В воскресенье в Париже открывается климатическая конференция ООН. В ее работе примут участие лидеры многих стран, в рамках саммита пройдут важные международные встречи, на которых будут обсуждаться вопросы, имеющие мало отношения к глобальному потеплению. В частности, уже подтверждена встреча Владимира Путина с Беньямином Нетаньяху, обсуждаются переговоры Путина с Ангелой Меркель и Бараком Обамой и даже не исключена встреча российского президента с президентом Турции Реджепом Тайипом Эрдоганом. И все же тема парижского форума – не ситуация в Сирии, а куда более глобальная проблема, решение которой тем более невозможно без объединения усилий.

Алексей Кокорин, руководитель программы "Климат и энергетика" Международного фонда дикой природы (WWF) в России​, один из авторов Киотского протокола, на смену которому должно быть принято в Париже новое соглашение, объяснил Радио Свобода, почему работа этого саммита значит для безопасности человечества не меньше, чем борьба с терроризмом.

– Почему климатическая конференция, которая открывается в Париже в понедельник, так важна?

– Во-первых, она посвящена глобальному вопросу. Решить проблему изменения климата нельзя силами никакой одной страны. Во-вторых, речь пойдет о долгосрочных действиях, которые всегда сложно спланировать. В-третьих, на этом саммите будет обсуждаться оказание очень массированной финансовой помощи примерно сотне наиболее слабых, уязвимых стран, прежде всего, помощи в адаптации к изменению климата, но также и в сокращении выбросов парниковых газов. На кону очень большие суммы: речь идет о том, что климатическое финансирование должно составить, начиная с 2020 года, 100 миллиардов долларов ежегодно. Это очень много.

​– Парижский саммит – крупнейший подобный форум со времен принятия Киотского протокола?

– Да. Что-то аналогичное задумывалось в Копенгагене в 2009 году, но та встреча оказалась неудачной, принять соглашение не удалось, поскольку не удалось договориться о варианте документа, который был бы одинаковым по юридическому статусу для всех стран. А разделение по каким-то признакам, например, на развивающиеся и развитые страны, как пытались сделать в Копенгагене, успело устареть, оно не отвечало экономическим реалиям, и бессмысленно в такой ситуации обсуждать финансовые вопросы. Теперь уроки Копенгагена учтены, поэтому, надеюсь, все будет в порядке.

– Когда принимался Киотский протокол, мир выглядел иначе, в частности, никто не ожидал, что такие страны, как Китай и Индия, будут лидировать по эмиссии парниковых газов – они относились к развивающимся странам, у которых в рамках соглашения не было особых обязательств по сокращению вредных выбросов. Сейчас ситуация совершенно другая.

– Да, абсолютно другая. Когда 20 лет назад писался Киотский протокол (он был принят в 1997 году, но писали его в 1995–1996-м), предполагалось, что главная задача – чтобы выбросы снизили развитые страны, на которые приходилось 2/3 эмиссии. Кроме того, в ходу была наивная мысль, что удастся так снизить выбросы, что будет достаточно естественной адаптации, адаптации сельского хозяйства, водных систем, систем здравоохранения. Считалось, что к климатическим изменениям будет происходить плавная естественная адаптация. Сейчас понятно, что ни то, ни другое, ни третье неверно.

– Какие были основные положения Киотского протокола? Что из этого сработало, а что – нет?

