9 мая 1945 года война закончилась не для всех советских граждан. Многие из тех, кто оказался в плену или был угнан на работу в Германию, по возвращении прошли через фильтрацию. Дальнейшая их судьба складывалась тоже по-разному. Часть выживших во вражеском плену пошли по этапу в СССР.

Цифры чудовищные – речь идет о десятках и сотнях тысяч, о миллионах. Но цифры – это просто статистика. За каждой из них стоит судьба, и часто трагическая. Одна из таких историй рассказана в только что вышедшем романе Саши Филиппенко "Красный Крест", в основу которого легли подлинные документы.

​

– Все случилось после презентации одного из моих романов, – говорит автор. – Ко мне подошел молодой человек, который попросил подписать ему книгу, мы разговорились, и он рассказал, что занимается историческими документами. Константин Богуславский (так звали моего нового знакомого) – историк и архивариус, сказал, что готов присылать мне какие-то исторические документы, если мне будет интересно, и может быть, у меня когда-нибудь из этого получится история. И вот однажды он позвонил и сказал, что нашел документы из переписки Красного Креста с МИДом. Но наш МИД – тогда НКИД, не отвечал. И из этого выросла история.

– Почему вы сделали вашу героиню машинисткой НКИДа?

– Когда мы поняли, что у нас есть некоторое количество документов, и пытались получить другие документы, я просто сразу придумал этот ход с женщиной, через которую проходят все документы Красного Креста, и мне понадобилась машинистка, чтобы рассказать эту историю. Рассказать о том, что случалось с женщинами, чьи мужья попадали в плен, это был такой понятный ход. Героиня выдумана от начала и до конца, но мне кажется, как раз благодаря тому, что она придумана, удалось рассказать целый витраж историй, которые сплетаются в ее судьбе. И это пересекается с другими похожими судьбами жен, чьи мужья оказывались в плену и которые тоже становились врагами народа. Весь роман построен на документах, и все, что происходит с главными героями рассказанной истории, происходило, так или иначе, с другими людьми. Скажем, когда главная героиня попадает в госпиталь, и мы читаем ее медицинскую карту, это карта реальная карта другой женщины, которую мы нашли в архивах. Все, что происходит с моей героиней в лагерях, основано на документах, это происходило с другими людьми. Когда американские солдаты освобождали концентрационные лагеря в Германии, они предупреждали советских солдат: "Вы можете вернуться домой, можете остаться в Западной Германии, но вы должны понимать, что всех вас ждут фильтрационные лагеря и вам придется объяснять и доказывать, почему вы оказались в плену". И все, что происходит в романе, как раз в финале, основано исключительно на документах.

– Как я поняла, кому-то удалось объяснить и избежать лагеря уже на родине, кто-то трагически погиб в ГУЛАГе, а кто-то выскочил из этой ловушки с помощью доносов на других пленных...

– Тут нельзя быть таким категоричным, потому что каждый случай рассматривался отдельно. Иногда это зависело от происхождения человека, если человек из небогатой семьи, он ничего из себя не представлял, многое зависело от того, кем он был до войны. В общем, там огромное множество историй, которые я бы не обобщал, всякий раз там разные причины были, почему вас могли отпустить или отправить в лагеря на 10–15 лет. Мне как раз хотелось показать эту парадоксальную ситуацию, что кто-то может из этой ловушки выйти, а кто-то может в ней, к сожалению, оказаться. Но я бы не стал делать никаких обобщений.

– В вашей книге рассказана история не просто грустная, а трагическая. Но, прочитав последнее предложение романа, я невольно улыбнулась. Вы рассчитывали на читательскую улыбку в конце?

– Да, конечно. Вы первая, кто меня об этом спрашивает, и мне это очень приятно, поскольку в эту последнюю фразу я вложил очень много смысла. Здесь как раз начинается взаимодействие с названием романа, с "Красным Крестом". Когда я задумывал роман, я знал, как он закончится, я знал эту фразу.

