Фильм Даниила Зинченко "Эликсир" – самый многообещающий российский кинодебют 2016 года. В Москве он был показан 4 марта в музее "Гараж", а этот разговор с режиссером я записал на Берлинском кинофестивале, где прошла международная премьера "Эликсира". Фильм показывали на огромном экране в кинотеатре IMAX, и зал был полон: трудно представить такое в Москве.

"Эликсир" вдохновлен союзом некрореализма с философией Николая Федорова. Ученый, обитающий на кладбище, стремится воскресить мертвецов при помощи эликсира, который помогут создать партизаны, космонавты и сам Господь. Даниил Зинченко считает, что главных русских героев временно одолеют черти, чиновники-бандиты, но семя посеяно, и на пустыре вырастет новый Русский Лес.​

Даниил Зинченко рассказал, что работает в кино с 12 лет – дебютировал как актер в фильмах некрореалистов Евгения Юфита и Владимира Маслова "Деревянная комната" (1995) и "Серебряные головы" (1998).

– Я вырос в Тверской области, в поселке Пено. Володя Маслов, царствие ему небесное, напротив купил дом, мы были соседями. Подошел ко мне: "Нужен мальчик для фильма". Сначала "Деревянная комната", потом "Серебряные головы", год или два разница...

– Вы были простым деревенским мальчиком, а некрореализм втянул вас в кинематограф?

– Да, реально так произошло. На меня даже не Юфит так повлиял, сколько Маслов. Он был безумным человеком в хорошем смысле. Я смотрел на него думал: блин, человек, который говорит, что все люди – грыжи! У него была такая тема. Блин, это круто!

– Ваш фильм кончается цитатой из Юфита. Люди, которые выходят на поле. Только они у него черно-белые.

– Это не было сознательной цитатой. Я верю, что поэтический язык основан на спонтанных связях с чем-то будущим или прошлым.

– Ваши герои говорят стихами – такой верлибр полубылинного типа. Я уловил отсылки к Саше Соколову, к роману "Между собакой и волком". Оттуда это исходит?

– Нет, это не оттуда точно. Сашу Соколова я читал уже после того, как был сценарий. Для меня эти поэтические вставки подсознательно связаны с декларационной культурой Советского Союза и с Андреем Платоновым.

– Конечно, Платонов везде, и "Философия общего дела" Федорова, Мамлеев и очень сильно Сорокин.

​– Сорокин очень. Еще и Павла Пепперштейна вспомнили на показе. Дело в том, что и Сорокин, и Пепперштейн работали с теми же мифологемами, с которыми работает этот фильм, поэтому тут общий язык в том смысле, что есть общий материал прощупывания этой почвы. Может быть, это единственный способ говорения, единственный способ преобразования этих материй в язык.

– Давайте расскажем, как устроен мир этого фильма. Существуют космонавты, существуют черти – это что-то вроде КГБ…

– Это чиновники и бандиты.

– Чиновники, бандиты и спецслужбы. Существует Мать-Волга...

– Родина-мать.

– Умирающая…

​– Могу по порядку рассказать. Все персонажи были придуманы до меня самой Россией, я их просто соединил в сценарии в некой вневременной, внеисторической области, к которой невозможно придраться. Это лес. Лес – сказочная область, в которой может быть что угодно. Иванушка-дурачок пошел, нашел Бабу-Ягу, она ему дала клубок золотой, катится, он за ним идет. Я в этот лес поместил всех персонажей, которые связаны с советской, с российской мифологией: бандиты, чиновники, Плотник (несложно понять, кто это) и так далее. Персонажи были уже придуманы, я просто совместил их в одной области.

– Ученые, интеллигенция замурзанная…

– Да, какие-то интеллигенты под землей что-то роют. Один из основных моментов фильма, что ученый ищет, ищет, ничего не находит, а в итоге все совершается само собой…

– Превращается вода в нефть – то, чего требовали черти. Но это не финал. Финал – революция, рождение нового мира, осемененного Серафимом.

– Революция духа, новая оптика, смена взгляда на другое состояние жизни. Смерть или преодоление смерти, воскрешение – это все равно другая оптика жизни. Эти чуваки, черти ищут нефть и находят ее в итоге…

– Убивая бога.

– Да, убивая бога. Он дает нефть. Чудо происходит само по себе, оно выше этого всего. Может быть, слишком пафосно, но так оно и есть.

– Двойные роды в конце. Рождается новое божество, новая Россия.

– Новое божество, но это новое божество опять подхватывают те же партизаны и опять заводят в лес, в принципе круг замыкается.

– Кто такие партизаны в вашей космогонии?

– Партизан нельзя описать просто как партизан, их надо описывать вкупе с космонавтами. Есть персонажи, которые отвечают за два вектора движения: вертикальность и горизонтальность. Два типа основных героев, которые строят поэтическую структуру фильма. Есть космонавты, и есть партизаны. Космонавты отвечают за вертикальный вектор, они смотрят в небо, они видят звезды, ждут кого-то. Есть партизаны, которые ходят по болотам, топчутся, они отвечают за горизонт. И в какой-то момент они соединяются. В этой точке соединения двух векторов существует Россия. Для меня это очень важный момент. В точке соединения вертикального и горизонтального существует Россия, в этой точке ученый заканчивает свое исследование. Он срывает карту в конце, где весь мир нарисован стрелочками, он прошел весь путь, сорвал, перечеркнул. Это основной момент. Есть еще почтальон…

– Глеб Алейников.

