Жизнь и смерть святых дев Худграфа

"Нижний Тагил требует такой эстетики и, к сожалению, пока что ее получает. Под угрозой отчисления деканат и жители города добились того, чтобы я лично закрасила свою работу. Надеюсь, что все верующие отныне дышат спокойно, дети не развращаются, и горожане Нижнего Тагила радуются от вида убогих загнивающих столбов и стен. Еще сохранившийся совковый режим вынуждает нас быть арт-бандитами. Город готов принять иностранных художников, свои же ему не нужны. Но лично я после всего этого собираюсь рисовать в два раза больше и чаще. Чего желаю всем тагильским художникам".

​Алиса Горшенина, 21-летняя художница, студентка "Худграфа" – Художественно-графического факультета Нижнетагильской педагогической академии, решила украсить своими работами ограду родного учебного заведения. "Семь святых дев Худграфа", однако, не понравились неким горожанам, после жалоб которых (в том числе на оскорбление чувств православных) молодую художницу заставили лично уничтожить свои произведения. Вслед за этим Горшенина и оставила в сети "Вконтакте" приведенную выше запись.

Горшенина, которая вместе с еще двумя студентами создала арт-группу SECONDHAND, в интервью Радио Свобода так описывает мотивы создания "Святых дев":

– Худграф огорожен забором, с арками, резной, красивый. Он, конечно, весь обшарпанный, но меня и такой его вид устроил. Сначала я решила его немножечко оформить, разрисовала арку, как бы вход. Все студенты проходят эту арку. Спустя какое-то время я решила, что надо как-то это продолжить, потому что пусто смотрится арка, и разрисовала еще столбы рядом. Не все, их очень много, я только семь использовала. После этого начался какой-то бунт у нас в Тагиле. Вообще я не планировала, чтобы это так разносилось, может, это все по моей наивности, я не подумала, что это может вот так разрастись. Это сейчас, анализируя эту ситуацию, я понимаю, что все было вполне ожидаемо. Ну, а вообще, почему я это сделала... Просто я люблю рисовать на улице и решила, что около Худграфа чего-то не хватает, провела какие-то аналогии Худграфа с храмом... Потому что я его очень люблю, и хотелось как-то возвысить его. Потому что он всегда славился бунтарями, интересными художниками, вечно были какие-то акции, а сейчас у нас этого всего нет. А получается, теперь уже есть, теперь этим уже я занимаюсь. Я не думала, что меня будут рассматривать как художника-акциониста, я себя так не позиционировала, но сейчас начинаю об этом задумываться.

​– Почему семь святых дев?

– Я планировала сначала 12, а потом мне как-то больше приглянулось число 7. И как-то они так красиво смотрелись. Просто название взбрело в голову. У меня получается так, что идея какая-то возникает, название, а потом я уже начинаю выискивать, откуда это вообще взялось в моей голове, что это значит.

– И они обнаженные.

– Обнаженные, да.

– А почему святые?

– Святость я взяла из аналогии Худграфа и храма. Есть отношение религиозных людей к своему храму. Они же к нему очень трепетно относятся, и я так же отношусь к Худграфу. Поэтому там и нимбы... Конечно, можно было посчитать, что это не нимбы, но я честно всем говорила, что я изобразила именно нимбы. И поэтому они святые.

– Я не смог понять толком, кого именно и чем именно так не устроили ваши святые девы. Кто и как реагировал на них?

– Мне это все передавали. Лично, конечно, я этого ничего не выслушивала, никаких оскорблений, но, как я поняла, это были, например, православные люди среди них, их оскорбило то, что девы были обнаженные и они были с нимбами. То есть сочетание обнаженного тела с нимбом не устроило. Также были люди, которые считали, что это неэстетично выглядит. И еще были люди, которые говорили, что это порча городского имущества, то есть на рисунки им было плевать, но их не устраивал сам факт того, что там что-то нарисовано. Они считают, что колонна в объявлениях – не испорченная колонна, а если на ней что-то нарисовано, то это уже нарушение. Но, как мне передали, было очень много православных.

​– Вас заставили это убрать?

– Буквально через несколько дней, да.

– Заставили через руководство института?

