В позднем СССР на стенах школьных кабинетов литературы рядом с цитатами "Человек – это звучит гордо!" или "В человеке все должно быть прекрасно …" можно было увидеть еще одну: "Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство". Эти хрестоматийные строки многократно тиражировались в советских учебниках. Тогда все знали, кто их автор – польский коммунист Бруно Ясенский. Заучивая его слова наизусть, советские школьники не знали другого: что знаменитый автор романа "Человек меняет кожу" был расстрелян НКВД как польский шпион.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
23 ноября 1962 года солагерник Мандельштама Давид Злотинский отправил письмо Илье Эренбургу, в котором рассказал о последних днях жизни поэта. Среди прочего он сообщил: "В сыпнотифозном больничном бараке Владивостокской пересылки, куда я попал в декабре 1938 года, мне говорили, что в одном из отделений барака умер от сыпняка Бруно Ясенский".
Другой бывший колымский заключенный Иосиф Шатилов в мемориальном очерке "Орлы в неволе" уточнил место смерти Ясенского: "Во Владивостоке, точнее, в бухте Находка, мы заняли отдельный небольшой барак с нарами не из досок, а из кругляков толщиной в руку. … Отрывая ровненькую, без сучков, жердину, я заметил бумажку в трещине стены. Прочитал: "На этой полке 29 августа умер от тифа Бруно Ясенский".
О смерти писателя на владивостокской пересылке написала и Евгения Гинзбург в "Крутом маршруте": "В день Таниной (школьный учитель Татьяна Станковская. – Прим. СР) смерти по транзитке распространился слух, что где-то здесь сегодня умер Бруно Ясенский от алиментарной дистрофии. Я расскажу об этом Тане, а та, оскалив страшные, расползающиеся во все стороны цинготные зубы, засмеется и скажет очень четко своим обычным хриплым голосом: "Мне везет. Когда будешь меня вспоминать, будешь говорить: она умерла в один день с Бруно Ясенским и от той же болезни".
Таких свидетельств сохранилось несколько десятков. Некоторые колымские заключенные даже пересказывали разговоры с Ясенским. Так, Надежда Суровцева, работавшая в тифозном бараке на Владивостокской пересылке, вспоминала: "Как-то утром на обходе я обратила внимание на человека на верхней полке с очень интеллигентным лицом. Он был слепым, точнее, он перестал видеть. Как и все, был в тяжелом положении, еще более ухудшавшемся из-за слепоты. Я подошла к нему, взглянула на фамилию – Б. Ясенский. Неужели "Человек меняет кожу?" Я спросила его сразу же, сгоряча: "Вы литератор, товарищ?" – "Да, я художник", – ответил он. Меня же сейчас срочно позвали к кому-то, я только сделала ему примочку на глаза и не успела в этот день вернуться к разговору. Он заснул, как мне показалось".
Народный поэт Калмыкии Константин Эрендженов якобы даже лично хоронил Ясенского: "Войдя вместе с похоронщиком в сарай, я увидел двух зеков, которые уже собирались тащить сани, доверху наполненные сложенными в штабель трупами. В углу сарая лежал в странной согнутой позе, какой-то весь напряженный, закаменевший труп пожилого мужчины с привязанной к ноге металлической биркой. О таких, как этот, медики говорят, что он умер в "позе боксера", потому что организм его сопротивлялся смерти до последней своей возможности. … Я с любопытством стал рассматривать труп, но только по номеру бирки узнал, что передо мною мертвый писатель поляк Бруно Ясенский – автор знаменитой книги "Человек меняет кожу". На Колыме, в Чайуринской долине, на прииске "Большевик", на окраине лагеря, в стороне от общего могильника, в вечной мерзлоте, вырыли мы неглубокую, 80 см. могилу и положили в нее своего знаменитого друга все в той же "боксерской позе".
Лишь в начале девяностых, когда ненадолго приоткроются архивы КГБ, выяснится, что Ясенский никак не мог умереть во Владивостоке ни от тифа, ни от дистрофии. Его расстреляли в Москве, на полигоне "Коммунарка" в тот же день, когда вынесли смертный приговор по обвинению в шпионаже. Так почему колымские лагерники годами пересказывали легенды о смерти Ясенского на этапе? И почему вообще узники сталинских лагерей пытались сохранить для потомков любые сведения о его последних днях?
"Старшеклассницы с ума сходили от одного его вида"
Будущий поэт и писатель родился 17 июля 1901 года на польской окраине тогдашней Российской империи. Его отец еврей Яков Зисман влюбился в Евфемию Модзилевскую, девушку из шляхетского рода, да еще и католичку. Чтобы быть вместе, одному из влюбленных нужно было сменить религию. Яков согласился принять крещение, а заодно сменил и имя – на Якоба.
В 1892 году молодожены переехали в небольшой городок Климонтув. Там и появился на свет третий ребенок в семье, которого при крещении назвали Виктором. С еврейской фамилией Зисман ему в Польше пришлось бы нелегко, и тогда, чтобы уберечь сына, родители решились на отчаянный шаг.