– Как один из авторов его написания на черновом уровне, могу сказать, что мы ставили три задачи. Первая – просто раскрутить проблему. Разработчики Киотского протокола хотели, чтобы сама проблема антропогенного воздействия на климат и соответствующих экономических последствий стала широко обсуждаться на глобальном уровне, чтобы все осознали ее важность. Это удалось. Надо сказать, что даже неучастие США в Киотском протоколе, выход из него Канады не помешало этому, а может быть, даже привлекло еще больше внимания, а климатическая наука в США в итоге получила дополнительное финансирование. Вторая задача была снизить выбросы развитых стран, чтобы они были в 2008-2012 годах в среднем на 5% меньше, чем в 1990 году. Это тоже удалось, хотя не потому, что протокол был такой удачный, а потому что по другим причинам значительно упали выбросы в России, Украине, ряде восточноевропейских стран и в то же время не так уж сильно выросли в США, Японии и Евросоюзе. Так что и за эту задачу можно поставить “плюсик”, хотя решена она была не благодаря протоколу, а естественным образом. Третья и последняя задача – опробовать экономические, рыночные механизмы, которые бы сделали снижение эмиссии парниковых газов экономически выгодным делом.

Таких механизмов было предложено три, первый – межгосударственная торговля квотами, то есть правами на эмиссию в определенных объемах, второй и третий – проектные механизмы, работающие на более локальном уровне, например, для отдельных предприятий. Торговля квотами в итоге не удалась, она велась в символических объемах. Дело в том, что те государства, которые должны были стать покупателями квот, были к этому не очень мотивированы, с их точки зрения они оказались покупателями только потому, что плохо договорились в Киото. Кроме того, в Восточной Европе были неприятные коррупционные истории, связанные с продажей квот, и это, в общем, еще больше испортило их имидж. Россия в этом механизме вообще не участвовала. А вот проектный механизм – это совсем другое дело. Он работает на уровне совершенно реальных проектов, например химических предприятий, и способен приносить реальный результат, как экономический, так и экологический. Я бы сказал, что опыт оказался успешным. В России было порядка 100 таких проектов, всего по миру где-то 6-7 тысяч, больше всего в Китае, Индии и Бразилии. Впрочем, здесь тоже был неприятный момент. Как любой рыночный инструмент, механизм торговли проектными эмиссионными квотами использовался в первую очередь для получения прибыли. В итоге самые крупные проекты в России заключались в том, что производилось некое химическое вещество, в процессе получалась эмиссия парниковых газов, эти выбросы улавливались. Чем больше производишь исходного вещества, тем больше выбросов получается, тем больше ты их улавливаешь и тем больше можешь заработать на квотах. Но хитрость в том, что это самое вещество было никому не нужно, это был по сути мусор. Но этот урок усвоен, и те проектные механизмы, которые будут описаны в новом соглашении, будут не на 100% рыночными, такая схема с ними уже не пройдет. В целом, повторюсь, результат Киото можно считать удачным, прежде всего, потому, что проблему действительно удалось раскрутить.

– В чем принципиальное отличие от Киотского протокола тех соглашений, которые могут быть приняты в рамках парижского саммита?

– Отличия принципиальные. Во-первых, в этот раз речь пойдет о контроле выбросов практически во всех странах. Конечно, охватить 100% не получится, но 80% стран точно, тогда как Киотский протокол касался только эмиссий условных развитых стран. Но даже более важно, что в соглашение войдут массированные меры по адаптации, на которую слабые страны получат финансовую поддержку. Остальные страны будут адаптироваться за свои деньги, но достаточно скоординированно. И третья компонента – это финансы. Сотня с лишним стран получат большие деньги, и, конечно же, нужна система очень четкого мониторинга, проверки целевого использования, эффективности использования средств. Такая система – основа нового соглашения, потому что финансы без прозрачной отчетности просто не будут работать.​

– Кто станет донором тех 100 миллиардов долларов, которые ежегодно будут тратиться на климатическую программу?

– Макродоноров три – это США, точнее Северная Америка, США и Канада вместе, это Евросоюз, и это Япония. Но надо понимать, что 100 миллиардов долларов – это не только государственные, но и частные средства. Пока пропорция не определена, но скорее всего, около 2/3 бюджета будут финансироваться из средств частных компаний, а 1/3 – из госбюджетов крупнейших стран. Относительно небольшими донорами будут также Китай, Россия и некоторые другие страны. Небольшими, конечно, относительно их экономик: Китай выделяет 3 миллиарда, мы – 1 миллиард. И это мы говорим о бюджете с 2020 года, с 2025 года он должен быть еще увеличен, вероятно, до 120-150 миллиардов ежегодно.

