Сергей Медведев: Лето. Жара. Люди на улице являют свою телесность – укоротились штаны и рукава. И стало очевидно, что все больше и больше людей на улицах носят татуировки. Еще лет десять тому назад это было принадлежностью субкультуры или контркультур. Но сейчас, похоже, татуировка стала всеобщим явлением, всеобщей модой. Об истории тату в сюжете Анастасии Тищенко.

Анастасия Тищенко: Рисовать на коже люди начали больше шести тысяч лет назад. В разные исторические периоды татуировка была оберегом от злых духов, украшением тела, методом стратификации общества и знаком, что человек принадлежит к кругу избранных.

Так, в новозеландском племени Маори татуировки указывали на связь человека с богом. В Японии они долгое время были привилегией императоров. Но затем стали красивым символом преступного мира: с помощью изображений журавлей, цветков сакуры, драконов якудза обозначают свое положение в группировке. В средневековой Европе рисунок говорил о профессии человека: кузнец, столяр, моряк.

​

Первые тату-салоны открывались в крупных портовых городах. Именно моряки привезли в Россию нательные рисунки как культурный феномен. Массовое распространение татуировок в этой стране связано с рождением криминальных структур. Хорошо известны блатные стигмы: колокола означают, что их носитель полностью отсидел срок, божья матерь – что стал преступником в юном возрасте.

Избавиться от тюремных смыслов Россия смогла только в конце 90-х, когда татуировка под влиянием Запада стала модным явлением. Появились мастера, которые считают свою работу искусством. Люди перестали прятать рисунки под одеждой. Но более простое отношение к татуировкам повлияло на их восприятие. Сегодня птицы на спине означают птиц на спине, а не атрибут бога, как это было в Японии. А люди ищут новые способы избавиться от рисунков.

Сергей Медведев: У нас в гостях Екатерина Воробьева, аспирантка Института социологии РАН, и культуролог Оксана Мороз, доцент Московской Высшей школы социально-экономических наук ("Шанинки") и носитель тату-культуры.

Татуировки – это мейнстрим, уже не субкультура?

Оксана Мороз: В разных культурах это может быть представлено по-разному. Это в очень большой степени зависит от сообщества, которое делает татуировки. Для кого-то это до сих пор определенный знак, символ. Это зависит от национального контекста, от локации.

Когда мы говорим о татуировке, имеет смысл помнить, что под это понятие попадают очень разные практики, которые представлены разными носителями, разными производителями этих практик. Но, разумеется, сама практика татуирования сейчас гораздо более мейнстримовая, чем это было в России в 80-е годы и ранее.

Сергей Медведев: Россия отстает от Запада во внедрении татуировок в общественное пространство?

Оксана Мороз: Отстает с точки зрения качества производимого продукта. У нас еще не очень хорошо развита система тату-салонов или каких-то индивидуальных студий. У нас до сих пор существует массовое представление о том, что татуировка – это обязательно что-то связанное с нарушением всех санитарных норм и медицинских практик. И у нас в очень большой степени не развит диалог между сообществом, которое делает татуировки, пирсинг и прочее, и близкими субкультурами – это и художники, и медики, и кто угодно. Любой человек, имеющий татуировку, может рассказать десятки историй о том, как он сталкивался с представителями этих близких комьюнити, в которых не находил понимания. И вот это проблема.

Сергей Медведев: Екатерина, исторически корни татуировки – чисто магические? Это человек пытается найти какой-то оберег, охрану от внешних сил, от неблагоприятных обстоятельств?

Екатерина Воробьева: Если говорить о генезисе татуировки, то вряд ли магическая функция являлась основной. Татуировка всегда несет несколько функций. Во-первых, это обозначение места в племени, обозначение принадлежности к племени. Иногда это действительно украшение, иногда – религиозная функция, иногда – функция устрашения перед битвой, например. Иногда это обозначение количества убитых врагов. Получается такая личная биография воина: сколько на нем шрамов, столько человек он убил.

Сергей Медведев: Первично – это принадлежность и социальный статус.

Екатерина Воробьева: Да, социальная функция. Магическая функция тоже имеет место, но не во всех племенах.