– Ну да. Просто, раз это было около Худграфа, люди знали, куда идти жаловаться. Если бы это было нарисовано на обычном доме, – люди же не пойдут в дом жаловаться на то, что у них что-то нарисовано на стене.

– Вы сами уничтожали собственные творения. Это был хеппенинг?

– Можно сказать и так, потому что я, конечно, на эмоциях была, немного обиделась, что меня заставили лично это делать. Если бы это без моего ведома – это понятно, все уличные художники к этому готовы. Они рисуют и не думают, что это останется на века. И я была готова к тому, что это все закрасят, но чтобы самой это делать... Конечно, я обиделась и решила из этого сделать что-то еще. Попросила друга из нашей группы снять это все на видео, и выложила в интернет. Люди проходили мимо в этот момент и спрашивали, зачем я это делаю. И никто не понимал, почему я это закрашиваю. Они говорили, что все в порядке.

– Кто сказал, чтобы именно вы это делали?

– Да все это говорили... Мне позвонили и сказали, что нужно закрасить, и вариантов, что будет кто-то другой закрашивать, я не слышала. Никто не рассматривал других вариантов уничтожения, это должна была лично я сделать. Мне позвонил завхоз Худграфа, потому что к ней приходили люди с просьбами. То есть, получается, мне просто передали просьбу жителей города. И жители, которые приходили на Худграф, сказали, что пойдут в администрацию. Если студент совершает административное нарушение, его отчисляют. И если бы я не закрасила, люди пошли бы в администрацию, на меня завели бы какое-то административное дело, и тогда меня могли бы отчислить.

– То есть вы узнали об этом от администрации института, не видя недовольных православных горожан?

– Лично не видела, но в интернете, конечно, их полно.

– Читали негативные отзывы о себе?

– Мне зачем-то присылают постоянно эти комментарии, говорят: "Вот, про тебя пишут..." Я сама стараюсь это все не читать, думаю, что не нужно этим заниматься. А лично, нет, я не слышала такой уж ярой критики.

​– На столбах, на которых вы закрасили своих дев, вы развесили венки памяти своих безвременно ушедших работ.

– Да, но это было не в память конкретной работы, это были совместные действия нашей группы и еще группы ЖКП, это наши друзья, художники из нашего города. И у этой группы были претензии к начальству Худграфа, и у нас что-то было. И давно была идея похоронить Худграф, а мы, конечно, немножко обиделись на него, и, наверное, поэтому мы так радикально решили действовать. И когда мы венки развешивали, мы поставили подписи, к чему это было сделано. Чтобы люди понимали, что за венки. Венки были бутафорские, не выглядели как настоящие похоронные венки, мы их специально сделали такими. Это было в память обо всех погибших произведениях искусства, дань всему стрит-арту, который на улицах погибает. Это было действие, приуроченное к моей работе. Мы посчитали, что это будет значимое и символичное место для этого всего.

– Вы ведь никакой политики в свои работы не вкладывали никогда?

– Нет, такого не было. Если бы я даже какие-то акции устраивала намеренно... здесь так получилось, что я ненамеренно их устроила, а если бы я их устраивала намеренно, они не были бы направлены на политику, они были бы направлены на общество. Меня не устраивают какие-то устои общества, а политика меня не особо касается. Меня это не интересует, я в это не вмешиваюсь. Это же все не от правительства идет, это все какие-то низшие инстанции, администрация нашего города, она у нас здесь всем заведует, но не высшие какие-то органы. Они даже не знают, наверное, о существовании нашей администрации, поэтому глупо мне было бы какие-то акции устраивать против них.

– А как в институте к вашим девам отнеслись? Я читал, ректор за вас заступился.

– По-разному. Есть выпускники Худграфа, художники, которые против меня встали, и это мне абсолютно непонятно. Я считала, что художники в Тагиле должны поддерживать друг друга в любых начинаниях. Потому что город индустриальный, и творчества в нем очень мало.

​– Что это такое сегодня – заниматься творчеством в Нижнем Тагиле?

