Новый сборник стихотворений Оксаны Васякиной – крошечный, но эти 32 страницы насыщенней иных увесистых томов. "Ветер ярости" – книга, которая давно должна была появиться в Москве, – отражение "Вопля" Аллена Гинзберга, возникшее в новом столетии, по другую сторону океана, на русском языке и сотворенное женщиной.

они не могли пикнуть а выли выли выли
о потере своего тела
о потере своей воли
о потере себя под землей

Это женская книга, книга о женщинах, для женщин, обличающая и разоблачающая мужчин почти столь же страстно, как обличала и разоблачала их радикальная феминистка Валери Соланас, которую мы упоминаем в разговоре с Оксаной Васякиной. Парадоксально, но стихи о женской мести насильникам напугали отборщиков московского феминистского фестиваля, и они не решились дать поэту слово.

"Ветер ярости" не найти в больших магазинах, но книгу, по желанию автора, можно скачать бесплатно, а текст "Эти люди не знали моего отца" в конце марта был опубликован на сайте "Сноб".

теперь я работаю в книжном магазине
каждое утро приходя на работу я поднимаю черную шторку
вытаскиваю и выставляю книги на прилавок
каждый день я выставляю их по-новому я знаю
вечером я буду возвращать книги под черную штору

– Оксана, вы работаете управляющей книжного магазина "Порядок слов в Электротеатре" на самом деле или только в этом стихотворении?

– На самом деле работаю. Сегодня утром торговала книгами на книжном фестивале.

– Книжный магазин – своего рода кладбище. Интересно работать с книгами, среди читателей?

– Постоянное взаимодействие с книгой как с объектом – сложный и интересный опыт. У меня везде книги: дома книги, на работе книги. Основная функция книжного магазина – это создание местного сообщества. Я чувствую себя причастной к этому сообществу не только благодаря тому, что пишу тексты, но и благодаря тому, что работаю и продаю эти книги. С другой стороны, когда я привожу книги, увожу книги, перебираю книги, периодически накатывает экзистенциальная тревога по поводу того, что они большие, тяжелые, куда-то деваются и откуда-то приезжают, ты никуда их не денешь. К тому же они очень сильно пылятся, у них много разных свойств. А с другой стороны, их нужно продавать, потому что если мы их не будем продавать, то у нас не будет денег. На самом деле мне бы хотелось дарить книги, собственно, чем я сейчас занимаюсь. Я сделала свою книжку, я ее дарю. Мне важно, чтобы какие-то вещи можно было не купить.

– Это книга, посвященная женщинам, пострадавшим от мужского насилия. Вы в первую очередь поэт или считаете себя феминисткой, пишущей стихи? Что для вас главное – стихи или борьба?

​– Я стала сначала писать стихи, а потом стала феминисткой. Просто в один момент поняла, что у меня прекрасный инструмент в руках, который я могу использовать. Я вообще не сразу поняла, что мои тексты имеют какую-то эмансипаторную силу. Мне на это указала несколько лет назад Галя Рымбу, когда я написала цикл прозаических текстов о женщинах. У меня такая ситуация семейная, что мы жили в классической русской матрешке, то есть бабушки, тети, иногда приходящие мужчины, которые скользят, насилуют и дальше идут кого-то другого насиловать. Или остаются. Я все свое детство наблюдала за женщинами. На празднике, посвященном Новому году, сидели одни женщины, ели салаты, смотрели телевизор и ели друг друга вместе с этими салатами. С одной стороны, меня это пугало, а с другой стороны, я понимала, что я часть этого и их бытие какое-то особенное. Меня завораживали все женщины, с которыми я жила, я всегда за ними наблюдала. Я написала небольшой цикл прозаических текстов про женщин, это было года четыре назад. И Галя мне говорит: ну что, будешь этим заниматься? У нее есть желание в человеке поднять борьбу. Она у меня спросила: это же тексты феминистские. Меня это зацепило, сама бы я не заметила, наверное, и я начала копать, что такое феминизм, и постепенно осознавать, что многие тексты, которые я пишу, имеют феминистский посыл. Полгода назад появился цикл стихотворений "Ветер ярости". Этот цикл для меня не простой, я перерабатываю свой опыт переживания насилия над собой, семейный опыт. Поэтому я посвятила книгу женщинам. У меня задача была распространять ее именно среди феминисток, среди женщин, дарить ее, отправлять в другие города. Я отправила в Германию, в Алма-Ату, в разные места, где, возможно, эта книга может найти свою читательницу и каким-то образом повлиять на ее взгляды и на то, что происходит с ней, как-то помочь. Потому что больше ничем я не могу помочь, мне кажется, это мой единственный инструмент борьбы.