– История, рассказанная в романе, – это история о судьбе военнопленного и его семьи. Вы уже сказали, что толчком к написанию стали документы. Довелось ли вам говорить с бывшими военнопленными?

– Конечно. Сейчас, к сожалению, большинства из этих людей нет, но у меня в семье были свидетели, мои родственники не проходили ГУЛАГ, но у нас были друзья семьи, которые много рассказывали об этом, это всегда обсуждалось. Другое дело, что мне хотелось выстроить историю, основываясь исключительно на документах, которые мы получали в Красном Кресте и о которых еще никто не говорил. Я, скорее, опирался на документы, чем на воспоминания, потому что мы понимали, что воспоминания, которые доходили до меня, могут грешить тем, что человек рассказывает одну и ту же историю, и она чем-то обрастает или чего-то лишается, каких-то важных деталей. А когда перед тобой документ, это совсем другое. Вот Маннергейма сейчас сняли доску в Санкт-Петербурге, потому что Маннергейм вроде как предатель, а Маннергейм писал в Красный Крест в 1942 году с просьбой помочь советским военнопленным, и из Швейцарии через Германию шли эшелоны с едой для советских военнопленных в Финляндии. Об этом сейчас никто не говорит. В роман это, к сожалению, не вошло, но Костя будет писать сейчас научную статью по этому поводу.

– Наделив героиню романа болезнью Альцгеймера, вы в некотором роде намекаете обществу на то, что оно тоже больно этой болезнью?

– Конечно! Мне бы хотелось, чтобы читатели считывали все метафоры. Почему у героини Альцгеймер, почему, скажем, супругу главного героя зовут Лана, потому что в переводе это "земля", и мы понимаем, что это метафора мертвой земли, которую видит Красный Крест. И пока не случится у нас какого-то покаяния, которое случилось в Германии, она всю жизнь будет оставаться такой. Безусловно, это метафора: она забывает все, и более того, она-то как раз говорит, что, несмотря на Альцгеймера, ничего не забывает и не собирается забывать, а у нас вокруг нет никакого Альцгеймера, но мы, к сожалению, забыли важные страницы нашей истории. Мне кажется, сейчас, когда все трубят о какой-то исключительной победе, это звучит так, как будто это была победа в Олимпийских играх и не было никакой трагедии. И когда люди ездят с наклейками "1941-45 – можем повторить", мне бы хотелось, чтобы эти люди прочли и задумались над тем, что именно они собираются повторять и готовы ли они к тому, что они и их родственники могут повторить судьбу миллионов тех, кто через это прошел. Поэтому мне кажется метафора Альцгеймера довольно важной, – заключает писатель Саша Филиппенко.

Муж главной героини романа "Красный Крест", так же как и многие другие красноармейцы, оказался во вражеском (в данном случае румынском) плену в самом начале войны. Специалисты, основываясь на архивных документах, подтверждают, что это носило массовый характер. О том, почему именно в начале войны было наибольшее число людей, попавших в плен, объясняет историк Павел Полян:

– К другой войне готовились. Определенная внезапность, определенное опережение Гитлером Сталина имело место, и стремительно-оборонительный характер войны был связан с формированием огромного количества так называемых "котлов", в которых оказывались очень большие в количественном отношении соединения Красной армии, целые армии иной раз. Из окружения кто-то выходил, кто-то не выходил, кто-то смешивался как-то с местными жителями, но большинство попадали в плен. И сложно сказать, была ли это какая-то реакция на недовольство собственной страной, но определенная бездарность ведения войны, жестокость и тупость запрета отступать, ни шагу назад и прочее сыграли ключевую роль, и это продолжалось довольно долго. В первый год войны была взята в плен примерно половина людей, которые были вообще взяты в плен, а это очень большая цифра, по разным оценкам, от 5,3 до 5,9 миллиона человек попали в плен.

– Вы сказали о "котлах"...

–​ Да, во время этих единовременных окружений в плен попадали десятки, а иной раз и сотни тысяч людей. Это были гигантские источники пленения. Это был вопрос военной тактики и стратегии, а главное – отношения к человеческому материалу, если можно так выразиться. Для командиров и тех, кто сидел в Кремле, солдаты не были людьми, которых надо беречь, их не жалели.

