В театре Et Cetera под руководством Александра Калягина готовится премьера. Известный драматург и режиссер Александр Галин ставит здесь уже свою третью пьесу. Две предыдущие пьесы, "Конкурс" и "Аккомпаниатор" Галин тоже ставил сам на сцене этого театра.
– Пьеса называется "Пациент", но ее оригинальное название "Лицо". Это история человека, который сделал пластическую операцию для того, чтобы спастись. Он был смотрящим за большими деньгами для какого-то крупного дяди. Я начал работать над ней где-то лет 6–7 назад. Пьеса о том, как человек, сменив лицо, сменив жизнь и сменив все, сменил и жену тоже. А прошло время, когда его страшно и необратимо потянуло к этой женщине. И тогда он решил лицо вернуть и нашел своего врача. Она ему пыталась объяснить, что вернуть лицо нельзя. Как наша жизнь в последние годы, как новая русская история – это как пластическая операция. Многие стали красивы, но другие. Потребность была в изменении? Была. Но какая маска? С кого мы скопировали, и какое это лицо?! Вот эти вопросы нас интересуют. Но главное не это. А главное то, что человек был в тени. И как говорят у меня в пьесе герои: "Все мы вышли из тени".
– Насколько я помню, ваш "выход из тени" был непростым. Я имею в виду спектакль в Малом театре по вашей пьесе "Ретро", поставленный в 1980 году. Сейчас писать пьесы для театра сложнее или легче?
– Писать всегда и легко, и сложно. К тому времени, когда появилась "Ретро", у меня уже было несколько пьес, а я был еще довольно молодой человек, поскольку рано начал писать. У меня было несколько пьес, которые уже по разным цензурным причинам, вероятно, не могли увидеть свет. А "Ретро" повезло, потому что там были роли для стариков. Хотя и там тоже были некоторые сложности, но это был Малый театр. И когда корифеям русского театрального искусства пришлись по душе роли, то артисты пошли к Михаилу Ивановичу Цареву. И Леонид Хейфиц, в ту пору молодой режиссер, который ставил эту пьесу, знал, кому и когда дать ее прочитать. Но вот попасть на премьеру я не смог. Потому что она вышла в 1980 году в жаркое лето советской московской Олимпиады. Я жил тогда в Ленинграде. И по причине отсутствия московской прописки въехать в Москву не мог. И тут даже связи Царева в Центральном комитете партии не помогли. Поэтому я увидел спектакль чуть позже. Да, в этом смысле действительно было чудное время. Мне было 20 с чем-то, и все было легко.
– Это помогло вам в дальнейшем? Все-таки пьеса идет на сцене Малого театра!
– Дело в том, что другие пьесы Хейфиц уже принес в "Современник". Олег Табаков решил, что роль главного героя в пьесе "Восточная трибуна" ему подходит. Но, кажется, ему пришлось идти к Андропову для того, чтобы продавить эту историю. В ней не было никакой политики, ничего про партию, про коммунизм, ни-че-го! Просто это была история небольшого провинциального города, моего родного Курска. Юноша, который ехал со своим попутчиком из Москвы на юг, заехал случайно повидаться с девушками своей молодости. И они, юные совсем люди, встретились на восточной трибуне старого, поверженного, уже разрушенного стадиона. Это про то, как жизнь совсем молодых была уже разрушена, то есть некуда двигаться... Но и "Ретро", и "Звезды на утреннем небе", которую ставила Волчек в "Современнике", принесли успех. … Спектакль Додина "Звезды на утреннем небе", который недавно справил 25-летие, жив до сих пор.
– А Sorry, который с большим успехом шел в "Ленкоме"?
– До Sorry тогда еще дожить надо было... Но мои пьесы переведены на многие языки. Их играли великие артисты, большие театры. И когда советский колосс немножечко затрясло и он рухнул, то все вот эти пьесы, которые я по молодости так лихо строчил, вдруг пошли. Был момент, когда в Петербурге было восемь моих пьес одновременно. Можно сказать, что мне повезло, прежде всего, потому, что ставили выдающиеся режиссеры, такие как Додин, Гинкас, Яновская, Виктюк. Во-первых, они были помоложе. Я был моложе их. Я пацан был, совсем пацан. А они были как бы постарше. Но такое ощущение, что мы были вместе. Чудесное время, прекрасное!
– Тем не менее, почему вы решили заняться режиссурой?
