Письма Милены

Архивные открытия вроде того, что совершила весной этого года 23-летняя полька Анна Милиц, студентка Карлова университета в Праге, случаются нечасто. Анна работает над биографией Яны Крейцаровой-Черной – личности несколько загадочной и странной, известной не только и даже не столько своим оригинальным литературным творчеством, сколько образом жизни. Яна, которую называли "Гонзой" (вообще-то это разговорная форма мужского имени Ян – родители хотели мальчика, а родилась девочка), была чем-то вроде femme fatale чешского литературного андеграунда 50–60-х годов прошлого века.

"Я хотела дополнить имевшуюся у меня информацию не только о Яне, но и о ее близких, – рассказывает Анна Милиц. – Среди архивных папок, которые я просматривала в чешском Архиве служб безопасности, одна касалась Яромира Крейцара, отца Яны. Этот архитектор-авангардист был в мае 1948 года послан Высшей технической школой, находившейся в Брно, в командировку в Лондон. Он не вернулся, эмигрировал вместе со своей второй женой Ривой". Помимо различных документов, в папке оказались и какие-то письма, на которые Анна Милиц поначалу не обратила внимания, ведь большая часть из них была написана по-немецки, а этим языком молодая исследовательница не владеет. И только потом, присмотревшись к адресу и имени отправителя, Анна поняла, чтó она нашла: это были неизвестные письма матери Яны Крейцаровой – Милены Есенской, отправленные отцу, дочери и бывшему мужу из нацистского концлагеря Равенсбрюк. Там Милена провела три последних года жизни и умерла после операции по удалению почки. Ей было 47 лет.

О Милене Есенской знает каждый, кто знаком с творчеством Франца Кафки. В начале 20-х годов эта чешская журналистка и эссеистка некоторое время была возлюбленной Кафки и адресатом его "Писем к Милене". Впрочем, Есенская – вполне самостоятельная творческая величина, оставившая след в истории чешской литературы и журналистики. Милена Есенская была и общественным деятелем, одно время сблизилась с чехословацкими коммунистами, но позднее разошлась с ними – под влиянием сообщений о сталинских репрессиях в СССР. После оккупации Чехии нацистами в марте 1939 года она сотрудничала с рядом либеральных изданий, одновременно вела подпольную деятельность, помогая переправлять евреев и антифашистов за пределы "протектората Богемия и Моравия". В конце 1939 года за ней пришли гестаповцы.

Подробнее о жизни Милены Есенской – в передаче, вышедшей на Радио Свобода в 2003 году, автор – Нелли Павласкова (текст передачи – здесь).


Письма, найденные в архиве Анной Милиц, были опубликованы во 2-м номере пражского культурного обозрения Listy за нынешний год. По словам писательницы и переводчицы Алены Вагнеровой, готовившей материал к публикации, речь идет о 13 письмах Милены Есенской родственникам, написанных в период с 1940 по май 1943 года. Они отправлены из трех мест – пражской тюрьмы Панкрац, тюрьмы в Дрездене и, наконец, концлагеря Равенсбрюк на востоке Германии, куда Есенскую отправили по приговору нацистского суда. Часть писем написана по-чешски, другие – по-немецки, поскольку подлежали лагерной цензуре. Алена Вагнерова подчеркивает, что с этими документами еще предстоит большая работа: часть из них плохо сохранилась и почти не читается, в других фрагменты текста не видны из-за штемпелей цензуры. Тем не менее журнал Listy опубликовал те письма, содержание которых не вызывает особых разночтений. Отрывки из них мы приводим ниже по этому изданию (Listy, 2013, č. 2, s. 18 – 25), перевод на русский Ярослава Шимова.

Несколько слов об адресатах и людях, упомянутых в письмах Милены Есенской.

У Яна Есенского, отца Милены, известного в Праге профессора-стоматолога, были весьма непростые отношения с дочерью – в частности, он очень противился ее первому браку с литератором Эрнстом Поллаком. Позднее отец и дочь помирились, и после ареста Милены ее дочь Яна Крейцарова, которой в 1939 году было 11 лет, по большей части жила у деда. Правда, зная тяжелый характер профессора Есенского, сама Милена, как следует из писем, хотела, чтобы девочка почаще оставалась у своего отца Яромира Крейцара и его жены Ривы, к которой Есенская относилась хорошо. Сам Крейцар умер в Лондоне в 1949 году, через несколько месяцев после эмиграции. Гонза Крейцарова осталась в Праге, после смерти деда вела богемный образ жизни, быстро пустив по ветру доставшееся ей наследство. Она писала стихи и прозу, в конце 60-х, во время "пражской весны", опубликовала книгу о матери под названием "Адресат – Милена Есенская". У Гонзы был многолетний бурный роман с Эгоном Бонди – одной из самых заметных и противоречивых фигур чешского андеграунда и диссидентского движения.