Сергей Медведев: Вот когда нашли ледяного человека, у него были татуировки на коленях, на локтях, и на суставах были обнаружены очень сильные артриты.

Екатерина Воробьева: Да, было предположение, что это такая методика акупунктур.

Сергей Медведев: А насколько важен в татуировке элемент страдания, боли, то, что это некий обряд инициации – ведь нанесение татуировки предполагает некое нарушение целостности тела?

Екатерина Воробьева: Этот момент был очень важен в племенах. Татуировки в основном наносились в период совершеннолетия. Это очень больно. В современной тату-культуре люди, которые делают большие татуировки осознанно, понимают, что им предстоит. Как сказал мне один тату-мастер, если ты делаешь татуировку, ты должен пройти через боль, потому что только через боль ты понимаешь ценность красоты, которую получаешь в результате.

Оксана Мороз: У разных людей разный болевой порог. Это может быть болезненно, а может быть почти безболезненно. Некоторые во время сеанса спят. Большое значение имеет опыт татуировки. Если ты делаешь уже девятую татуировку, то боль – это не ключевое переживание. Есть части тела, на которых татуировки делать очень больно – например, на животе или на костях.

Когда мы говорим о татуировках сейчас, в постиндустриальный период, надо понимать, что есть философия, есть мифология, есть эстетический показатель, а есть идея того, что это вмешательство в тело. И это вмешательство должно быть приемлемо организовано. Оно должно быть безопасным. Мы живем в ситуации культуры комфорта. И это означает, что современные носители татуировок, по-хорошему, приходя в тату-салоны, подписывая соглашение о том, что они понимают, на что идут, оказываются в ситуации оказания квазимедицинской услуги. А с учетом того, что есть всякие цифровые технологии, которые тоже связаны с внедрением в телесность, это интересным образом объединяет разные сферы – медицинскую, технологическую, эстетическую.

Сергей Медведев: Да, здесь какой-то диалог с телом и совершенно новый формат телесности – это то, что человек сам определяет свой порог боли и то, что он хочет нести своим телом во внешнюю среду.

Екатерина, мы говорили о групповой принадлежности. Изначально ведь татуировки маркировали строго определенные группы – криминальные, например, или моряков.

Екатерина Воробьева: Есть татуировки, обозначающие профессиональную принадлежность, есть татуировки закрытых социальных групп – армия, флот, тюрьма. Это не мода, а традиция.

Был такой знаменитый этнограф Данциг Балдаев, который собрал том с рисунками тюремных татуировок. Он их собирал в течение 30 лет, зарисовывал, классифицировал. Там есть и националистические, и протестные, и знаковые татуировки.

Сергей Медведев: Вообще, феномен тюремной татуировки – это ХХ век, или это делалось гораздо раньше?

Екатерина Воробьева: Это гораздо раньше.

Сергей Медведев: Еще на каторге?

Екатерина Воробьева: Это было клеймение. Сначала это было насильственно. А добровольные татуировки встречаются уже у Ломброзо – в основном это татуировки криминальной среды.

Криминальная тату-культура – это особая тату-культура. Если в целом говорить о современной тату-культуре, то я бы не назвала ее субкультурой. А вот тюремная субкультура однозначно является таковой. Эта тенденция еще сохраняется во многих зонах. Но, к сожалению, в так называемом "красном поясе", где тюремные власти сотрудничают с заключенными, в последние годы татуирование уже не связано со знаками отличия и часто наносится просто для красоты. Или можно купить, например, статус "вор в законе" и наколоть себе звезду. Коммерциализация проникла даже за тюремные стены.

Сергей Медведев: А из профессиональных или из контркультур кто остался с татуировками?

Екатерина Воробьева: Есть отдельные субкультуры, которые требуют нанесения татуировки – например, антифашисты; у панков часто встречается паутина, это и некоторые музыкальные субкультуры.

Сергей Медведев: Рокеры.

Екатерина Воробьева: Байкеры. Сохраняется мода на татуирование, но все меньше и меньше. Когда я проводила исследование среди субкультур, они говорили, что первые татуировки делали как знак принадлежности к субкультуре, а затем расширяли свою мотивационную сферу.