– Вы сказали, что пытались понять, что такое феминизм. Что такое феминизм сегодня, в 2017 году? Ведь в 1968 году это было одно, в 1953-м – другое, а в 1917-м – что-то cовсем иное.

– Я его чувствую, но не могу описать. Потому что я вижу тысячи сообществ, разные языки взаимодействия, разные принципы, разные идеологии. Мне кажется, что феминизм – это в первую очередь большое сообщество сообществ, то, что объединяет многих женщин. А с другой стороны, феминизм – инструмент выхода из того мира, в котором мы жили или живем сейчас. Для меня феминизм оказался практикой выхода из насилия. Мне кажется, что у многих это так сегодня. Потому что если говорить о прошлом веке, то это была история про права, которые были на бумаге написаны, а сегодня это намного глубже – это про взаимоотношения, про язык взаимоотношений. Хотя и сегодня мы тоже опять сталкиваемся с тем, что у нас много сложностей с нашими правами, с теми же законами, декриминализирующими домашнее насилие, на самом деле даже на бумаге у нас меньше прав, чем кажется. Я думаю, феминизм сегодня стал намного сложнее.

– Вы выбрали для "Ветра ярости" эпиграф из книги Моник Виттиг, и мне это приятно, потому что роман "Вергилий, нет!" я много лет назад издал, и он уже давно стал библиографической редкостью. Думаю, даже в магазине "Порядок слов в Электротеатре" его не найти. Эпиграф такой: "Ремень, на котором висит ружье, натирает мне шею и лопатки". Почему Виттиг?

– Это книга очень ценная для меня, я знаю, что ее не найдешь, не купишь у букинистов. А мне ее подарил Саша Маниченко – челябинский поэт, с которым мы жили в общежитии литературного института. Я часто заходила к нему в комнату, поболтать, посмотреть клипы, за сигаретой. Он человек очень прямой и простой. Я была на первом курсе, совершенно не понимала, где я нахожусь и что делаю, мне было очень страшно. Он мне подарил эту книжку и сказал: вот тебе понравится. Я сказала: хорошо, Саша. И ушла. Я ее внимательно прочла, ничего не поняла. Поняла на каком-то уровне подсознательном, я прочувствовала ее и положила на полку. Но никому не давала. Я книги отдаю, когда чувствую, что пора проститься с ними. Но ее я держала, держала как память о том, что мне ее Саша подарил. Потом я к ней вернулась, прочла еще раз, и для меня она оказалась важной в смысле языковом. Когда я написала первый текст, который в книжке, он посвящен моей любимой девушке, я поняла, что этому тексту нужен обязательно эпиграф: да, это должна быть Моник Виттиг, я помнила с первого прочтения, что там есть строчка про чувство, когда ремень натирает плечо, что это винтовка, это холодное и яростное. Я нашла эту фразу, она стала эпиграфом.

– Ваша книга посвящена "женщинам, пострадавшим от мужского насилия". Здесь важно прилагательное "мужского" или его можно вычеркнуть при каких-то обстоятельствах? Мужчина – всегда насильник или насилие может исходить и не от мужчины?