Яна Крейцарова погибла в 1981 году – на остановке ее сбил автобус. К тому времени она была неизлечимо больна.


29.5.1940

Дорогой папа,

я добилась разрешения написать дополнительное письмо. Так что это письмо – не то регулярное, которое придет только через неделю. […] Я писала свое последнее письмо в несколько подавленном состоянии, и по твоему ответу поняла, что ты беспокоишься, мой милый, мне очень стыдно. Но я тогда была больна, в постели, вся перевязанная, суставы совсем не двигались! Я была чрезвычайно напугана – как много лет назад, когда я хотела от тебя рассказать сказку про зайца. Ты мне и послал – это сказка о том, что меня ждет моя чудесная чистая квартира. И зеленая береза. Ей столько же лет, как и моей маленькой девочке. Большое тебе спасибо за деньги, для меня это очень важно.

С того времени, как я заболела (кстати, всё уже в порядке, только два пальца пока не двигаются), мне разрешили регулярно получать газеты – можешь себе представить, как жадно я их читаю. Боже мой, почему мы все остались в живых после той войны, раз может быть еще одна? Я хорошо знаю Бельгию – грустная, пустая страна, усеянная кладбищами так, как другие страны полями – теперь этих людей и хоронить не придется. (Письмо написано в разгар наступления немецких войск на Западном фронте против Франции и Бельгии – Я.Ш.) Вместе были кости (далее два слова не читаются) земля и кровь, там всё смешалось. 12 миллионов погибших в [Первой] мировой войне – и всё напрасно! Сколько их будет теперь! А если бы после войны настал рай на земле, научатся ли люди наконец ценить его? И может, вправе ли человек думать о том, каково ему? Когда я думаю о тысячах людей там, снаружи, то говорю себе – разве у меня не всё прекрасно? Мой ребенок в безопасности – это главное, и за это большое тебе спасибо.

Конечно, Гонза – не только исключительный, но и трудный ребенок, в конце концов, у нее непростые родители. От меня она унаследовала болезненную чувствительность, от Яромира – страшное безволие. А все равно это чудесный ребенок, талантливый, светлый, милый и разумный. […]

О судебных делах мне нельзя тебе писать, да я и сама ничего не знаю. Жду заседания немецкого народного суда, из-за войны его могут надолго отложить, не знаю, состоится ли суд до конца лета. Чувствую себя совершенно невиновной, и не будь войны, я была бы уверена в оправдательном приговоре. […] Поцелуй Гонзу, следующее письмо будет только для нее! Я очень жду ее письма, пусть начнет писать уже сейчас. Не волнуйся, мой милый. У меня всё в порядке. Обнимаю тебя.

Твоя Милена.

1 мая [1941?]

Моя дорогая девочка,

я в этот раз не получила от тебя письма, и мне очень грустно.

Я волнуюсь. Глядишь, еще придет [твое письмо] в субботу, пиши мне чаще и больше, Гонза. Мне разрешили получать письма раз в месяц, но иногда пройдет месяц – а письма нет, ты еще маленькая и не можешь себе представить, что это такое. Вы обо мне, наверное, забыли? Это было бы очень плохо (несколько нечитаемых слов). У меня есть девочка, которая думает, чувствует, растет, любит, а я не могу быть с ней. Могу о ней только мечтать, думать о ней и молиться за нее. Могу ей только посылать приветы с облаками, и Бог знает, если... Я от этой девочки получила пару несчастных строк... Разве удивительно, что мне грустно?

У меня всё хорошо, я здорова. […] Часто обо всех вас думаю, шлю вам привет, я все время с вами. Мои дела и вправду идут неплохо, я очень благодарна за работу, чувствую себя бодро и хорошо. Только не забывайте обо мне.

Целую, ваша Милена.

Следующее письмо, очевидно, касается каких-то неприятностей, связанных с Гонзой, и напряженности, возникшей между Миленой и ее бывшим мужем.

