Зинаида Гиппиус. Дневники. – М.: Захаров, 2017

Этот сборник – просто переиздание, снабженное элементарными примечаниями и, как говорят в научных кругах, – "научной ценностью не обладающее". Синие и черные книжки и тетради 1914–19 гг. Гиппиус публиковала сама: сначала в периодической печати, в 1929 г. – отдельной книгой, изданной при поддержке югославского короля Александра, которого наша героиня укорила нетвердым знанием русского языка. "Contes d`Amour" и варшавские дневники опубликовала в 1969 г. Темира Пахмусс. Сразу нужно – и важно – сказать, что дневники Гиппиус – не спонтанные поденные записи, а стилизованные под дневник воспоминания, подчас – публицистика. Автору важнее даже не факты, а причины и следствия; и первый дневник – дневник любовных историй – снабжен эпиграфом "Почему??"

Нынешний сборник привлекает к себе внимание выходными данными. На дворе нынче 2017 г., дневники написаны сто лет тому назад, но как злободневно они читаются на родине автора: "В атмосфере глубокий и зловещий штиль. Низкие-низкие тучи – и тишина. Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и – неужели ли? – никто не думает об этом. Оцепенели…Не заставить ли себя нарисовать жанровую картинку из современной (вориной) жизни? Уж очень банально, ибо воры – все. Все тащут, кто сколько захватит, от миллиона до рубля. Ниже брезгают, да есть ли ниже? Наш рубль стоит копейку" (3 октября 1916). Тремя неделями позже Гиппиус пишет о трагической смерти сошедшего с ума старообрядческого епископа Михаила: избит на улице "демосом", умирал в коридоре больницы для бедных, его веревками прикрутили к койке, переломы были обнаружены через несколько дней перед самой смертью. И следом, об одиозном и не вполне вменяемом Протопопове, временщике конца царствования: "Россия – очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, – вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы. Есть трагически помешанные. Несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками. Протопопов из этих "тихих". Поджигательству его никто не мешает, ведь его власть".

Что же считала Гиппиус причиной русского безумия и с чем она десятилетия воевала своим словом? Еще в 1907 г. Гиппиус, Мережковский и Философов сформулировали свое отношение к русской власти: "Самодержавие от Антихриста". И в творческом наследии Гиппиус нетрудно заметить постоянную критику отечественного "самодержавия", вне зависимости от его образин и обличий – красных или белых: "Вы не думаете, что царя свергнуть – хорошо, но еще нужно, для безопасности, и погасить идею самодержавия в уме и сердце? Идея не погашена, и нечего себя обманывать" (письмо Милюкову от 7 февраля 1923).

Несколько слов о проницательном авторе дневников. Личность Гиппиус окружает сомнительный ореол клише: "декадентка в худшем смысле слова", "белая дьяволица", денди в мужских костюмах, недобрый критик, поэтесса, писавшая от имени мужского "Я", безмужняя жена, целомудренная развратница и т. д. Мнения о ее сочинениях, пожалуй, точнее всех резюмировал друживший с Гиппиус Адамович: "Талант ее, разумеется, вне сомнений. Но это не был талант щедрый…Она почти ничего не оставила такого, что надолго людям запомнилось бы. Ее писания можно ценить, но их трудно любить… Бунин когда-то назвал ее стихи "электрическими": действительно, иногда кажется, что они излучают синие потрескивающие огоньки и колются, как иголки. Да и скручены, выжаты, вывернуты они так, что сравнение с проводом возникает само собой" (из "Одиночества и свободы").

Всегда чего-нибудь нет, –
Чего-нибудь слишком много…
На все как бы есть ответ,
Но без последнего слога.
Свершится ли что – не так,
Некстати, непрочно, зыбко;
И каждый неверен знак,
В решеньи каждом – ошибка.

Здесь автор не поучает и не обличает никого, снимает эффектную маску с лица, и читатель видит измученного и несчастливого человека. Такого, конечно, не случалось на заседаниях Религиозно-философского общества или "Зеленой лампы". "Оценить ее по-настоящему можно было лишь в беседе с глазу на глаз, вечером, когда… она, куря папироску за папироской, со своими русалочьими глазами, странно моложавая в свете низкой лампы с розовым абажуром, говорила не то, что выдумывала, а то, что действительно думала, и когда вдруг за непрерывно-вьющейся нитью ее полуфраз и полувопросов чувствовалось что-то трагическое" (из "Одиночества и свободы"; ср. беседы Аполлония Тианского).

Вспоминали Гиппиус и верные спутники Мережковских в эмиграции – В. Злобин и В. Мамченко (см. Н. Богомолов, "Проект "акмеизм"). Злобин прямо называл Зинаиду самым несчастным человеком среди своих знакомых: "Узел связался в ее душе, и его нельзя было развязать". Мамченко говорил о тяжелом уходе Гиппиус, как она ползала на четвереньках, а из горла выпадала питательная трубка; и как он догадался о двух недописанных ею строчках:

Свободою Бог называет
Что люди любовью зовут. –

Сама Гиппиус не хотела завершать, "боялась, что черт украдет".