Режиссура – это работа администратором-распорядителем в аду
– Дело в том, что моя первая профессия – это артист кукольного театра и вообще по призванию я артист. И многие артисты, которые играют мои пьесы, говорят, что я бы должен играть. Мне удаются показы, читки. Я читал в "Современнике", например, все свои пьесы. Тогда был еще Олег Николаевич Ефремов. И у "современниковцев" была традиция, что все приходят слушать пьесы, и народ решает. Вот решит, что нравится, – пьеса будет идти, решит, что это ерунда, – пьесы не будет. Абсолютная демократия была! Ведь как артисты решают? Они слушают, есть там роль для него или нет. И вот там я блистал. Но мне удалось сыграть большую роль. У меня был в "Современнике" спектакль "Аномалия", который я поставил вместе с Давидом Львовичем Боровским, который был художником всех моих пьес не только в Москве, но и в других городах и, по-моему, даже в странах. И он во многом помог мне понять природу и театра вообще, и особенно современного театра. Как я благодарен тем людям, которые и ставили меня, и играли, и пробивали по молодости мои пьесы, да и сейчас мы находимся в театре под руководством Калягина. Я очень рад, что у меня есть возможность иногда видеть его в коридоре. Я очень люблю этого артиста! Но кроме того, взять свой курс, своих молодых артистов и подарить им такой театр – это подарить жизнь!
– Бывают случаи, когда театральные постановки не поднимаются до уровня драматургии. Например, пьесы Вампилова…
– Так нельзя говорить. Я очень не люблю, когда так говорят. Поэтому не хожу ни на какие токовища, где говорят, что у нас нет драматургии, нет артистов.
– Я не об этом...
– Я понимаю, что вы о другом.
– Были ли примеры, когда вы приходили на спектакль и понимали, что написали пьесу не о том, о чем ее поставили?
Пьеса, если это достойное произведение, это концентрация каких-то капилляров, ручейков культуры всемирной
– О! Практически это дорога длиною в жизнь. Это попадет или не попадет, совпадет или не совпадет. У больших мастеров есть неудачные спектакли. Вероятно, есть слабенькие пьесы и у меня. Но были и постановки потрясающие! Я не стану говорить о наших режиссерах, чтобы никого не обидеть. Но вот я помню, как в Национальном театре в Германии поставили мою пьесу "Конкурс". Режиссер сократила первое действие, вернее, роль главной героини – весь первый акт я ее лица не видел. И когда она стала играть второй акт – это было грандиозно! Если говорить о спектаклях в нашей стране, то тут грех жаловаться. Мои пьесы ставили Додин, Гинкас, Яновская, Хейфиц, Волчек. Олег Николаевич Ефремов начинал ставить в Художественном театре. Но, к сожалению, не успел, поскольку заболел и ушел от нас.
– Если говорить о зарубежных постановках, насколько люди, представители другой культуры, чувствуют то, что вы хотите сказать в той или иной пьесе?
– Как правило, переводчики интересуются Россией, русской культурой, языком и русской литературой. В сущности между культурами… Пьеса, если это достойное произведение, это как бы концентрация каких-то капилляров, ручейков культуры все-таки всемирной. Россия не изолирована от культуры. Она соединяется. Гигантское влияние на нас оказала Европа, но и мы оказывали на Европу и Америку некое влияние. Про классическую русскую литературу мы не говорим. Многие мои пьесы, да и не только мои, моих коллег, и Петрушевской, и Славкина, и Коляды переводятся. Конечно, есть потребность понять, что это за жизнь на этом гигантском отрезке суши.
– А насколько точно актеры и режиссеры попадают в вашу интонацию?
Если ты хочешь сказать что-то про отсутствие надежд, ты должен надежду найти и обозначить. Театр – это продолжение жизни
– Например, "Звезды на утреннем небе" очень много переводили. И вот совсем недавно ее играли. Эта пьеса – спутник Олимпиад. Она про московскую Олимпиаду, история про 101-й километр, про высланных людей, людей второго сорта. Может быть, кто-то подзабыл, что это такое. Это когда неким людям запрещалось проживание в крупных городах. Эта история продолжается. И честно говоря, она продолжается везде. Когда к каким-то крупным датам или к приезду какого-то гостя в целях ли безопасности, в целях ли создания какой-то картинки, как было у нас, часть неких граждан просто изолируют. Тогда многих выслали, особенно женщин и особенно тех женщин, которые предпочитали предложить тело не россиянину, а приезжему, лучше всего из какой-то богатой страны. Такие тоже были, есть и, видимо, будут. И вот эти женщины стали героинями этой истории. И действительно огромное количество театров эту пьесу поставили. И в мусульманских странах шла эта пьеса. Я был в Турции и видел спектакль там. Девушки были не в парандже, но прикрыты. Очень разные были спектакли. В Англии, например, делали новый перевод. Дали его одному замечательному поэту из Ирландии. И я понимаю почему. Потому что у них же своя история. Ребята чувствуют, что они немножечко высланы, и рассказывают про себя! "Восточную трибуну", последний спектакль, я видел во Франции. Просто гениальная постановка!