Сергей Медведев: Оксана, получается, что татуировка как бы выходит из субкультурных ниш в общекультурное пространство?

Оксана Мороз: Да, классический "бунт на продажу". То, что было частью стратегии представления себя как альтернативы чему-то большому за счет профессионализации сообщества, которое это делает, превращается в широкий спектр, ассортимент, по сути, товаров и услуг, и за счет этого становится еще более популярным. Соответственно, туда приходят все новые и новые люди уже с новыми представлениями о профессиональных границах и профессиональных умениях. Приходят люди, которые научаются это продавать, приходит пиар, маркетинг, и все расцветает буйным цветом.

Теперь на каждой большой улице города можно найти с десяток разного рода тату-салонов, у которых примерно усредненное представление о комфорте потребителя и плюс-минус примерно одинаковая картинка того, что можно набить. Есть стилистики, которые пользуются успехом. Были волны, когда, например, пользовались успехом какие-то восточные мотивы. Эти волны сменяют друг друга. Это, конечно, связано с рекламой, с тем, как это продается. Когда в какой-нибудь музей типа "Гаража" привозят вместе с выставкой какого-нибудь татуировщика, который делает всем желающим маленькие картиночки, это, конечно, никакая не контркультура, а, наоборот, принадлежность к максимально широкой аудитории: пришел посмотреть в музей на современное искусство, и заодно набил себе бананчик.

Сергей Медведев: Об изменяющихся привычках татуирования рассказывает один из пионеров тату как искусства в России Алексей Минашкин по прозвищу Китаец.

Алексей Минашкин: В 1984 году я попал в Советскую армию. Я с детства рисовал. Ну, и старослужащие солдаты подняли ночью всех, чтобы издеваться, а мне сказали: "Пойдем с нами, будешь нам татуировки делать". Вот так у меня все это и началось.

1984 год – это такой перелом. Людям было, я думаю, неважно, что делать. "Сделай черта!" Я: "Какого черта?". И думаю: "О, голова с рогами". Нарисовал по-быстрому. "О! То, что надо". Это все были домашние дела. Ты должен был знать, к кому прийти, должен был быть кем-то отрекомендован.

А тут я открыл первую волну. Мы попытались сделать это все на уровне государства. Мы даже носили иголки на экспертизы, сдавали краски на экспертизу. Но ничего не вышло. Лицензии на татуировки до сих пор вообще не существует.

Вкусы меняются сильно, ведь я достаточно давно этим занимаюсь – не первый десяток лет. Сейчас это стало настолько доступно… После 2000-х годов татуировка вылезла наружу – руки, лицо, шея. Смотришь – в метро просто сумасшествие какое-то! Человек должен иметь возможность одеться в нормальную одежду и быть как все. Другой вопрос, что зеки тоже себе это делали, но они это делали специально. У них есть точка невозврата. Если он ходит с перстнями, понятно, что назад в нормальную жизнь он не вернется.

Для меня татуировка обязательно должна нести смысловую нагрузку. Я отмечаю какие-то события в жизни или, например, посещение каких-то важных для меня мест. Раньше я громогласно говорил, что это искусство, но на самом деле – нет. Это, скорее, что-то прикладное. Это на границе инициации, медицины и художества. Это какая-то странная вещь.

Сейчас популярны какие-то 3D татуировки. Но проходит пять-семь лет, и это все превращается… Все-таки, по моему мнению, татуировка – это должно быть что-то логотипоподобное. Нужно понимать: если уж ты ее делаешь, то она должна жить какое-то время, до смерти.

Сергей Медведев: Временных татуировок не бываешь – носишь до смерти. Это действительно новый формат отношения со временем.

Оксана Мороз: Сейчас, помимо татуировок, люди постоянно делают каверы. Мы постоянно перекрашиваем татуировки. Каждому человеку, который живет с татуировкой больше двух-пяти лет, даже если она очень хорошая, хочется ее перекрасить, потому что что-то сменилось – представление о себе, какие-то ориентиры, из которых мы исходили. И ее можно перекрасить. Например, у очень многих татуировщиков забиты руки, ноги, а корпус – черным. Они в татуировке, но при этом из-под этой черной краски не проглядывает то, что там было до этого. Соответственно, татуировка, живущая со мной целую жизнь, это не то чтобы миф, но это уже не для всех.