​– Моя жизнь сложилась так, что с самого детства я сталкивалась исключительно с мужским насилием. Я знаю, что женское насилие тоже происходит, но оно настолько немощно по сравнению с тотальным мужским насилием, к тому же оно крайне редко направлено на мужчин, что я бы не назвала это насилием, какое-то другое слово мы должны придумать для того, чтобы его обозначить. Я уверена в том, что не все мужчины насильники, потому что я работаю, говорю и общаюсь с очень многими людьми, я кожей чувствую людей, которые способны к насилию, и тех, которые другие, их, конечно же, меньше. Я знаю, что есть люди, которые этого не делают и не сделают ни при каких обстоятельствах, не позволят.

– Речь идет только о сексуальном насилии?

– Насилие имеет не только сексуальную форму. Континуум насилия настолько широк, что мы иногда не можем понять, что это оно, нужно очень тонко чувствовать, чтобы понять, что сейчас происходит, начиная с каких-то маленьких манипуляций. Понятно, что убийство – это уже последняя ступень, но сексуальное насилие на самом деле с убийством очень близко в том смысле, что это как раз то насилие, которое чаще всего убивает женщину изнутри. Многие женщины, которые переживают сексуальное насилие, часто не могут из него выйти, внутри не хватает ресурса и поддержки. Потом начинается общественное давление, мы знаем, как эти машины убийства работают. Для меня сексуальное насилие даже равно убийству. Очень часто случается, что женщина, пережившая насилие, потом либо убивает себя, либо стремительно начинает приближаться к смерти другими способами, то есть это то, что ломает изнутри.

– В России главный насильник – государство. Сейчас в меньшей степени, потому что границы открыты, а прежде государство могло любого, и мужчину, и женщину, и человека без пола, уничтожить и растоптать. Отчасти это можно назвать и сексуальным подавлением, но, конечно, скорее это носило надсексуальную форму. И продолжается до сих пор.

– Сейчас оно возрождается с такой скоростью и величием, что даже не успеваешь следить. Тут вспоминаешь сразу тезис "личное – это политическое" и понимаешь, что непонятно, откуда ноги растут, кто тут главный насильник. Я согласна с тем, что в данный момент наша власть такова, что основной посыл идет от нее, но кто выбирает эту власть, тоже вопрос.

– И мужчины, и женщины.

– Конечно, это такая диалектика насилия. Мы не умеем жить вне него, мы живем в таком мире, где настолько с этим срослись… Я ловлю себя на мысли, что иногда мне чего-то не хватает. Я думаю, чего же мне не хватает, потом понимаю, что мне не хватает этого ада, в котором я жила, потому что он настолько всеобъемлющий, настолько занимает людей, что часто, когда мы отказываемся от него, первое время нечем заняться. А так есть чем заниматься, нужно умирать... Очень сложно себя перестроить на созидательно-гармоничный лад. Я иногда чувствую, что у меня скука какая-то странная, а потом понимаю, что в этот момент я бы просто занималась самоуничтожением или меня бы кто-то уничтожал. Я сейчас книжку читаю, или с человеком разговариваю, или в лес хожу. Я так не привыкла, потому что меня с детства учили, что только боль и только ад твоя дорога.

– Не знаю, имею ли я право спрашивать… Видимо, это отец?

– У меня очень сложная семейная история была всегда, все дружно постарались, я думаю. Это вечная история про то, что в любой, даже минимальной структуре есть иерархия. Если бы у нас была собака, то может быть, собака спасла бы мне жизнь, но, к сожалению или к счастью, собаки у нас не было, поэтому самым слабым звеном системы всегда был ребенок. Отца сейчас нет, он умер почти три года назад, но я до сих пор эту историю разгребаю, три года уже хожу на психотерапию. Три года занимаюсь тем, что семейное кладбище, которое внутри меня, разбираю, там и мама, и папа, и бабушки, и вообще все.

– Был конфликт из-за вашего участия в феминистском фестивале. Суть в том, что государство пытается феминизм заменить на фальшивку, и вы против этого выступили. Так?

