Документальная проза Полины Жеребцовой переведена на 12 языков мира. В ее первых книгах, а это – "Дневник Жеребцовой Полины", "Муравей в стеклянной банке" и "Тонкая серебристая нить", описываются события двух Чеченских войн, увиденные глазами ребенка, затем подростка и юной девушки. Теперь живущая в Финляндии молодая писательница обратилась к памяти самых ранних, мирных лет. Новая повесть называется "Ослиная порода". Книга еще не опубликована, пока это только рукопись. Встреча с ней читателю еще предстоит.
Повесть Полины Жеребцовой – бесстрашная. У каждого человека есть специфические детские воспоминания, о которых он предпочитает никому не рассказывать, да и от себя гонит. Впрочем, без успеха. И рад бы забыть, но не получается. Особенно мучительна память об обидах, вольно или невольно нанесенных близкими людьми, - старшими родственниками. С этим травматическим опытом Полина Жеребцова справляется радикальным образом. Она о нем рассказывает, не утаивая самые грустные подробности. Правда, повествование смягчается юмором. У автора легкий слог:
Моя мама делила рожденных на этот свет детей на три породы:
Ангельская
От чертей остатки
Ослиная.
Дети ослиной породы обычно достаются родителям либо как тяжелое испытание, либо за грехи их – была уверенна моя мама – и встречаются в природе крайне редко. Родитель в таком случае обречен на следующее – пытаясь изгнать Осла из своего малыша, следовало последнего как можно чаще лупить.
Несмотря ни на что, Полина Жеребцова считает свою жизнь до девятилетнего возраста счастливой:
Без разрешения старших ребенок не имеет права поднять глаза, когда с ним говорят, он должен смотреть в пол
- Благодаря маминому кодексу воспитания, мое детство, прошедшее в Чечено-Ингушетии, было весьма своеобразным. И все-таки это было самое лучшее время, поскольку потом пришла война, 10 лет страха и ужаса. Раннее детство было сложным, потому что мама не терпела, когда ребенок, то есть я, не подчинялся. Кроме ее собственного довольно жесткого подхода, еще все это было окрашено национальным колоритом. Мы жили на Кавказе, где детей в семьях, конечно, любят, как любят их в любых других местах, но здесь они не имеют права ослушаться родителей. Моей русской маме невероятно нравились кавказские обычаи - чеченцев, ингушей, дагестанцев, и она старалась всячески подражать всему, что касалось детей. А обычаи довольно суровые. Без разрешения старших - отца, матери, старшего брата - ребенок не имеет права поднять глаза, когда с ним говорят, он должен смотреть в пол. Младший не имеет права сесть, пока старшие в семье или чужие люди, если он пришел в гости, великодушно не разрешат ему: "Ты можешь присесть". Если таких слов не произнесено, младший продолжает стоять. И мама все эти, и не только эти, разнообразные обычаи ввела у нас дома.
В моей повести много грустного, но очень много и веселого. Я пишу о моих приключениях и о приключениях моих друзей - детей разных национальностей. Город Грозный, где я родилась, был просто сокровищницей традиций и обычаев со всего света. Там был перекресток мира! У разных народов с их разными вероисповеданиями имелся свой подход к воспитанию, к женитьбе, к похоронам.
Уроки математики в начальной школе довольно быстро начинает заменять подсчет, с какой скоростью летит и где упадет снаряд
Было и общее. Мы жили в открытом сообществе. Например, до войны в Грозном было принято не запирать двери. Во всем доме и ночью, и днем они постоянно оставались открытыми. Закрывали только если куда-то люди уходили, а иначе это было бесполезно. Соседи постоянно стучали: "Дайте молока! Дайте соли! А можно поиграть? А где ваша кошка?" При этом на окнах с первого по четвертый этаж были решетки, и местные воришки лазили по ним. Они знали, что, согласно традиции, заходить через дверь не очень удобно, ведь дверь открыта для друзей.