– У нас индустриальный город. Я последнее время думаю, что, наверное, это самая благоприятная почва для художников, потому что здесь нет ничего, здесь можно делать что угодно и быть новым, первым. Уличным искусством здесь, конечно, тяжело заниматься, у нас какой-то контроль есть над этим. У меня много знакомых художников, которые занимаются уличным искусством только по ночам, а я пыталась это делать, наоборот, открыто. В наш город недавно приезжал иностранный художник, не помню его имени, и ему выделили стену в центре. Я подумала, что мы тоже можем выходить днем и рисовать где угодно. Но почему-то отношение к тагильским художникам такое – никто их не знает, никто не ценит. Конечно, у нас есть музей изобразительного искусства, сейчас появляются галереи современного искусства, и это меня очень радует. И мы там выставляемся, это тоже наша жизнь. Но эти официальные выставки все равно не заменят свободного искусства. Мне кажется, нужно создавать какие-то свои галереи, тогда мы можем там делать все, что мы хотим. У нас есть такой пример: мои знакомые сами делали галерею из большого гаража. И туда приходят на выставки люди, как и в музей ИЗО, ничуть не меньше.

– Как вы объясняете такую реакцию горожан на вашу работу?

– У нас зритель, можно сказать, не воспитан в плане искусства. О каком-то академическом искусстве они еще как-то осведомлены, а современного искусства у нас мало, и вряд ли люди, которые работают у нас на заводах, как-то с этим связаны. И у них, наверное, просто нет об этом представления, может быть, поэтому они так реагируют.

​– Вы понимаете, что такая деятельность в каком-то смысле социально опасна для вас?

– Когда я это создавала, конечно, не понимала. Но сейчас я вижу, как развивается эта ситуация, и понимаю, что это вполне может быть для меня опасно. Но я не думаю, что после этого стоит засесть дома и ничего не делать. Раз какая-то реакция есть, я ее проанализирую и буду думать, делать мне что-то такое дальше или нет. Но пока я считаю, что я должна что-то делать дальше.

– Вас кто-нибудь похвалил, сказал вам слова поддержки? Или только критика?

– На Худграфе некоторые преподаватели вполне адекватно к этому отнеслись. Некоторые говорили, что сейчас, мол, что ни сделаешь, все будет расцениваться плохо, сравнивали это со старыми устоями, которые были в Советском Союзе.

– Я не могу говорить с вами об ассоциациях с Советским Союзом, потому что вы родились, когда Советского Союза уже не было.

– Да-да. Я понимаю, что я об этом судить не могу.

– У вас есть аудитория в Нижнем Тагиле?

– У нас есть, конечно, аудитория, но она, наверное, не такая большая, как хотелось бы. И она растет в такой геометрической прогрессии с нашими действиями. То есть, если мы что-то делаем, у нас прибавляется публики, – говорит Алиса Горшенина.

Венки на дверь

Культуролог Алек Эпштейн – один из создателей премии "Российское активистское искусство", цель которой, по его словам, находить и сохранять память о работах современного искусства, многие из которых уничтожаются. Комментируя историю "Святых дев Худграфа", Эпштейн говорит, что на его памяти не было случая, когда работу, в которую художник вкладывал свои силы и свой талант, самого автора заставили уничтожить:

​– Я видел в одной из публикаций параллель между этим событием и тем, как в Перми созданная Александром Жуневым 12 апреля 2015 года работа "Гагарин. Распятие" была уничтожена в тот же день. Однако есть существенная разница: в Перми уничтожением работы на стене дома занимались сотрудники коммунальных служб, а не сам художник. Работы арт-активистов уничтожаются не в первый раз – и "Записка президенту" против российской экспансии на Украине и начала российско-украинской войны, размещенная художником Тимофеем Радя 3 марта 2014 года на билборде у входа в полпредство президента в Уральском федеральном округе, также была уничтожена в тот же день, как и целый ряд других работ, но никогда еще не было, чтобы художников самих заставляли уничтожать созданные ими произведения. В этом смысле нижнетагильский случай – первый и очень грустный.

Я думаю, проблема здесь не только в отношении к религии и не только в образах обнаженного тела, к сожалению, дело серьезнее: невозможна какая-либо независимая и не контролируемая властями художественная или общественная деятельность в публичном городском пространстве. Четыре года назад, когда по Москве прокатилась волна протестов, да и до этого, если вспомнить акции "Стратегии-31" в защиту 31-й статьи Конституции о свободе собраний – многие из этих акций проводились под лозунгом "Выйди на улицу, верни себе город". И это ровно то, что сейчас художнице делать не дали. Практически, что бы ни было нарисовано, если оно не согласовано изначально с властями, оно будет уничтожено именно потому, что "вернуть себе город" нельзя. Современный арт-активизм либо загоняют в подвалы, либо заставляют арт-активистов эмигрировать, и такие примеры в последние годы не единичны.