– На самом деле я с самого начала не знала, кто за что платит. В Москве есть феминистские низовые инициативы, и если мне говорят слово "феминизм" – это такое кодовое слово, на которое ты отвечаешь: конечно, да, я буду участвовать. Нужно сделать что-то для ярмарки благотворительной, выступить – пожалуйста, перформанс – пожалуйста. Я не знала, что вокруг этого фестиваля уже начинается какое-то уплотнение. Уплотнение, видимо, начиналось еще до того, как я попала в эту мясорубку. Естественно, у меня спросили, что вы будете делать, меня попросили CV, я отправила CV, у меня неплохое CV, у меня там одна премия, вторая премия, книжка вышла, в целом картинка нормальная. Мне сказали: вы можете по-другому? Нет, я не могу по-другому. Я хочу вперед ногами, а просят как будто ходить коленками вперед. Нет, не могу. Я им очень четко сказала, что нет, потому что это не ламповая вечеринка, а феминистское событие. Я сняла это видео, которое прокатилось по всем интернетам, Мартынов меня хотел привлечь извиниться перед всем фестивалем, который сильно пострадал от моего "фак ю". Я посмотрела все дискуссии вокруг этого события и поняла, что действительно происходит какая-то дичь, по-другому не назовешь. Когда я увидела, что там локация – Телеграф, я поняла: господи, это три-четыре шага от Красной площади. Радикальных феминисток на 8 марта сгоняют в Сокольники – там аллеи, детей катают, и тут же феминистки стоят и кричат "ни брата, ни царя, ни мужа". А тут Телеграф! Я начала понимать, что действительно какие-то огромные деньжищи за этим стоят, потому что так сделать невозможно, будучи простой Оксаной Васякиной. Стало понятно, что это какая-то история про власть. Вообще, я думаю, что государство, что капитализм, сильные спруты, которые занимаются ворочанием человеческих масс, эти системы постоянно занимаются экспроприацией любых смыслов и ценностей, которые в принципе могут привлечь внимание.

– Да, похищением и подменой.

– Похищением и подменой, конечно. Это постоянный процесс, и важно понимать, попалась ли ты на крючок этой машины. Мне говорят знакомые феминистки, такие тепличные: вот, есть бренд Monki, он такой феминистский. Я думаю: господи, да это тот же Benetton, который шьет руками тех же бангладешских девочек, только фоткает на рекламу девушек с темной кожей и девушек, которые больше 60 килограмм весят. Просто это такой же капитализм, который, используя эту картинку, продает тем девушкам, которые не будут покупать H&M, разницы на самом деле нет. Это очень страшная вещь, потому что ты постоянно находишься в ловушке. Ты сидишь на конфорке электрической, а тебе говорят: мы поставим на троечку. А сами на семерочку на самом деле поставили, и ты думаешь, нагреет еще сильнее или не нагреет. Такое странное положение.

– Когда я читал "Ветер ярости", я вспоминал манифест "Общества уничтожения мужчин" Валери Соланас. Это тот необузданный феминизм, который вам нравится?

– Я с Соланас согласна, очень ее люблю. Как любая историческая фигура, она облеплена большим мифом, она осталась женщиной, которая стреляла в Энди Уорхола. На самом деле она совершила великий символический акт убийства мужчины, который просто схлопнули, а ее приравняли к сумасшедшей. Хотя она не была сумасшедшей. Ее подруга говорила, что у Соланас чистейший, незамутненный ум. Мало кто бывает в себе до такой степени.

– Есть в феминизме фигура, которая вызывает у вас безоговорочное восхищение?

– В первую очередь, конечно, Соланас. За ней идет Моник Виттиг. Феминизм – это вещь текстовая в первую очередь. Я недавно работала с текстами Коллонтай, и понимаю, что это прекрасная писательница.

– Кто ваш любимый поэт?