1 октября

Дорогой Яромир,

спасибо тебе за откровенность. Надеюсь, что я смогу поверить, что отныне ты будешь писать только правду. Пожалуйста, ответь сразу же и очень подробно (можешь написать две страницы) на все мои вопросы. Почему Гонза больше не у папы? Мне больше нравится, когда она у тебя, кроме меня, ты и Рива для нее – лучшие из всех, я вам ее не дала только потому, что ты болеешь и сидишь без работы. Заботится ли о ней отец, помогает ли деньгами и как? Ходит ли она в школу? В какую? Кто ей покупает одежду? Вы сами платите за нее? У тебя есть работа?

Ходит ли она еще к отцу? Напиши мне всю правду, и пусть Рива это собственноручно подтвердит, я ей верю: здорова ли [Гонза]? Если для тебя хоть чуточку важно, чтобы у меня были силы, которые мне нужны, чтобы выдержать, ради Бога, никогда больше не лги!

Гонза, милая, я с тобой и у тебя, что бы ты ни натворила у дедушки. Сколько ни буду жить, что бы ты в жизни ни натворила, я буду всегда, всегда с тобой и никогда не буду [на тебя] сердиться. Напиши мне подробно и честно, как ты живешь, что думаешь, а я тебе отвечу, хорошо?

Целую вас всех, Рива, тебе большое спасибо, пожалуйста, напишите сразу же.

Твоя, ваша Милена.

У меня всё хорошо.

Последнее из писем, найденных в Архиве служб безопасности, написано Миленой Есенской отцу за год до смерти, когда она уже была тяжело больна. По словам Алены Вагнеровой, "несколько фраз из этого письма – о разнице между понятиями "быть голодным" и "голодать" и о посылках из дома – относятся к тем немногочисленным документам, которые как раз своей краткостью и безыскусностью дают нам возможность понять психологическую ситуацию заключенных. Это лишь несколько строк, но они относятся к числу самых важных, написанных когда-либо Миленой Есенской".

13.5.1943

Мой дорогой, я так рада, что наконец снова появилась возможность написать тебе большое письмо. Эти тяжкие месяцы нам всем действительно дались нелегко. Рада, что могу еще раз тебя успокоить, я в порядке. Прямо чувствую, что ты волнуешься и всё время обо мне думаешь. Сколько сейчас таких на свете? А ведь каждый день, каждый час становится легче, когда чувствуешь, что ты здесь и думаешь обо мне. Конечно, нельзя исключать наихудшего, никто не знает, что будет завтра. Но в любом случае, пожалуйста, знай одно: я невероятно люблю тебя и этого ребенка, благодарю вас за каждое доброе слово, за каждую посылку, и если со мной что-то случится, будь уверен – я до последней секунды была с вами и не позволила себе ни минуты слабости, потому что думала о вас.

Я думаю только о том, как мы опять увидимся, и ничего не хочу, только лежать у тебя дома в постели и позволять о себе заботиться. Знаешь, если бы мое физическое состояние было таким же хорошим, как душевное, мне было бы куда проще, но, увы, это не совсем так. Не волнуйся, речь не идет о каких-то угрожающих болезнях. Но это противно. У меня тяжелый ревматизм рук и ног. Можешь себе представить, что это такое. И еще сильное воспаление мочевого пузыря и боли в почках. Мне нужно тепло, тепло, тепло, но мне холодно, холодно, холодно, я трясусь как щенок. Здесь очень холодные края, почти нет лета, все время прохладно. А еще мне нужны кое-какие лекарства, которые я никак не могу раздобыть. […] Мне нужно что-то от этих страшных болей. Знаешь, больно ужасно. Но это должно быть какое-то внутривенное лекарство, потому что, например, салицил я принимать не могу совершенно, у меня тогда возникают большие проблемы с желудком и сердцем. Если тебе не очень трудно достать что-нибудь, упакуй [это лекарство] в маленькую коробочку (и ничего больше) и отправь на имя Маргариты Бубер, № 4208, всё остальное (очевидно, лагерный адрес. – Я.Ш.) как у меня. Если получится, это мне очень поможет, если нет, не переживай, мой дорогой.

Посылки теперь приходят регулярно и хорошо упакованные. Летом мы получали всё с плесенью, Боже мой, как это было грустно! Мы так голодали, ты не можешь себе представить. Ждешь, пока придет посылка, а потом можешь ее сразу выбросить! Посылки – наша радость, мы их ждем с лихорадочным нетерпением.

