В Москве на 84-м году жизни после болезни умер писатель, драматург, поэт и философ Юрий Мамлеев, основатель литературного течения "метафизический реализм". Среди его самых известных работ – романы "Шатуны", "Крылья ужаса", "Наедине с Россией", а также философские доктрины "Россия Вечная" и "Судьба Бытия". В 1974 году Мамлеев эмигрировал в США, позднее переехал в Париж, где преподавал русскую литературу и русский язык. В начале 90-х вернулся в Россию, много печатался, опубликовал десятки книг.

Впервые я Мамлеева не прочел, а услышал – в Нью-Йорке, причем именно так, как он любил. Юра читал рукопись при свече в темной комнате, пока ему внимали устроившиеся из-за давки на полу избранные гости. Некоторые, знавшие Мамлеева по Москве, к этому привыкли, но я был на новенького, и атмосфера меня смущала, напоминая пионерский лагерь после отбоя. Рассказы тоже показались страшилками, но только на первый взгляд. Стоило присмотреться, как в них обнаруживались сразу два слоя. Один – тот, что на поверхности, – дидактически снабжал кошмары философским обоснованием и метафизическим оправданием. Второй открывал в Мамлееве автора крайне своеобразной прозы, изобилующей натуралистическими деталями и наивными подробностями. В одном рассказе у него упыри насобачились сосать кровь из глаз, в другом – двум главнокомандующим дали за дружбу одну квартиру в новостройках.

Иначе все это называется "метафизическим реализмом", но так говорят всегда, когда в тексте – про смерть и Бога. Мне Мамлеев скорее напоминал таможенника Руссо, рассуждающего о вечности. Характерные для Мамлеева абзацы выглядят так: "Теперь можно спокойно запить, лечь в гроб или в сумасшедший дом – все равно – или устроиться на работу учителем". Или – этак: "Ну положил семидесятилетний цивилизованный человек голову под колесо, ну, очутилась она в аду на неопределенно вечные времена. Ну и что? Таких – мух – видимо-невидимо".

Когда мы подружились, Юра охотно комментировал свои сочинения, излагая разработанную им до эзотерических тонкостей персоналистскую "философию Ик", но я ее плохо понимал и еще хуже запомнил. Зато навсегда врезались в память его герои. Сплошь люди из подполья, они отчаянно ищут выхода из смрадной реальности по ту сторону существования, куда они стремятся попасть любой, и всегда страшной, ценой.

Такими персонажами Мамлеев населил роман "Шатуны". Рукопись попала ко мне в Париже, и я не смог от нее оторваться даже ради Лувра. Путешествие по описанной в книге подпольной Москве напоминало божественную комедию с персонажами из Достоевского. Здесь все алкали истины и не принимали всерьез окружающую, а значит фальшивую, реальность. Один из шатунов съел сам себя, начиная со струпьев (Мамлеев не для брезгливых).

Ошарашенные пронзительной и нелепой прозой, мы с Петром Вайлем включили рассказ "Изнанка Гогена" в "Антологию современного рассказа", печатавшуюся в "Новом американце". Довлатов только поморщился. Сергей твердо верил, что ничего страшнее и удивительнее простого человека в мире нет, и принципиально не отличал естественное от сверхъестественного.

В отношении Мамлеева это не совсем верно. В жизни Юра был плотным и улыбчивым, как Чичиков, но внутри него полыхало зловещее пламя, которое иногда опаляло не только страницы, но и жизнь.

​Я убедился в этом, справляя свой день рождения. В ту памятную ночь, 11 февраля 1983 года, в Нью-Йорке разразился буран века. Снег засыпал нашу улицу до второго этажа. От машин остались только антенны. Новость о блокаде привела гостей в восторг. Допив водку, они устроились на ночлег вповалку. Мамлеев задремал в пиджаке, сняв пластмассовый галстук, который я до сих пор храню как мистический сувенир. Утром все гости встали помятыми, но только у Мамлеева черный пиджак со спины был измазан известкой. Заметив эту пугающую деталь, мы натощак обошли всю квартиру. Мажущаяся краска встречалась в уборной, но лишь на потолке, до которого в нашем старом доме было добрых три метра. Мы провели следственный эксперимент и обнаружили, что, даже стоя на унитазе, низенький Мамлеев не мог испачкать пиджака. Оставалась левитация, но Юра хитро цыкал зубом, потирал пухлые ладошки и отказывался как подтвердить, так и опровергнуть эту гипотезу.

Несколько лет назад мы встретились в Москве, и я напомнил Юре об этой истории. Он ей обрадовался, но тайну не раскрыл, а теперь унес ее в могилу, от которой он, в сущности, никогда далеко не отходил и в которую он, вероятно, не очень верил.