– Соглашения, очевидно, уже давно обсуждаются на уровне рабочих групп. Есть ли сейчас понимание, будут ли они в итоге приняты? Есть ли пункты, по которым не удается договориться?

– Обсуждение идет на двух уровнях. Верхний уровень – политический. Какой бюджет будет на 2025 год? Сколько дадут главные доноры? Эти вещи решаются на уровне высшего руководства. Именно поэтому президенты приезжают не в конце, как обычно, а в начале саммита – и именно ради обсуждения этих вопросов. Как только, надеюсь, будут приняты решения макрофинансового и идеологического плана, дальше пойдет техническая работа над текстом. Там тоже очень много деталей, это будет очень тяжелая работа, потому что нужно в документе едиными словами прописать действия всех стран. Должны быть одновременно прописаны действия США, Китая, Буркина-Фасо, Индии, а ведь люди в этих странах совершенно по-разному живут. Придется найти формулировки, которые учитывали бы эти различия, но одновременно были бы равными по юридическому статусу. Соглашение – это 26 статей на 28 страницах очень убористого текста, там масса противоречий, множество проблематичных пунктов.

​– Компромисс будет найден, вы считаете?

– Компромисс вполне возможен. Я не хочу прогнозировать, будет ли он найден, но то, что он возможен, – безусловно.

– Сейчас всех, и политиков и избирателей, намного больше волнуют вопросы безопасности, терроризма. Не будут ли на этом фоне абстрактные проблемы изменения климата казаться менее существенными, не снижена ли мотивация работать над их решением?

– Изменение климата – долгосрочная проблема, и соглашение принципиально принимается на долгосрочный период. Может быть, мозги политиков сейчас заняты совершенно другими вещами, но пренебречь вопросом, столь важным для всего мира, они все-таки не могут, тем более что речь идет об очень больших деньгах. Ну и высшее политическое звено собирается на саммите всего на один день.

– Что значит для человечества новое соглашение? С какими прогнозами на потепление оно связано?

– Если оно будет принято, то мы можем рассчитывать, что пойдем, во всяком случае, по так называемому пути 3 градусов Цельсия – это значит, что повышение температуры к концу XXI века составит 3 градуса от доиндустриального уровня. В принципе, мы уже достаточно устойчиво идем по этому пути, к потеплению на 3, а не на 4 или 4,5 градуса, чего мы могли опасаться. Соглашение даст нам механизм, чтобы приблизиться к еще меньшей цифре – в идеале к 2 градусам. Думаю, что в соглашении в качестве цели будет записано именно 2 градуса или немного меньше. Это уже очень хорошо, потому что опасения, что пойдем на 4 градуса, были серьезные. Чтобы было понятно, что на самом деле значат эти градусы: если мы пойдем по пути 2 градусов, то к середине века от недостатка пресной воды будут страдать где-то 300 миллионов человек. Если 3 градусов – уже 3 миллиарда человек, то есть разница в один градус очень и очень существенна. А вот если будет 4 градуса, то многие участки Земного шара могут оказаться почти непригодными для проживания. Их, может быть, не очень много относительно общей площади Земного шара, но это густонаселенные области в Азии, в Африке, встанет серьезный вопрос миграции и так далее. То, что мы отстроились от пути 4 градусов, – это уже достижение, и теперь нужно постепенно приближаться к 2, насколько только это возможно. Надо не забывать, что в краткосрочном плане соглашение немедленно оказывает массированную финансовую помощь слабым странам именно в адаптации к уже происходящим климатическим изменениям, а это жизненно необходимо делать уже прямо сейчас, – рассказал Радио Свобода московский эколог Андрей Кокорин.

Фрагмент итогового выпуска программы "Время Свободы"