– Это интересно. Ведь это про нашу провинцию, про ее разрушенность и отсутствие надежд и мечтаний...
– Я считаю, если ты хочешь сказать что-то про отсутствие надежд, ты должен надежду найти и обозначить. Театр – это продолжение жизни. И зачем-то люди стали кривляться, мазаться, что-то из себя представлять. А в эпохи самые безнадежные, в Средневековье, был карнавал. Театр помогает (и об этом спектакль, который я надеюсь поставить) говорить о том, как потребность возрождения наступает тогда, когда это нужно. И мне кажется, что в сегодняшней российской жизни уже начинают возникать некие смыслы, когда становится понятно. … Это как в 60-е годы. Была потребность, и сколько всего появилось, сколько всего возникло! Это не связано, хотя и связано со смертью Сталина. Возникло некое состояние духа, которое требовало выхода, которое требовало некоего оформления. Ты можешь угадать время, можешь не угадать, но ты погружен в свои представления о времени, о людях, о себе самом.
– Вы – режиссер, актер, драматург. В какой из ипостасей вам комфортнее?
– Режиссура – это работа администратором-распорядителем в аду. Это тяжелая штука, надо быть профессионалом, иметь опыт, а у меня все-таки опыт не такой большой. Но когда получается, когда ты что-то находишь – это огромное счастье.
– Мы с вами только что говорили о непростом пути ваших пьес к зрителю, но, как известно, вообще ваш путь в театр не был устлан розами...
– Я несколько лет ездил из Курска, чтобы поступать в театральный институт в Москве. Но не мог поступить в связи с выразительной внешностью и пятым пунктом. К тому же. Это было после исторической победы израильского оружия в шестидневной войне, за которую отвечали не только пацаны с другого континента, но и соседи. Так вот, когда я приехал в Ленинград и прошел уже в ЛГИТМИК на режиссуру, выяснилось, что все не так просто, и меня туда не зачислили. Тогда я пошел в Институт культуры на режиссуру и окончил этот институт. Там я встретил свою жену Галочку. Она мой редактор. Она не только грамматические ошибки проверяет, но и ошибки по сути. Мне в этом смысле невероятно повезло. И как-то перед 8 марта – денег-то не было – я накатал пьеску и прочитал ей и ребятам с курса. Стоял хохот невероятный. И пьеса попала к Александру Моисеевичу Володину.
– Каким образом?
– Я был очень плохой студент, естественно, как и ученик, потому что я вообще школу не закончил. Пошел в школу рабочей молодежи, мы бедно жили, и я рано стал работать, с 14 лет. В школе рабочей молодежи меня как-то выпустили, но я был плохой ученик и не любил учиться. Вот и в институте я притворялся, кривлялся, а надо было сдать курсовую работу по режиссуре – что-то там написать. Я написал пьесу. И она попала к моему мастеру Галицкому, который дружил с Володиным. Он прочитал, хохотал и отослал Александру Моисеевичу. Володин ему позвонил и сказал: "Пусть парень придет". Мы с Галочкой пришли. Это было что-то! И он мне сказал: "Брось все – пиши!" Я уже много раз рассказывал, что это мой второй отец просто. И еще раз не грех сказать. Я люблю его драматургию, поэзию, люблю этого человека. Он многое в моей судьбе решил.
– Но при том что вас заметил Володин, путь к успеху был не скорым…
– Да, был период безденежья.
– А пьесы в стол тоже писали?
– Было несколько пьес. Потом появились Кама (Гинкас), Гета (Яновская), стали таскать по театрам и пошло-поехало. Но в жизни литератора крайне важна женщина, с которой он живет, или мужчина – тут, кто с кем находит своего друга и спутника. Это крайне важно! В то далекое и непростое время мы были вдвоем с моей Галей.
– А спектакли тоже ваша супруга первая смотрит? Она – первый критик?
– Она постоянный критик. Я, вообще, стараюсь ей показать, когда уже чуть-чуть готово. Да, конечно, она должна посмотреть. Ну, а кому я верить должен?! Вот она никогда не соврет и не пожалеет. Потому что есть что-то более важное, чем мое самочувствие.