Быть голодным и голодать четыре года – это разные вещи. Должна тебе признаться, что еда для меня сейчас значит много как никогда. […] Человек совершенно не знает самого себя. У меня иногда возникают такие чувства, желания и мысли, за которые не было бы стыдно разве что какому-нибудь разбойнику или совершенно примитивному варвару, но мне? Всегда удается их отогнать, но это так тяжело! Боже мой! Я очень тебе благодарна за то, что избавлена от самого страшного голода. Ты не можешь себе представить, что значат для нас эти посылки, дело ведь не только в еде, каждая посылка – это забота, нежность, доброта, этому цены нет. […] Я бы жизнь отдала за кусок мяса. Или вот, как ты обычно посылаешь [кислую] капусту в таком замечательном бумажном стаканчике, можешь так же послать немножко мяса с вареным рисом или макаронами, или чем-нибудь в этом роде, послать это? Только не клади это [в посылку] теплым. Яйца вкрутую наверняка тоже доберутся без проблем. А творог или домашний липтовский сыр вы не делаете?

Годом позже, вскоре после того, как оккупационные власти известили его о смерти дочери, Ян Есенский получил из Равенсбрюка еще одно письмо. Его автор, Маргарита Бубер-Нойман, была близкой подругой Милены Есенской, с которой они познакомились уже в лагере. Судьба самой Маргариты необычна. Оба ее мужа были немецкими коммунистами, со вторым из них она после прихода Гитлера к власти бежала в СССР. Там Хайнц Нойман стал жертвой сталинских чисток, была арестована и его жена. В 1940 году, вскоре после пакта Молотова – Риббентропа, Маргарита Бубер-Нойман оказалась в числе немцев-эмигрантов, выданных сталинскими властями нацистам. Как и Милена Есенская, она перешла от увлечения коммунизмом к его резкому осуждению.

29.5.1944

Уважаемый профессор Есенский!

Милена умерла 17 мая в половине четвертого утра. Ее последние мысли были о Вас и о Гонзе. Во время нашей последней встречи она говорила о почтовой открытке, которую получила с известием о том, что Гонза сдала экзамен.

В субботу Милена в первый раз потеряла сознание. Через несколько часов она пришла в себя и сказала мне, что ей кажется, что она заразилась при последнем переливании крови. Но заверяла, что поправится. Ее воля к жизни потрясала, она утешала всех, рядом с ней никто не мог думать о смерти. Не могу поверить, что ее больше нет.

В воскресенье, когда я принесла ей букетик полевых цветов, она долго говорила о синем платье от Майера, синем, как те незабудки, рассказывала какие-то истории и говорила, как гордится своей девочкой. Она хотела написать ей длинное письмо, сказать ей, как она рада, что Гонза не дала переубедить себя и решила заниматься музыкой, как правильно она поступила… но это письмо она уже не написала. […]

Перед операцией, когда Милена боялась, что уже не поправится, она попросила меня, чтобы я, если останусь в живых, навестила Вас и Гонзу и рассказала Вам всё о том, как она жила, как страдала, обо всех ее мыслях о Гонзе и о будущем, о ее желаниях и страхах. Я бы очень хотела приехать и сказать Вам всё, и то, чего не могу написать, чему мешает боль от смерти Милены. У меня есть для Вас и Гонзы письмо от Милены, которое она написала несколько недель назад, но я до сих пор не имела возможности отослать его. Милена приложила к письму подарок – маленького слона, которого она смастерила из зубной щетки. […]

Она жила так интенсивно, так сильно чувствовала, но так, как она, никто не страдал. Милена осознавала трагедию нашего поколения, потому что умела размышлять. Она хотела написать об этом, хотела предупредить о том, что будет, она уже несколько лет чувствовала, что не увидит свободы, не вернется. Она часто говорила: "Я должна написать книгу, книгу, я должна сделать что-то для вечности".

Своей жизнью Милена этой вечности достигла.

Маргарита Бубер

В июле этого года в центре Праги, у дома, где жила Милена Есенская, появился "камень преткновения" (Stolperstein) с ее именем – один из своеобразных мини-памятников жертвам нацизма, размещенных на улицах десятков городов Европы.

Подробнее о "камнях преткновения" – в видеозарисовке Юрия Векслера.