Впрочем, к таким мемуарам следует подходить с опаской: сама героиня предупреждала конфидентов, чтобы они не говорили о ней плохо. И что же? – Злобин сошел с ума и скоро умер, а Мамченко лежал в параличе больше десяти лет. Не удивлюсь тому, что Гиппиус могла дотянуться до них из "последнего круга", – она была удивительно сильным человеком: "У меня с 12 лет была чахотка… я ее однако презрела, ибо желала быть здоровой. Совершенно же я здорова (в легких) с тех пор, как сплю с настежь открытым окном даже в очень сильные морозы, даже когда меня осыпает метель" (переписка с М. Шагинян).

Главные свои войны Гиппиус вела, если вспомнить тайное двустишие, за любовь и свободу, и об этом ее дневники. Вооружена была Гиппиус только своим изощренным разумом и даром, и потому система ее взглядов столь же непроста, как и геометрия Лобачевского.

Любовь для Гиппиус – стремление к равенству: "Любить одно и то же – только это и есть настоящее сближение. Я не люблю быть "любимой", тут сейчас же встает призрак власти человеческой, а я слишком знаю ее, чтобы не научиться ее ненавидеть" (переписка с М. Шагинян). Любовь для Гиппиус – стремление к чистоте: "О, если б совсем победить эту возможность сладострастной грязи, ибо я ведь и при всей чувственности – не хочу определенной формы любви, той, смешной, про которую знаю. Я принадлежу себе. Я ничья и Божья". Любовь для Гиппиус – стремление к невозможному (см. знаменитое стихотворение "Песня", 1893). "Если бы любовь не хотела "бессмыслиц", ответов, которых не может быть, – это была бы не любовь… Любовь бывает счастливая и несчастная, причем это зависит вовсе не от обстоятельств, а от душевного свойства любящего. Если он к этим вот словам "хочу того, чего нет на свете" – может (умеет) прибавить одно маленькое слов – любовь его счастливая. А словечко это – "еще" (переписка с Шагинян). Могут ли все же пересекаться параллельные прямые? – Любовь для Гиппиус – стремление к андрогинности: "В душе моей я больше чем мужчина, а в теле – больше чем женщина".

Из труднодоказуемой любовной теоремы проистекала необычная религиозность Гиппиус: "Люди хотят Бога для оправдания существующего, а я хочу Бога для искания еще несуществующего".

На страницах дневника Зинаида записывала истории о претендентах:

"Я люблю Дмитрия Сергеевича, и он меня любит, но как любят здоровье и жизнь… – Никакой закон не может дать истинной совместности".

"Может быть, баронесса была единственным человеком, по-настоящему самозабвенно, преданно любившим меня… – Она меня тащила в яму".

"Нет, я не понимаю близости духовной только. Вместе видеть смерть лицом к лицу – это сближает действительно, физически… – Савинков до такой степени лишен в себе женского, что никогда не могла себе представить, чтобы между нами мог возникнуть пол".

"Как на том маленьком кладбище, где мы с тобой искали могилу Жанны, и в траве тихо пели пчелы, а я почему-то все плакала, плакала, не могла удержаться и уходила одна по дорожке, чтобы успокоиться…– Твой темный грех, Дима, но он простится тебе, потому что ты в нем был не волен. Так же, как ты хотел любить меня – но не мог… У меня нет твоих оправданий".

В общем, любовь Гиппиус была как цветок без воздуха – жить может, но всего несколько мгновений.

Если любовь в дневниках Гиппиус – линия пунктирная, то революция – сплошная линия. О ценности таких пристрастных свидетельств для будущего писал и Бунин в "Окаянных днях", своем революционном дневнике. "Дни катились один за другим, кругло щелкая, словно черепа. Катились, катились – вдруг съежились, сморщились, черные, точно мороженые яблочки, – и еще скорее защелкали, катясь" (ср. верещагинский апофеоз).

Пожалуй, Гиппиус разделяла парадоксальную гипотезу Мережковского о том, что никакой революции не было: "Старая власть саморазложилась, отпала, и народ оказался просто голым. Оттого и лозунги старые, вытащенные наспех из десятилетних ящиков". Поэтому зрители битком сидят на "Маскараде" в Императорском театре ("один просцениум стоил 18 тысяч"), а вдоль Невского стрекочут пулеметы; студент торгуется с барышником за билет, и его сражает шальная пуля.

Революция была тяжко упавшим камнем: "Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (один!), пока не сошел с ума от непосильной ноши, и камень – не без его содействия – не рухнул всею своею миллионнопудовой тяжестью – на Россию".

Но в февральские дни Гиппиус была почти как те радостно сияющие глупые бабы на улицах, которых она вспомнила в книге о покойном муже. Привлекала и радовала свобода: пропали глаза за спиной, исчезла слежка за твоими мыслями. Почти полгода Зинаида состояла негласным идеологом Керенского, словно Свифт при Болингброке. Но Керенский, обладавший "умением пробуждать в окружающих желание расшибиться для него в лепешку" (записные книжки Сомерсета Моэма), этот окруженный "телогреями" исполнитель ариетт, оказался фатальным человеком. Гиппиус написала его эпитафию уже 5 ноября 1917 г.: "Мужественный… предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца".