– Сложно ответить на этот вопрос, у меня то одна история, то другая. Сейчас я очень много думаю о Лиде Юсуповой, думала о Полине Барсковой, какое-то количество времени назад вспоминала Станислава Львовского.

– Интересно, что это живые поэты, которые рядом с нами находятся, которых можно потрогать, на выступления которых можно сходить. Обычно вспоминают покойников – бюсты, статуи, надгробные камни…

– Мой вход в актуальную поэзию произошел через живых поэтов, а не через историю поэзии. В школе изучала, как мы все, от "Слова о полку Игореве" и до Серебряного века, дальше каких-то поэтов-эстрадников фрагментарно, а потом я ничего не знала, даже представить себе не могла, что была другая поэзия. Когда я начала писать свои стихи, как-то так случилось, что я попала сразу в среду, и в этой среде были живые люди. Я через них начала постигать какие-то вещи, а мертвые поэты меня не очень волновали. Только сейчас они начинают меня увлекать.

Из цикла "Кузьминки"

1

ходим как беспризорные дети

я в вязаной шапочке ты в коротких штанах

заворожённые душными пятиэтажками снегом водой собаками стариками

густонаселённые красивые провинциальной красотой кузьминки

такие тихие и зрелые такие громкие оглушительные

как тогда

в твоём детстве

вы сбежали от войны и поселились на первом этаже хрущевки жили впроголодь

ты любила шоколадки

даже сейчас когда у тебя есть деньги я вижу как ты подходишь в магазине к полке с печеньем и шоколадками и в твоих глазах занимается свет сожаления

и ты уменьшаешься

а ещё мы собираем монетки десятирублевые и пятирублевые ходим к стеклянному автомату с мягкими игрушками

он со стальными щупальцами

я достаю монетки из кошелька подаю тебе одну за другой и ты управляешь этой блестящей лапой с помощью рычага

я показываю что хочу вон того бегемота вон ту свинку пеппу вон того зайца

эти игрушки конечно же очень большие и никто не сможет их достать потому что щупальца скользкие и на самом деле выгоднее всего подцеплять маленькие игрушки

но ты все равно меня слушаешь и охотишься на бегемота свинку или полосатого зайца

мы кладём монетку за монеткой

и ты выуживаешь из автомата маленького красного цыплёнка

ты очень гордишься своей добычей и я тоже

горжусь тобой

когда ты смотришь на гору цветных китайских игрушек ты вся становишься отдельная

и я могу наблюдать твою красоту

твоё светлое радостное лицо

ты такая сложная в этой охоте на плюшевого бегемота

2

мы ходим здесь

и кузьминки сжимают нас своей низкой плотной духотой

они сближают нас и мы плечо к плечу и грудь к груди прирастаем друг к другу

превращаясь в одну четвероногую грустную женщину

наши губы смотрят друг на друга и шелестят имена

имена умерших или далеких родственниц

которые питали нас когда-то

молоком своего сиротливого тепла

ты повторяешь Галина Галина Галина

и я чувствую её присутствие здесь

в нашей полуразрушенной съемной квартире

Галина кажется мне медленной грустной женщиной

она живет здесь

вместе с нами

и мне кажется

куда ни глянь притаились маленькие и большие

бесплотные слабые женщины

они приходят к нам как дикие животные приходят в города за едой

они приходят к нам чтобы немного согреться и успокоиться

они смотрят на нас

они спят вместе с нами

они тихие

и столько скорби они вместили

столько косноязычия

3

этот опыт сращения действует истощающе

наша любовь в ней нет воздуха нет дыхания а боль и нежность и немного гордости

немного просвечивает она на солнце трещинками красными

и пульсирует бьется бьется бьется бьется бьется

я жду то время и место

когда мы станем белые камни

тяжёлые и неприступные страшные в своём покое

как лысые молчаливые головы египетских захоронений

молчаливые и белые и тяжёлые

и равные друг другу

и равные самим себе