Сергей Медведев: Вот стали открываться татуировки на плечах, на руках, на кистях, на лице. Но не значит ли это, что человек хочет донести этот месседж городу и миру? И почему бы не подойти и не спросить, что это значит? Это же некая форма открытости.

Оксана Мороз: Это вопрос о границах и условной площади личного пространства, которое считается нормативным в той или иной культуре. Мне постоянно задают такие вопросы разные люди. К каким-то вопросам я отношусь весьма позитивно, если, например, меня спрашивают друзья, знакомые, бывшие студенты, потому что это вопросы о рекомендациях. Прийти к хорошему мастеру можно только по рекомендации. А если ко мне в транспорте пристают не слишком трезвые люди, то я не буду отвечать на эти вопросы.

Но если мы говорим о том, что татуировка – это некоторый способ общения со своим образом, то задавать подобный вопрос не очень этично, потому что человек с такой татуировкой на уровне социальных функций, психологических особенностей, каких-то культурных парадигм в публичном пространстве не должен ничем отличаться от человека не татуированного.

Сергей Медведев: Это все равно, что спросить: "А почему ты носишь короткую юбку?". Или: "А вот вы, женщина, в платочке идете – вы что, православная?" (Смех в студии.)

Екатерина, существует вопрос открытости, закрытости или полуоткрытости татуировки. Ведь очень многие татуировки как бы намекают на то, что они есть. Здесь встает вопрос о соотношении татуировки и сексуальности.

Екатерина Воробьева: Носители татуировок больше связывают татуировку с самовыражением, чем с сексуальностью. Сексуальность стоит где-то на третьем, четвертом месте. Самовыражение, самопознание и вот эта эстетическая функция – это две основные функции, ради которых люди делают татуировки. Это обретение личной и социальной идентичности. Если, допустим, наносится татуировка "любимая девушка" или "любимая собака", то ясно, что мы можем говорить о формировании социальной групповой идентичности. Есть личная идентичность, когда человек, наоборот, отстраивается от какого-то коллектива. Тогда изображение будет другим. Это как одежда – что мы хотим сказать о себе, такую татуировку мы и наносим.

Сергей Медведев: И ты сам решаешь, что открыть, а что закрыть.

Екатерина Воробьева: Совершенно верно. Другое дело, что есть довольно многочисленная категория татуирующихся, которая делает это исключительно из-за моды и толком не может объяснить, зачем. Это чисто подражательный иероглиф. Это один тип потребителей татуировок. А есть другой тип, который глубоко вникает в тему. И вот чем глубже, чем осознаннее человек приходит к татуировке, тем больше затрагивается ядро личности. Это очень серьезный психологический акт.

Сергей Медведев: Вы в диссертации исследуете, как идет распределение по возрастам и по мужчинам и женщинам?

Екатерина Воробьева: Да. По мужчинам и женщинам одинаково. А по возрастам – в основном, конечно, это 18+ и где-то до 30, а дальше спад. Но когда у человека тату-истории становятся серьезными, то это на всю жизнь. Они сами понимают, что это "синяя болезнь" (есть такой термин). Те, кто начинает серьезно забиваться, уже не могут остановиться, потому что этот диалог с телом, это обретение постоянной идентичности и ее возобновление по мере развития человека, это бесконечный процесс. Он может закончиться только со смертью человека.

Сергей Медведев: Оксана, вы уже думаете о следующих татуировках?

Оксана Мороз: Я даже примерно представляю себе, где они будут, и плюс-минус знаю, что это будет. У меня цикл от полугода до года – примерно раз в этот период я должна сделать татуировку. Это, скорее, не про личную историю, а про какие-то реперные точки. Если что-то происходит, мне важно это что-то отразить. И есть еще один момент: когда ты забиваешь определенную часть тела, смотришь на себя в зеркало и думаешь: "Что-то ноги как-то голо выглядят". Это часть визуального образа.