Единственный шанс для России, свободы и революции Зинаида увидела в триумвирате Керенского – Савинкова – Корнилова; ей казалось, что излучающие силу и уверенность генерал и террорист поддержат революционную власть, и она не могла простить Керенскому провокацию так называемого "корниловского мятежа". Во всяком случае, единственных союзников своих "диктатор 1917 г." потерял и пал, точно Николай II, о чем Гиппиус – женщине и символистке – заблаговременно сообщило зеркало, в котором одномоментно отразились оратор-социалист и портрет императора. По существу, большевики просто подобрали власть, валявшуюся на улице (письмо Милюкову 18 сентября 1922).

В новой власти Гиппиус даже не сомневалась, что та будет гнуть "самодержавную" линию: "Как заправит это правительство – увидит тот, кто останется в живых. Я думаю, мало кто останется: петербуржцы сейчас в руках 200-тысячной банды гарнизона, возглавляемой шайкой мошенников. Все газеты (кроме "Биржевой" и "Русской воли") по выходе были у газетчиков отобраны и на улицах сожжены".

Зримый символ уничтожения свободы слова и побудил Гиппиус – человека свободного слова – до конца жизни поддерживать любых врагов Советов: "Хоть с чертом, но против большевиков!" Потому она писала манифесты и прокламации эсерам перед Учредительным собранием, зная, что Чернов "мало чем лучше Ленина", потому сочинила "Походные песни" для фантомных полков Савинкова в 1920 г.

Почти не сомневалась Гиппиус и в народе: "Совесть их еще не просыпалась. И проблеска сознания нет, один инстинкты: есть, пить, гулять… А что, если слишком долго стыла Россия в рабстве? Что, если теперь, оттаяв, не оживает, – а разлагается?"

Читатель может обратить внимание на множество отрицательных глагольных конструкций и на частое употребление слова "нет" в революционных дневниках поэтессы (замечено Дж. Спендель). Гиппиус не верит в демос, не верит во власть, не верит в будущее хотя бы этого ребенка: "Вчера видела на улице, как маленькая, 4-летняя девочка колотила ручонками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. А на вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и булки. – За что же ты бьешь такие славные вещи? – В руки не дается! В руки не дается! – с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье".

Разумеется, в такой стране Гиппиус не видела никакого места и для себя: "Я не хуже вашего знаю, до какого высокого подъема духа могут дойти там люди. Я – если смею сказать – не приобретя святости и утратив очень многое, сохранила только себя. Сейчас мне Россия чужда, поскольку в ней только святые и только грешники… там, как будто, не "людей просто" (письмо Бердяеву от 13 июля 1922).

Известны провидческие строки Гиппиус о народе, не уважающем святыни, за что он и будет загнан палкой в старый хлев. Неудачу революции Зинаида возводила к слабому – несознательному – христианству русских, всегдашней их готовности сбросить религиозность, "залгаться в коммунисты": "Отрекаются, не почесавшись. Невинность ребенка или идиота". Виновата в этом была и власть – "самодержавие от Антихриста", подчинившая Церковь. Проявлением кризиса Русской церкви Гиппиус считала "случай Распутина". Многажды в эмиграции она вспоминала их с Дмитрием и Димой попытку создать церковь Третьего Завета, основанную на нераздельной Троице и Вечной Женственности: "Так вот, значит, в том движении, – или умонастроении, все равно, – центральным был вопрос о церкви как идее. Т.е о реальном религиозном коллективе. Т.е. о возможности (или невозможности) существования коллектива, включающего в себя все области жизни – и стоящего на религиозных предпосылках" (письмо Милюкову от 3 января 1923). Как протекала жизнь в таком сообществе, можно узнать из опубликованных дневников/писем Татьяны Гиппиус (см. сборник "Эротизм без берегов").

Утопия Зинаиды Гиппиус сопричастна идеям Льва Толстого (см. послесловие "Крейцеровой сонаты"), которого она, по своему обыкновению, принялась воспитывать в их единственную встречу. "Гораздо больше оснований думать, что полового акта не будет, нежели что он сохранится; иначе нужно утверждать здесь феноменальное чудо преображения тела".

Надо признать – и сама Гиппиус это признавала, что все свои главные сражения – за любовь, революцию, религию – она проиграла: "Да, очень трудно сообщаться человеку с человеком. Святые, пожалуй, правы, что каждый из них сообщался с Богом, а с людьми молчал. Бог-то уж наверняка поймет, и не как-нибудь, а как надо" (письмо Адамовичу от 9 марта 1933).

Но во временной перспективе перед величием замыслов отступает их конечная неудача. И хотя в отечестве героини и сегодня в большой силе "самодержавие", сексуальная дискриминация и религиозное оглупление, – это даже прибавляет актуальности трудам и дням Зинаиды Гиппиус.