Атака на арт-активизм со стороны властей идет успешно, большая часть ярких радикальных арт-активистов совсем недавних лет практически исчезла с повестки дня. Когда мы спрашиваем себя, что в 2015 году сделала группа Pussy Riot, самая известная арт-активистская группа в стране, мы не можем вспомнить ни одной акции, которая была бы проведена в России. Групп "Война" и "Бомбилы" давно уже нет. Активистское творчество таких ярких людей, как Денис Мустафин, Матвей Крылов и Лусинэ Джанян, фактически осталось в прошлом. И это огромный успех режима, которому удалось подавить своих едва ли не самых креативных противников. Когда мы анализируем самые яркие арт-активистские работы, привлекшие внимание в этом году, нельзя не обратить внимание на то, что они были созданы людьми, пришедшими в эту сферу совсем недавно, будь то Лиза Саволайнен, ассоциированная с группой "Синий всадник" (активисты которой Олег Басов и Евгений Авилов уже эмигрировали), работа которой "Мы победили" была создана в сотрудничестве с Петром Войсом в его галерее "С-Арт", разгромленной 8 мая, или Александр Жунев, автор работы "Гагарин. Распятие". С одной стороны, есть приток новых людей, но с другой стороны, преодоление порога узнаваемости в медийном пространстве диктует необходимость преемственности творческой и общественной жизни, чего на ниве арт-активизма нет совсем, режиму удалось эту сферу фактически задавить.

Фестиваль "Медиаудар" вынужден был закрыться досрочно в связи с тем, что 7 ноября был изгнан с площадки на "Красном Октябре". Напомню и о недавнем изгнании Марата Гельмана из основанной им и существовавшей долгие годы галереи в Центре современного искусства "Винзавод", а до этого – из созданного им же пермского Музея современного искусства. Не забудем, что был закрыт журнал "Артхроника", более всего занимавшийся темой арт-активизма, который, в частности, поместил участниц группы Pussy Riot на обложку номера еще в самом начале 2012 года. Вспомним и изгнание из Московского музея современного искусства книжного клуба "Гилея", где прошли в свое время презентации книги Виктории Ломаско и Антона Николаева "Запретное искусство" и моего труда "Тотальная Война. Арт-акционизм эпохи тандемократии". Происходит выдавливание любого независимого арт-активизма из общественной среды.

В связи с уничтожением работы Алисы Горшениной в Нижнем Тагиле надо поднять и еще одну, художественно-историческую проблему: тот факт, что работа уничтожается в тот же день, как была создана, представляет собой огромную проблему для документации, ибо если бы работу Жунева "Гагарин. Распятие" не успел сфотографировать Максим Кимерлинг, от нее бы даже в памяти ничего бы не осталось. Я очень внимательно искал фотографии сделанных Алисой Горшениной в Нижнем Тагиле работ, но их практически нет, считаные единицы, причем непрофессиональные. Ситуация, при которой работы не только уничтожаются, но мы не успеваем сохранить даже память о них, – это очень грустная ситуация. Учитывая арест Петра Павленского, которому на днях было предъявлено официальное обвинение, в свете чего шансы на его скорое освобождение видятся мне, к сожалению, призрачными, я думаю, ситуация со временем лучше становиться не будет.

– Я беседовал и с Алисой Горшениной, и Жуневым, автором "Гагарина", и ни в той, ни в другой беседе никакой политической подоплеки я не увидел. Вы считаете, что сейчас любое высказывание оказывается политическим?