Конечно, это все изменилось. Война все стерла. Все это пропало, рассыпалось. Но в моей повести этого нет. Только в самом последнем рассказе нас настигает установка "Град", и мы, дети, узнаем, как разговаривают разные орудия. Как говорит пушка, как автомат, как пистолет. Уроки математики в начальной школе довольно быстро начинает заменять подсчет: взрослые учат, что вот выстрел из пушки, и нужно считать, пока этот гул идет. Один-два-три-четыре-пять! Чтобы высчитать, с какой скоростью летит и где упадет снаряд, Чтобы понять, когда разорвется следующий.
Скоро мне исполнится 31 год. Когда были войны, я не верила, что доживу до такого возраста, мне казалось, что это страшная древность. Недавно я спросила маму: "Ты не считаешь, что воспитание было слишком суровым? Все-таки можно было обойтись без наказаний..." Но мама сказала: "Нет, все так воспитывали!" Я не сторонник наказывать детей, но в ее словах есть правда. У этнических ингушей и чеченцев клановые сообщества, и там издревле старшим подчинялись. А другие народы, которые жили по соседству - русские, армяне, цыгане - перенимали эти обычаи.
- В повести ваша мама нередко предстает в неприглядном свете. Она знает, что вы написали об этом в "Ослиной породе"?
- Да, я давала ей читать рукопись. Она очень смеялась. Она сказала, что до сих пор считает, что дети делятся на такие три породы.
- Тем не менее, вы с такими мельчайшими бытовыми подробностями описываете обидные для ребенка ситуации, что понятно: это была серьезная психологическая травма, которая до сих пор где-то внутри вас живет. Кажется, что закатившаяся в сапожок картофелина, из-за которой вы не смогли обуться, и вместо прогулки получили побои, до сих пор жмет ногу. Вы простили свою маму?
- Конечно. Я думала одно время, в юности, что я ее не прощу. Я думала: почему она так жестоко со мной общалась, это недопустимо! Но потом, в 25 лет примерно, у меня была клиническая смерть. Я перешла, так скажем, пограничную черту и вернулась обратно. Тогда я решила, что все это не стоит того, чтобы держать зло на близкого человека, который и сам пережил немало. Каждый совершает ошибки, но мы сами выбираем - оскорбляться или посмеяться над этим. Если найдешь в происшествии забавное и веселое, то это сделает тебя сильнее. Можно очень много пережить и потом, пересмотрев все случившееся в прошлом, не озлобиться.
В повести есть рассказик о том, как я учусь делать оладьи. Я маленькая, меня поставили на табуретку, обвязали фартуком, дали продукты. Мама пригрозила: "Если через какое-то время не будет целой горы оладий... " А я до сковороды не достаю! Сковорода шипит, на ней плещется горячее масло, оно больно обжигает руки, а мне надо жарить оладьи. И мама говорит мне: "Не дай бог, они подгорят, я тебя так накажу! Я вернусь, и чтобы была гора!" Она поворачивается и уходит куда-то, - то ли к соседям, то ли на улицу. Это ответственность, это тяжело. Это метод, когда бросают в воду и говорят: или плыви, или утонешь. Маме казалось, что такой подход сделает меня сильнее. А мне было обидно, и я хотела рядом ласковую, добрую маму.
Будучи взрослой, я поняла, что очень ей благодарна за то, что я именно такая какая есть. Другой, более мягкий и более подверженный унынию человек мог бы опустить руки. Ах, у меня не получается! Ах, я пишу издателю, а он мне не отвечает! Ах, я ночую на улице посреди зимы, у меня нет дома! Другой давно бы сломался. А я - нет! Я очень много даю интервью. Часто - в Европе. Иногда - в России. Когда меня спрашивают:" Вы там столько пережили. Было страшно на войне?", мне иногда хочется смеяться. Действительно пережила, действительно страшно, но для меня до сих пор большой вопрос, что было страшнее - такая школа жизни от родной матери, от самого близкого человека или война, - говорит Полина Жеребцова.