​

– Речь идет не только о немецком плене. Был ведь еще и румынский, и финский...

– В финском плену было несколько десятков тысяч человек, в румынском, может быть, чуть больше, но в любом случае это сравнительно небольшое количество. Хотя, конечно, это судьбы десятков тысяч людей, и это тоже очень много. И, если в румынском плену действовали немецкие порядки, то в финском плену было все по-другому, и евреев там, например, не расстреливали.

– Вы сказали, что командиры и руководители страны не очень бережно относились к своим солдатам. Но когда Красный Крест направлял официальные запросы по поводу военнопленных, советское руководство предпочитало не отвечать. Есть ли этому какие-то объяснения?

– Это более сложная история. Там даже не двойственные, а тройственные отношения, имея в виду позицию немецкой стороны. Через посольства, которые были уполномочены, шла определенная переписка в этом треугольнике – Красный Крест, Советский Союз и Третий рейх. Нельзя сказать, что не отвечали. Они противились, не подписали одну из двух Женевских конвенций 1929 года, притом что это не такой значимый фактор, как принято иногда для простоты объяснять эту всю ужасную ситуацию с военнопленными. Одну конвенцию подписали – о раненых, другую конвенцию не подписали, но вместо нее действовала внутренняя инструкция, законоустановление, которое практически не отличалось от Женевской конвенции. Главный смысл уклонения Советского Союза от подписания конвенции заключался в том, чтобы не дать возможность Красному Кресту совершать инспекционные поездки в лагеря для немецких или румынских военнопленных. Там еще было несколько разных пустячных ситуаций, право на денщичество в плену и еще ряд вещей. Но это было самое главное, чего Советский Союз не хотел допустить, поскольку такова была общая политика.

Но главное все же не в этом. То, что Советский Союз не подписал эту конвенцию, как, впрочем, не подписали ее Италия, Япония, совершенно не снимало с Третьего рейха ответственности за обхождение с советскими военнопленными. Третий рейх подписал ее, и это его обязывало даже в случае неподписания Советским Союзом этой конвенции относиться к советским военнопленным по правилам Женевской конвенции.

– Возвращение тех, кто выжил в плену, после войны было тоже довольно трагическим, потому что после возвращения на родину им предстояло пройти фильтрационные лагеря. И те, кому меньше повезло, оказывались в ГУЛАГе. Причем не только они, но и их семьи.

– То, как вы это сейчас изложили, – некий миф холодной войны. С одной стороны, существовала мифология, что после плена людей расстреливали, мифология советской стороны заключалась в том, что это были шпионы и завербованные люди. Репатриация была малоприятной процедурой для тех, кто через нее проходил, будь то бывшие военнопленные или гражданские лица. Она была принудительной. По Ялтинскому соглашению, которое подписали три стороны и несли за него ответственность, советские граждане, кем бы они ни были, обязаны были быть репатриированы, хотят они того или не хотят. Подавляющее большинство хотело домой, какая бы ни была на них возложена вина. Мы знаем, что около 700 тысяч не вернулись в Россию, они назывались невозвращенцами, и это большая, конечно, величина. Многое упиралось в то, что понимать под "советским гражданином": понимать ли под этим тех, кто проживал на аннексированных территориях с 1939–41 годов. Вот через эти разного рода пробоины довольно много людей пытались избежать репатриации, и многим это удалось, речь идет о сотнях тысяч человек. Да, для бывших военнопленных существовали разные режимы фильтрации, и для тех, кто был коллаборантами, как те же казаки, участники власовского движения, еще было немало других коллаборантских соединений, армия Смысловского и другие... Конечно, для них были одни правила, и их подозревали в коллаборационизме, часто не без оснований. Для тех, кто просто был военнослужащим, попал в плен, ни в каких коллаборантских соединениях не был, тоже был достаточно суровый режим, их тоже проверяли с пристрастием. С особенным пристрастием проверяли несколько тысяч человек, бывших военнопленных – евреев, потому что, по логике вещей, они не должны были уцелеть, но они уцелели. Конечно, у военнопленных был другой режим фильтрации, чем у гражданских лиц, например, бывших остарбайтеров. И конечно, многих из них подозревали, некоторых в чем-то уличали, против многих были сфальсифицированы улики. Их репрессировали, и они попадали в ГУЛАГ, но это довольно скромные цифры, из всей репатриантской массы это около 14 процентов, причем здесь и остарбайтеры тоже учтены.