Екатерина Воробьева: То есть неоконченное произведение искусства.

Оксана Мороз: Да. И в какой-то момент ты начинаешь думать, как эти татуировки согласуются друг с другом, ведь ты же не забор, чтобы на тебе все было написано. Это должна быть единая эстетическая система. Это особая задача, потому что одну татуировку ты сделал в 20 лет, а другую – в 40, и они между собой плохо сочетаются. А нужно сделать так, чтобы все-таки, когда ты смотришь на себя обнаженного, в твоих глазах это как-то эстетически соотносилось, чтобы был какой-то нарративный проект. Это отдельная головная боль: как сделать так, чтобы, с одной стороны, то, что я публично показываю, имело какой-то смысл, а с другой стороны, чтобы моя внешняя идентификация, которую вижу только я, имела для меня какое-то согласованное содержание.

Сергей Медведев: Люди пишут историю на собственной коже, но это же является и неким месседжем для внешнего мира. Почему это должно умирать вместе с человеком? Допустим, человек хочет, чтобы остался цифровой след. Человек может уйти, а его кожа остается в качестве некоей картины.

Екатерина Воробьева: Так есть такие музеи – музей татуированной кожи, например.

Сергей Медведев: То есть с людей после смерти снимается кожа?! Она мумифицируется, и можно ходить и смотреть?

Екатерина Воробьева: Да.

Сергей Медведев: Говорит еще один носитель, треш-модель Дженнет Мимун, как мне было приказано ее представить.

Дженнет Мимун: Так сложилось, что из-за татуировок в России пока все-таки возникают проблемы с работой. Поэтому я сделала это своей фишкой и создала модельное агентство людей с татуировками, чтобы зарабатывать на этом деньги и как-то развить это в России. Татуировки – это норма. Я всю жизнь фотографируюсь, хотела стать моделью. Но потом начала забиваться и поняла, что модельные агентства с татуировками не берут. Даже отмечают: "чистая кожа". Какая дискриминация! Поэтому я создала некую альтернативу обычному модельному агентству.

У меня – наоборот: без татуировок не беру. Только это начало приходить в Россию как мода, и уже наших моделей начали приглашать на такие крупные мероприятия, как фешн-уик. И, наконец, это все-таки начало выходить за рамки гетто, так сказать.

Первый раз я забилась, по-моему, лет в 14 или 15 – закончила 9-й класс и сделала первую татуировку: такая вроде отметочка, что я стала старше, заканчиваю школу.

Часть татуировок у меня, конечно, что-то значит. Они сделаны в какой-то определенный момент жизни. У меня есть татуировка в память о погибшем друге, а часть просто нравится. Сейчас я начала перебивать руку, потому что втянулась именно в стиль орнамента. Планирую остальное тело покрыть просто красивым орнаментом, потому что это эстетично, красиво. Для меня татуировка больше об искусстве, нежели о какой-то памяти.

Я езжу по многим тату конвенциям, смотрю на работы мастеров. Бывают просто такие холсты, что хоть в музей выставляй. Сейчас моден реализм, забиваются на него. Я считаю, что реализм – это не очень интересно. Набить портрет собаки или еще что-то – не очень круто, по-моему, хотя работы реально шикарные. Непонятно, правда, во что это превращается с годами.

Никаких табу нет. Я как-то сказала, что никогда не забью шею, а через два месяца пошла и начала забивать шею. А потом я говорила, что на лице никогда, а через месяц пошла забивать лицо. Поэтому я решила, что больше не буду ставить себе никаких рамок. Но я бы, например, не стала бить себе какие-то сатанинские изображения, потому что я все-таки считаю, что татуировка отражается на твоей жизненной позиции, на твоей жизни. Она все-таки несет какую-то энергетическую нагрузку. Но какой должна быть татуировка, решает сам человек, который носит ее на себе.

Сергей Медведев: Каково отношение к этому окружающих? С какими реакциями доводилось сталкиваться?