– Сейчас любой не контролируемый, не санкционированный властями изначально независимый выход в общественное пространство воспринимается нелегитимным. Только с разрешения сверху ты можешь раскрасить ту или иную стену. Прямо скажем, чиновники, тем более в провинции, мало что знают о современном искусстве. Вообще, представляют ли они, что искусство бывает уличным? Скорее всего, нет. Их собственное художественное образование едва ли пошло дальше картин "Грачи прилетели" и "Опять двойка", и эта реальность, в которой нужно жить и работать. Недавно Путин, отвечая Илье Глазунову, просившему защиты от Малевича и его духовных наследников, честно заметил: "Реализм мне лично ближе. И я думаю, что большинству наших граждан ближе"; "Черный квадрат" же, по мнению главы государства, был посвящен Ленину. Вспомним, как в 2009 году Путин ходил в галерею Ильи Глазунова и говорил ему, что меч князя Олега нужно увеличить, потому что таким мечом только "колбасу резать". Глазунов похвалил Путина "за хороший глазомер", а Путин, принимая похвалу, заметил, что "детали подмечает". Это подход, с которым власть относится к искусству. Чудовищная экспозиция, открывшаяся в Манеже, которую замечательно проанализировал Валентин Дьяконов в статье "Стиль репрессионизм", является примером того, что может быть представлено в главном выставочном зале страны. Там с 4 ноября можно увидеть полотна "Сталин и члены Политбюро среди детей в Центральном парке культуры и отдыха имени М. Горького", "Народный комиссар обороны, маршал СССР К. Е. Ворошилов на лыжной прогулке" и им подобные. Я совершенно не представляю, чтобы подобная выставка "Романтический реализм" прошла в Берлине, чтобы там были выставлены работы, изображающие Гитлера среди детей и Гиммлера на лыжной прогулке, если бы такое случилось, шум был бы на весь мир, в России же это безобразие рекламирует лично министр культуры.

Повестка дня в сфере культуры меняется, но она меняется не только в сфере культуры. Александр Жунев и Алиса Горшенина, в отличие от того же Петра Павленского, который куда больше революционер, чем художник, поднимают те темы, которые их волнуют, сугубо художественными средствами. Работа Жунева поднимает вопрос о том, кто они, наши герои. Если нашими героями полвека назад были космонавты, то сейчас, например, мы знаем, что в современном активистском русском языке "космонавтами" – из-за их обмундирования – называют омоновцев, которые приходят разгонять митинги, есть на эту тему великолепная работа Алексея Иорша, получившая в 2013 году первый приз Альтернативной премии "Российское активистское искусство". Работа Александра Жунева поднимала другой вопрос: кто они, культурные герои, на которых мы, как говорили раньше, "воспитываем подрастающее поколение"? Полвека назад это были космонавты, даже когда рос я сам, в 1980-е годы, это были космонавты, которым при возвращении из каждого полета присваивалось звание Героев Советского Союза, а сейчас ситуация совершенно иная. Эта важная работа – про распятие ценностей науки и прогресса в современной России, про то, что им на смену приходит религия.

Что касается уничтожения работ Горшениной, это в каком-то смысле напоминает запрет произведений Натальи Гончаровой, которые за ту же самую якобы непристойность были изгнаны с выставки в литературно-художественном кружке Общества свободной эстетики в марте 1910 года, сто пять лет назад. Это перекликается и с выставкой "Духовная брань", которую провели художница Евгения Мальцева и арт-идеолог Виктор Бондаренко в галерее Марата Гельмана в сентябре 2012 года, которую пытались сорвать, каждый день звонили, будто помещение заминировано – в итоге дирекция "Винзавода" закрыла ее досрочно через две недели. Говорили: вы не можете проходить с вашим уставом в наш монастырь, храм Христа Спасителя – не ваше место, Елоховский собор, где была записана половина клипа Pussy Riot "Богородица, Путина прогони", – не ваше место. Но оказалось, что и в галерее Марата Гельмана на "Винзаводе" устроить презентацию независимого арт-проекта, который поднимает радикальные политические и религиозные темы, тоже невозможно, у арт-активизма нет никакого безопасного прибежища.

Относительно Горшениной добавлю: мне показалось важным, что ребята провели акцию памяти уничтоженных работ. Кажется, никто ничего подобного в российском арт-активизме не делал, венки на дом, со стены которого была соскоблена работа Александра Жунева, и на двери ФСБ, подожженные Петром Павленским, день спустя никто не вешал. Эта способность к творческой рефлексии видится мне очень важной, потому что современное искусство должно не только создавать те или иные произведения, но и переосмыслять и защищать их.

