперь меня принимают за чеха. Это большой прогресс: чешский акцент значительно мягче болгарского.

Радиоантология современной русской поэзии.

Стихи Дмитрия Бобышева из книги «Чувство огромности».

ПОСЛЕДНЕМУ

Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не Бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы.

А некогда, в одной топорщась купе,
всяк по себе шумел, все трепетали вкупе,
и был напечатлён у каждого из нас
прожилками — узор (один и тот же): знак.

Знак древа общего, конечно, не простого,
с вершиной — в прорубь вечного простора,
с ветвями, — каждая, как говорящий жест,
держащая секиру, лиру, жезл

или гнездо, в котором 5 яичек...
В прыжках и порхах беличьих и птичьих,
извилисто ища в подпочвенной ночи
истоки, родники, колодцы и ключи...

То древо царственной могло быть сикоморой,
от масел — в ароматах, под которой
навечно задремал, едва прилёг,
бедняга и гордец, страдалец Гумилёв.

Иль это тёмный дуб, где Михаил, сын Юрий,
сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.
Там, на цепи златой, не кот, скорее бард
вдруг заднею ногой поскрёб свой бакенбард,

элегию мою насмешливо испортив.
Ну что ж, и так её закончить я не против,
но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?
Я б нагадал не дуб, а чёрный бук,

что рыжеват весной, но, матерея летом,
он в полдень, словно полночь, фиолетов,
а под густой и траурной листвой
почти не разглядим бывает гладкий ствол.

В далёком, но моём — средь прерий — Лукоморье
сей бук спокойно, как memento mori
из уст философа, себя вовсю гласит,
и правота его мне прибавляет сил.

Пока стоит — стою. Стоим. Летят листочки,
все буквами испещрены до шпента и до точки.
А как придёт лесник с бензиновой пилой,
взревёт и зачадит, и дерево — долой.

«Мои любимые пластинки» с театральным режиссёром Э. Митницким (Киев)