Оксана Мороз: Обычно – холодно-вежливое. Разумеется, люди реагируют, а дальше все зависит от того, к какому сообществу принадлежит человек. Если это какая-то группа, для которой наличие татуировки ничего не значит, ни плохого, ни хорошего, либо, наоборот, сообщество считает, что это нормально, то это милая история, такое ритуальное обнюхивание. Если это более традиционное сообщество, то это может вызывать уже несдержанное любопытство или даже первичную негативную реакцию. Хотя я в своей профессиональной практике ни у начальства, ни у подчиненных, ни у студентов никогда не сталкивалась ни с каким открытым негативом или враждебностью.

Сергей Медведев: Вы работаете в достаточно либеральном вузе. А если бы вы работали в МГИМО?

Оксана Мороз: Но я работала и в школе с детьми, и ни разу не было никакого конфликта. Да, конечно, я вела себя весьма скромно. Но тут тоже надо делать поправку: я живу в Москве и нахожусь в этой культуре. Да, здесь это абсолютно нормативно. Если бы я жила в каком-то другом месте или в какой-то другой национальной культуре, то было бы по-другому.

Сергей Медведев: Екатерина, а вам доводилось в вашей полевой работе сталкиваться со случаями явного неприятия татуировок, стигматизации их обществом?

Екатерина Воробьева: Безусловно. Я проводила исследование об отношении к людям с татуировками, и выяснилась очень любопытная вещь: половина респондентов без татуировок связывают татуирование с уродованием собственного тела. Но при этом на вопрос: может ли татуировка быть эстетичной как произведение искусства высокого уровня? – те же самые люди отвечают: "Да!". Отношение к самой татуировке и к людям, наносящим татуировку, – это не одно и то же. Они понимают, что это искусство, но это и "уродование тела". Но кто-то понимает, что люди таким образом самовыражаются или эпатируют. Самые разные мотивы приписываются татуированным большинством не татуированных. Но в основном конечно, если говорить о негативном восприятии, то в большей степени это все-таки старшее поколение. Молодежь очень лояльна или даже равнодушна. Последние исследования показывают, что им просто все равно.

Сергей Медведев: Наверное, очень часто возникают конфликты с родителями?

Екатерина Воробьева: Конфликт с родителями у многих. Многие делают татуировку в пику родителям себе на 18-летие – такая вот инициация в чистом виде: я доказываю себе, что мое тело – это мое дело.

Сергей Медведев: А в тату-салонах имеют право бить татуировки только с 18 лет?

Оксана Мороз: По письменному разрешению родителей, а лучше с ними.

Сергей Медведев: Можно ли свести татуировку полностью, без следа?

Оксана Мороз: Смотря какая татуировка. Останется рубец, который придется зататуировывать черным. Но сведение каких-то татуировок возможно, остается минимальный косметический дефект. Рубец остается в любом случае.

Сергей Медведев: А есть какой-то процент людей, которые потом хотят свести татуировку?

Екатерина Воробьева: Как правило, те, кто делает это, не задумываясь, те потом и сводят, а те, кто делает осмысленно, не сводят.

Сергей Медведев: А вот бодимодификации – это же часть гораздо большей вселенной. Здесь может быть и скарификация, и клеймление, и чипирование, и люди шрамируют себя. Это измененное состояние телесности, измененное отношение к телесности?

Оксана Мороз: Сложно сказать. Это, конечно же, отношение к телу как к оболочке, которую можно менять и модифицировать как угодно. Бывают разные причины, но это отношение к собственному телу, которое может подвергаться разным изменениям, в том числе, тем, которые не очень понятно, каким образом отразятся на здоровье. Если татуировка – это длительный и болезненный процесс, который связан с относительно нормальным заживлением, то современные технологии скарификации, когда человека шрамируют, потом втирают краску, потом отдирают, потом втирают еще раз, чтобы получился цветной шрам, это, конечно, очень больно. Дальше вопрос: насколько эти эстетические желания соотносятся с вмешательством в существование человеческого тела?