С тех пор как Андрея Ерофеева выгнали из Третьяковской галереи, а Юрия Самодурова – из Сахаровского центра за организацию выставки "Запретное искусство", защитой актуального искусства в России фактически не занимается ни один арт-куратор, ни одна институция. Не забудем, что когда арестовали активисток группы Pussy Riot, Денис Мустафин и Таня Волкова из "Медиаудара" решили организовать выставку работ художников в их поддержку, но им не предоставил свои стены в Москве никто – и тогда им пришла в голову замечательная идея снять автобус, который два часа ехал по Садовому кольцу, и это вошло в историю как "Автобусная выставка" подобно тому, как вошла в историю в 1974 году "Бульдозерная выставка", организованная Оскаром Яковлевичем Рабиным и его соратниками и единомышленниками. На мой взгляд, сегодня в России происходит эрозия функций арт-кураторов, галерей и музейных институций, которые должны не только сохранять наследие XIX века, но и изучать искусство нашего времени, чтобы сохранять его для будущих поколений, переосмысляя то, что происходит, в режиме реального времени. Вместо этого мы имеем очередную монографию о Сурикове или очередной альбом Репина. Я ничего не имею против Сурикова и Репина, но вопрос, что мы ответим, когда наши потомки спросят нас: а в чем был пульс искусства в 2015 году? Мы вряд ли расскажем им, что в 2015 году вышло еще две книжки о Сурикове или Репине или что в Манеже провели выставку творцов сталинского соцреализма.

Когда стало известно о гибели Леонида Николаева, в свое время наиболее известного участника группы "Война", в Москве шло очередное биеннале современного искусства. Но никакое событие на этом биеннале не было посвящено памяти Леонида Николаева, хотя акции, самым известным участником которых он был в 2010 году, – ярчайшая страница российского арт-акционизма. В Москве, если посмотреть со стороны, актуальная художественная жизнь бьет ключом. Но кончина Николаева в расцвете лет, а ему не было и тридцати двух, прошла в художественном сообществе абсолютно незамеченной. Понятно, что на официальный Союз художников и на Академию художеств в этой связи надежд никто не возлагал, но оказалось, что эти надежды возлагать вообще абсолютно не на кого. Работы Александра Жунева и Алисы Горшениной никто из представителей признанного художественного сообщества тоже не защитил. И вот это молчание агнцев беспокоит меня более всего.

– Вы говорите о действиях властей, но в истории со "святыми девами" люди жаловались и были чем-то недовольны, а не власти.

– В тех интернет-материалах, где я читал про эту историю, я не видел примера ни одной рассерженной бабушки, которая бы требовала: на заборе непотребство, а ну-ка уберите. Может быть, такие обращения были, но информации о таковых нет. Поэтому разговор о том, что, дескать, люди жалуются, кажется мне притянутым за уши, ибо всегда, когда власти хотят инициировать те или иные репрессивные меры, это выдается как ответ на "просьбы трудящихся". Не нужно подыгрывать властям в этой их игре. Обществу, я думаю, на такие вещи просто наплевать, а каждый чиновник, в сфере ответственности которого находится та или иная разрисованная стена или тот или иной разукрашенный забор, боится, как бы чего не вышло, давай-ка я прикажу это уничтожить, чтобы потом не оказаться "крайним". Я думаю, что местные власти проявляют инициативу, не дожидаясь ни вопросов "сверху", ни жалоб "снизу".

– Такие ограничения вынуждают арт-активистов уходить из этой области или радикализируют, примером чего является Петр Павленский?

– Такого рода решения принимаются каждым на персональном уровне. Социологические обобщения здесь неуместны. Скажем, в Питере, еще до начала деятельности Петра Павленского, был очень яркий активист анархо-антифашист Филипп Костенко, запомнившийся по прошедшей 2 марта 2011 года акции "Пес системы и его будка". После того как он в декабре 2011 – январе 2012 годов дважды отсидел по 15 суток, а в феврале 2012 года был сильно избит, Филипп Костенко из сферы арт-активизма ушел. Петр Павленский такой один, делать выводы о том, что арт-активисты "радикализуются" во множественном числе, невозможно, за Павленским никто не идет вторым. Это его шестая акция, первую он совершил в июле 2012 года, то есть четвертый год он в этом поле практически остается в полном одиночестве. Павленский человек не только беспримерного мужества, но и незаурядного ума. Это уникальная личность, и на ее обсуждении невозможны какие-то обобщающие выводы. Есть еще созданная в декабре 2012 года работа художника Константина Латышева "Арест", на которой нарисован арест Путина. Я не знаю, кто эту работу видел, выставлялась ли она, но она существует. Такие примеры единичны, общественного явления здесь нет.