– Да, Глеб Алейников. Который коммуницирует между этими двумя векторами, и при этом он знает всегда, где кто находится.

– А Серафим – святой дух?

– Серафим – это святой дух, да, но на самом деле он Иванушка-дурачок, сын Родины-матери, сын этого созвездия с Мамаева кургана. Ни в коем случае это никакой не стеб. Я пытался для себя поэтизировать эту советскую глыбу.

– Иванушка-дурачок не из советской, из досоветской глыбы.

– Да, он из досоветской. Но Родину-мать, советскую глыбу, я хотел представить для себя в близкой, теплой поэтической форме, которая могла бы являться матерью Серафима.

– Такое эфемерное гаснущее созвездие...

– Оно вроде бы созвездие, на первый взгляд что-то такое – ух! А на самом деле очень тонкое, действительно эфемерное, еле заметное, действительно мать, которая его ждет, любит и плачет о нем. А он такой Иванушка, который ходит по лесу, и в итоге его черти убивают.

– Интересно, что у вашего поколения советский опыт преломляется в поэзию, которой в советской жизни не было. Пепперштейн первый вытащил эту поэзию из очень-очень непоэтичной советской жизни. Советский Союз должен был умереть, чтобы эта поэзия выросла.

– Да, я хотел то же самое сказать.

– О практических вещах. Это был краудфандинг, судя по количеству благодарностей в конце?

– Краудфандинг, наверное, 1% бюджета.

– И тем не менее удается снимать кино, которое не имеет коммерческого измерения. Сложно это было? Сколько лет вы работали над этим проектом?

– Если не считать написания сценария, два года. Мы год искали деньги от Минкульта, который нам, естественно, отказал. Потом у нас был кастинг, мы отобрали актеров, со всеми репетировали. Мы надеялись на бюджет. Потом встретились за большим столом и сказали: ребята, денег нет. Никто не отказался, все согласились. Это настолько удивительно было, до сих пор мы переживаем как некое чудо.

– То есть абсолютно все работали бесплатно?

– Да, абсолютно все.

– "Сине-Фантом" для того и существует – это же альтруистическая компания, работающая уже 30 лет. Я помню, как Игорь Алейников, брат Глеба, это придумывал. Это был 1984–85 год. То, что это просуществовало столько лет, – настоящее чудо, волшебство.

– "Сине-Фантом" был вначале, потом мы объединились в Лигу экспериментального кино, очень много друзей, куча профессионалов, каждый может чем-то помочь. Все понимают, что нужно что-то делать, а для того, чтобы делать, нужно что-то делать, круг замыкается, поэтому что-то делается.

– Вы учились в школе Родченко?

– Да, у Кирилла Преображенского. Школа много что мне дала, это невероятный опыт. В этой школе я понял возможности видеоязыка. До этого кино для меня было неким божеством, где-то за облаками, а в школе я понял, что в принципе кино можно снимать самому, бери в руки камеру и снимай.

– Но не всегда получается.

– Понятно, что эта школа контролирует твои бесовские потехи. Не просто так взял и снял. Художественная ответственность – одно из основных. Даже если бы мы не попали на этот фестиваль, мы всей группой знали, чувствовали, что мы сняли хороший фильм. И эта ответственность внутренняя к себе как к художнику была оплачена в копилку души. Все это понимали. Школа научила это понимать.

– Феноменальный успех для дебютной картины – попасть на Берлинале в зал IMAX с такой аудиторией – фантастическое везение. Что вы думаете делать дальше, помимо проката этой картины, который в России, конечно, будет очень скромным?

– Дальше мы доделываем два фильма. "Прорубь", режиссер Андрей Сильвестров, а я – режиссер монтажа, фильм по сценарию Родионова и Троепольской. Потом есть фильм "Россия как сон".

– "Эликсир" тоже можно было так назвать.

– Забавно, что фильмы друг друга как бы хватают за задницу. "Россию как сон" сняли все участники Каннского видеофестиваля в Сибири, там 30 режиссеров. Мы уже сделали черновой монтаж. Ничего не буду говорить, чтобы не сглазить. Мы работаем над этими двумя фильмами, плюс ко всему я дописываю сценарий.

– Интересно, что, несмотря на то что тучи сгущаются, невероятные проекты рождаются и осуществляются вопреки всему.

– Дело в том, что мы просто существуем параллельно всем этим чертям, всей этой бюрократической херне. Как с "Эликсиром": мы поняли в один момент, что либо мы снимем, либо мы не снимем. Нужно снимать. Ребята, будем снимать? Будем. Денег нет. Ну и ладно, снимем. И обход всего, не то, что в обход, а просто своей дорогой. Это пафосно звучит, но это единственный путь. Есть художественная воля, которая двигает, и люди верят в эту волю. Я не про себя даже говорю, воля рождается в коллективе, бум! – и она возникает и движет процессом. Но ни в коем случае мы не будем пытаться повторить "Эликсир" второй раз. Такое чудо бывает раз в жизни. В какой-то момент, естественно, нужны деньги, поддержка и так далее.

– Но не к чертям обращаться за этим.

– А к кому еще? Где ангелы?

– Мир велик.

– Нет, не берите деньги у чертей. Кино существует не ради того, чтобы бумажки подписывать.

– Это отдельный разговор, ради чего существует кино. Вещь страшной силы должна говорить о страшных силах. А пропаганда – это вообще не сила, это шум. Если кино, эта страшная сила, обслуживает шум, понятно, что она вообще перестала быть силой.