Но это в значительной мере вещи, которые идут рука об руку – татуировка, пирсинг, шрамирование, бодимодификация. Это вопрос того, во-первых, что человек обозначает, как более понятную, удобную и связанную с ним практику: ему больше нравятся картинки на теле, или ему нравятся импланты. Второе – это вопрос о том, насколько далеко человек готов зайти в этих логиках пересобирания себя. И третье, что немаловажно, это вопрос о том, насколько развита соответствующая индустрия. Татуировщики могут не иметь системного медицинского образования, но они проходят медицинские курсы, а человек, который делает бодимодификации, конечно же, должен иметь медицинское образование, потому что это массированное долгоиграющее вмешательство.

Сергей Медведев: Екатерина, это часть того, что шире называется "бодипозитив" – это преподнесение своего тела как некоего эстетического объекта?

Екатерина Воробьева: Тело как проект. Любые телесные модификации – это проектирование собственной идентичности. Это бесконечный эксперимент. У меня есть одна респондентка, которая любит подвешиваться за ребра. Это жуткая боль. Ее протыкают крюками для туши, и она висит. Она подвешивается раз в год. Я говорю: "Зачем ты это делаешь?". Она отвечает: "У меня, во-первых, высокий болевой порог, я не очень чувствую боль. Во-вторых, этот мир становится ярче". Она очень любит проводить такие опыты. У нее расширяется сознание.

Оксана Мороз: Есть история про бодипозитивное движение, которое выстраивает личную и индивидуальную идентичность, а есть история про бодипозитив как социальное и политическое действие, своего рода активизм. И вот когда я исхожу из того, что мое тело – мое дело, и занимаюсь экспериментами с самим собой, конечно, это разговор про то, что я настраиваю свои отношения с телесностью, обнаруживаю свои границы. Это нужно мне. Но если мы говорим про то, что все эти практики становятся борьбой за что-то или против чего-то, и они становятся частью продаваемых стратегий, конструирования человека и конструирования его свобод, то это, конечно же, о публичном и о политическом. И в этом смысле те же самые подвешивания, которые были частью предоставляемых на шоу и в тату-салонных услуг, можно рассматривать как индивидуальную практику общения человека самим с собой, а можно рассматривать как часть шоу-бизнеса.

Если мы говорим про индивидуальные практики, то дальше нужно оставлять человеку пространство для выбора. Он может выбирать и то, что общество называет патологией. Если это его выбор, то это его ответственность. Если же мы говорим о публичном, то стоит задаться вопросом: почему на это есть спрос? Потому что это экзотика? Или потому, что нам нравится смотреть, как другие мучаются, и это какие-то штуки, оставшиеся нам в наследие от пыток? Или потому, что нам хочется посмотреть на фриков? Ведь есть такая часть аудитории Тату Конвенции – люди, которые приходят смотреть на фриков, как в зоопарк, как в какую-то клоунаду.

И дальше вопрос к социальным наукам – и к социологии, и к антропологии, и к культурологии. Что это? Разумеется, если мы говорим о том, что человеку нужно подвешивание для того, чтобы видеть мир по-другому, то любой психолог или психиатр скажет – ну, это зависимость от адреналина. Но этим же самым страдают мотоциклисты и люди, которые прыгают с парашютом. В этом смысле это не зависимость, а часть биохимии, которая приобретает некоторое культурное содержание. И очень важно, чтобы человек как-то окультуривал какие-то свои собственные психологические практики и собственные моменты переживания связи с телом, для того чтобы это приобретало некоторую содержательную стратегию, чтобы это нельзя было оценить как патологию, чтобы это было частью культуры.

Сергей Медведев: Может быть, это своего рода ответ на биополитику – на биополитику религии, на биополитику власти. Мы живем в эпоху, когда государство начинает проникать в наши телесные практики, в наши спальни, в наши кухни, в наши холодильники. И человек в ответ на это говорит: "Нет! Это мое тело – мое дело. Что хочу, то я с ним и делаю. Хочу – набиваю себе тату, хочу – подвешиваю себя за ребро, хочу – занимаюсь скайдайвингом. Это мое дело, мое право".

Оксана Мороз: Протестный мотив всегда присутствует в мотивационной карте татуирующего, осознается он или нет, потому что человек занят социально неодобряемой телесной практикой.

Сергей Медведев: И это прекрасно, потому что это еще один фронтир нашей свободы, о которой мы говорим в каждой передаче!