При этом есть важные темы, которые очень беспокоят общество, но которые арт-активистами практически не осмыслены: прежде всего, война на востоке Украины, продолжавшаяся при деятельном участии российских войск на протяжении более полутора лет. Вспоминаются работы Дарьи Марченко "Портрет повелителя войны", где образ Путина создан из гильз, и работы Давида Чичкана "Кому война" и Сергея Захарова Just Do It, где был изображен пистолет у виска Игоря Гиркина-Стрелкова, за которую он оказался в подвалах бандитов из так называемой "Донецкой народной республики" – все эти работы созданы людьми, живущими и работающими на Украине. Ничего подобного, созданного арт-активистами в России, нет. Даже когда в цвета украинского флага была перекрашена звезда, венчающая высотку на Котельнической, это сделал Павел Ушивец, так называемый руфер Мустанг, прибывший на творческие гастроли с Украины. Проблемы современного российского арт-активизма отнюдь не исчерпываются прессингом со стороны властей, ситуация существенно сложнее и многограннее.

Важно помнить, что арт-активизм имеет долгую историю, в том числе и в России. Вспомним своего рода "параллельную программу", развернутую в Манеже поздней осенью 1962 года: работы Эрнста Неизвестного, Юло Соостера, Владимира Янкилевского, Элия Белютина и участников его студии были именно арт-диссидентством того времени. Выдающийся художник Владимир Борисович Янкилевский подметил очень важную фразу, отчеканенную Хрущевым в ходе учиненного им разноса: "В искусстве я – сталинист". Хрущев, главный ниспровергатель культа личности Сталина, совершенно не стеснялся объявлять себя его последователем в сфере культуры. Показательно, что Хрущев сказал это в том же самом Манеже, где прямо сейчас выставку сталинского искусства проводит сегодняшний режим, привлекая посетителей еще и бесплатным входом, чего нет ни в одном из крупных музеев Москвы. Это показывает, насколько проблемы, перед которыми мы стоим сегодня, похожи на те, перед которыми стояли арт-активисты 1962 года: в искусстве и поныне, цитируя Евтушенко, "не умер Сталин". Погром тогда был учинен Хрущевым, но организовали его тогдашние руководители художественного истеблишмента. Не зря Элий Белютин вспоминал, что, когда Хрущев подходил к тем трем залам, где были выставлены работы художников, позднее названных нон-конформистами, он сказал: "Вот товарищи мне говорят, что у вас тут мазня. Я еще не видел, но им верю". Кто это говорили? Это говорили не члены Политбюро – это говорили тогдашние руководители Союза художников и Академии художеств Сергей Герасимов и Борис Иогансон, которые сопровождали Хрущева, и, как было сказано в коммюнике "Правды", "давали объяснения при осмотре выставки".

Это же происходит сейчас – Путину на давно покойного Малевича и его духовных наследников ябедничал не кто иной, как ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества Илья Глазунов. Понятно, что никто не может ждать от политиков знакомства с венским акционизмом, группой "Флюксус" и наследием Йозефа Бойса, но должны быть люди, с которыми власти готовы взаимодействовать, в силах которых объяснить, что арт-активизм – это не хулиганство и не вандализм, а важный вектор развития актуального искусства. Таких людей нет. Очень печально, насколько эта сфера в современной России выталкивается из любого и музейного, и уличного пространства. Ярких творческих людей в России всегда было много, их, понятно, много будет и дальше, но о том, что сейчас ситуация развивается практически так же, как имело место в Манеже в 1962-м и на "Бульдозерной выставке" в 1974 годах, можно лишь сожалеть. Власти и художественные институции не извлекли из своих тогдашних ошибок никаких уроков. Конечно, не каждый арт-активист – хороший художник, но каждый погромщик искусства – плохой политик, – завершает Алек Эпштейн.