Самой главной формой репрессий для бывших военнопленных была другая – насильственная вербовка на разного рода стройки, так называемая мобилизация в рабочие батальоны. Вместо того чтобы вернуться домой, они насильственно отправлялись на работы на серьезные сроки, на пять-шесть лет. И были вынуждены работать в Кузбассе, на восстановлении шахт Донбасса, где это было нужно по экономическим соображениям советской власти. Просто так расстреливать советское правительство не могло себе позволить, потому что рабочие руки были на вес золота. Даже несколько сотен тысяч немцев интернировали, мобилизовали и привезли в Советский Союз, вопреки всем международным правовым актам, чтобы они работали у нас, то есть повторили негативный жест, который сделала Германия с остарбайтерами. Эта история требует взвешенного к себе отношения и продолжения изучения. Но у нас пока далеко еще не все архивы открыты и освоены, – отметил Павел Полян.

Историей и судьбами военнопленных и остарбайтеров занимается Международное общество "Мемориал". В проекте "Та сторона" собраны свидетельства бывших остарбайтеров, военнопленных и узников немецких лагерей. О том, почему об остарбайтерах не любили вспоминать в советское время, Радио Свобода рассказал координатор проекта "Та сторона" кандидат исторических наук Никита Ломакин:

– В общесоюзном масштабе в советское время это была непопулярная тема. Это была не та память о войне, которая поддерживалась государством. В художественной литературе судьба остарбайтеров отражена мало. Единственная книжка, которая более-менее пыталась это осмыслить, – "Нагрудный знак "OST" Виталия Семина. Это очень драматичная и трагическая история мальчика, который тоже из угнанных. Он живет в полутюремных условиях и работает на заводе. Но книга посвящена даже не остовскому опыту, а опыту взросления в нечеловеческих условиях... На локальном уровне все, конечно, знали об остарбайтерах. Где-то про это говорили много, где-то мало, поскольку рассказ о такой судьбе мог сломать карьеру, и люди были рады, когда они могли это скрыть. Где-то, например на Украине, во время войны всю деревню угнали, потом они все вернулись, но про это просто не говорили. Это такая характерная вещь – запрет на память, что-то близкое к тому, что мы наблюдаем часто в случае с репрессиями, когда человек репрессирован, потом возвращается, делает какую-то карьеру, может быть, даже успешную, и этот период, когда он был в лагерях, не обсуждается в семье, потому что это какой-то ад, который хорошо бы забыть. То есть это была та память, которую лучше не трогать.

​– О каком количестве остарбайтеров можно говорить? Откуда их угоняли и чем они занимались в Германии?

– Тут не все так просто, потому что есть несколько статистик. Одна статистика, с которой мы привычно сталкиваемся, начиная изучать литературу, любую, – это примерно 5 миллионов. Это цифра, которая была озвучена во время Нюрнбергского процесса, сразу после войны, на основании советских подсчетов. Там была советская комиссия по изучению преступлений фашистского режима на оккупированных территориях. Есть другие цифры. В Германии велся довольно подробный учет, и в немецких документах говорится 3 миллионах 150 тысячах человек. Но и там тоже не все понятно, потому что часто были истории, когда человек сбегал и менял фамилию, находясь в совершенно другом месте Германии, и уже в документах он существует под другой фамилией. Конечно, основная часть остарбайтеров – это украинцы. Люди, которые оказались в Германии в конце войны, жили на фермах, с крестьянами, занимались работами в фермерском хозяйстве или работали как прислуга. Пожалуй, самая тяжелая участь была у тех, кто работал на заводах. Потому что эти люди жили фактически в трудовом лагере, огороженном колючей проволокой. Понятно, что к концу войны, когда их стало очень много, а режим постепенно смягчался, колючая проволока иногда исчезала, но в целом те фотографии, которые мы видим, а в "Мемориале" хранится около 30 тысяч фотографий, которые люди присылали из Германии, – это часто фотографии из лагерей, на фоне колючей проволоки. Некоторых остов направляли в Норвегию, потому что немецкие компании там основывали рыболовецкие предприятия, и они там, например, чистили рыбу.

– После возвращения в СССР в чем их обвиняли?

– Самое странное, что это напоминало чуть-чуть современность. Государство прямо не говорило, что "вы фашистские проститутки". Но основная часть угнанных были женщины, девушки... И вот вы представьте: человек провел в Германии три года, а здесь их односельчане пережили страшные условия оккупационного режима, это и каратели, и партизаны, и бесконечная борьба, голод... По сравнению с этим те люди, которых угнали в Германию, иногда оказывались в неплохих условиях: их кормили и просто так не убивали. И вот они вернулись. Формально они проходили через фильтрационные лагеря в Европе, где их проверяли – насколько они помогали фашистам, тем более если они работали на оружейных заводах, в какой степени это было осознанно, вынужденно. Проверяли их степень лояльности советскому режиму. Люди с европейским опытом жизни, пусть даже совершенно убогим, страшным, но они видели Европу, Германию, насколько эти люди лояльны, сами ли они поехали в Германию или их угнали.

– А как это проверялось?

– В основном на основании показаний, плюс, если были какие-то документы, их пытались вытаскивать. Но в основном человек приходил и просто общался с сотрудником органов, который был прикомандирован. К кому-то цеплялись, кто-то проходил совершенно нормально. Некоторые потом отправлялись прямиком в ГУЛАГ, потому что были заподозрены в том, что были, например, переводчиками при лагерях. Вот человек, который был переводчиком, знал немецкий язык хорошо, из академической среды, он оказался в ГУЛАГе еще на 10 лет.

​

– То есть судьба этих людей зависела от того, решили они остаться в Германии или вернуться в Советский Союз?

– Да, даже была абсолютно пропагандистская война! Советское оккупационное командование выпускало свою газету, которая распространялась в лагерях для перемещенных лиц, где говорилось: вам все лгут, у нас все отлично. Была очень большая работа со стороны союзников, которые говорили: очень опасно туда вам возвращаться. Как показывает статистика невозвращенцев, она очень разная и сложным образом устроенная.

– А это отражалось как-то на семьях тех, кто не вернулся?

– Обычно не возвращались те люди, которые уже потеряли все. К сожалению, я не знаю ни одного случая, когда с семьями невозвращенцев что-то сделали, когда было понятно, что это невозвращенцы. Но речь идет о 300 тысячах человек максимум, которые не вернулись. И тут тоже сложно считать, потому что кто-то мог погибнуть. После возвращения человек должен был встать на учет в местном НКВД, и за ним следили. На карьере это отражалось очень по-разному. Если вы хотели делать карьеру непритязательную – работать в колхозе, заниматься какой-то технической работой, не переезжая в города (а остарбайтеры – это в основном сельское население), тут проблем не было. Если человек хотел получить высшее образование, это уже клеймо было. И очень многие это скрывали, поступая в институты. Государство прямо не дискриминировало этих людей, не было прямых указаний, но при этом в обществе было большое неприятие этих людей, специально подстегиваемое государством, остарбайтеры оказались фактически в положении изменников, – говорит Никита Ломакин.

История военнопленных и остарбайтеров во время Второй мировой войны по-прежнему полна слухов, мифов и недосказанностей. Одна из причин – до сих пор многие архивы недоступны для профессионалов. Это усложняет путь к истине для историков и писателей, хотя они верят, что и этот бастион когда-нибудь падет.