Из книги записей актов гражданского состояния г. Климонтува:
"Виктор Зисман постановлением Казенной палаты на заседании, состоявшемся 25 сентября 1908 года (номер дела 27157 от 26 сентября 1908 года) признан усыновленным Иваном Людвиковичем Ясенским и его женой Анелей Адамовной. Ему дана фамилия Ясенский".
Никакого Ивана Ясенского с женой Аделей, разумеется, и на свете не было. Это была единственно доступная процедура смены фамилии: отказаться от родительских прав и якобы передать ребенка другой семье. В результате Виктор остался с родными мамой и папой, но уже с новой, шляхетской фамилией – Ясенский.
В Климонтуве все просто обожали семью молодого доктора, поэтому никто не был против такой махинации. Якоб Зисман стал живой легендой маленького городка. Благодаря его усилиям в Климонтуве появились новая школа, библиотека, касса взаимопомощи. Бедных пациентов доктор принимал бесплатно, а если семья была в глубокой нужде, то после его ухода больные часто находили под подушкой несколько купюр. Не было денег на лекарства – выписывал "особые" рецепты", по которым якобы не нужно было платить, а потом тайком возмещал расходы аптекарю, который ненавидел его за отказ выписывать дорогие препараты. В общем, к Якобу Зисману относились почти как к святому. На его похороны придут несколько тысяч человек, а его именем назовут городскую улицу.
Когда пришло время идти в школу третьему сыну, Виктора Ясенского отвезли в Варшаву. Он поступил в гимназию, где почти сразу прославился своими поэтическими способностями. Все только и говорили о том, какие чудесные переводы Гете или басен Крылова издает Виктор в своем рукописном журнальчике Sztubak. Но окончить гимназию он не успел – началась Первая мировая война.
Якоба Зисмана призвали в армию. Вместе с офицерским званием он получил право эвакуировать семью вглубь империи. Так Евфемия Зисман с тремя детьми оказалась сначала в Туле, а затем в Москве.
– Поэтическая жизнь в столице империи в те годы била ключом. Кумирами Ясенского стали футуристы: Председатель Земного шара Велимир Хлебников, гений эгофутуризма Игорь Северянин и громогласный Владимир Маяковский. Их стихи очаровали Виктора, но на выпускном вечере в гимназии 4 мая 1918 года он все же читал со сцены свои собственные строки, – рассказывает доктор филологических наук Тамара Полянская (имя изменено из соображений безопасности).
Война закончилась, и осенью 1918 года Евфемия Зисман вернулась с детьми домой, в Климонтув, который теперь находился в независимой Польше. Вскоре Виктор поступил на философский факультет знаменитого Ягеллонского университета в Кракове.
В апреле 1920 года он впервые опубликовал стихи под своим именем. Но уже следующую публикацию подписал иначе – не Виктор, а Бруно Ясенский. Почему – он никогда не объяснял. Наверное, так звучало лучше, загадочнее. Ведь и его кумир Хлебников при рождении не был крещен Велимиром. Да и положение обязывало: за месяц до смены имени Ясенский с двумя единомышленниками объявил о создании в Кракове Независимого клуба футуристов.
В январе 1921 года из печати вышел первый поэтический сборник Бруно с претенциозным названием But w butonierce – "Сапог в петлице". Автор откровенно эпатировал публику: раздетая Джоконда у него танцевала на столе в одних трусиках, пальцы лирической героини пахли опиумом, а стихотворение Nic – "Ничто" – не содержало ни одного слова. Но творчество польского футуриста было столь явно подражательным, что его встретили скептически. Будущий известный прозаик Тадеуш Долэнга-Мостович отозвался о сборнике так: "Эта книга познакомила польского читателя с творчеством Игоря Северянина".
Как истинный футурист, Бруно отнесся к критике с презрением. Он стал давать поэзоконцерты, на которых эпатировал публику не только стихами, но и внешним видом – лощеный, надушенный, с идеально отполированными ногтями, с эбеновой тростью с серебряным набалдашником и моноклем без стеклышка. Перед выступлением Бруно обливался духами с головы до ног, на сцене намеренно картавил и протяжно грассировал, произнося "р" на французский манер, да еще и затягивался сигаретой в карикатурно длинном мундштуке… В общем, не поэт, а ходячая пощечина общественному вкусу.
Из воспоминаний поэта Ярослава Ивашкевича:
"Стоит мне подумать о Ясенском, я сразу вижу его на веранде кафе "Эспланада" в Кракове, чудесным летним вечером. Он сидит, опершись о столик, светлые локоны спадают на лоб. Время от времени он подносит к своим прекрасным голубым глазам золотой монокль, чтобы получше рассмотреть проходящих мимо девушек, в особенности их ноги. Старшеклассницы с ума сходили от одного его вида".
"Я много стран сменял, как паспорта"
Время эпатажа закончилось в 1923 году, когда Ясенский стал свидетелем жестокой расправы над рабочим восстанием в Кракове с десятками погибших. Как он сам потом признавался, восстание в корне изменило его взгляды, заставило отказаться от футуризма и обратиться к коммунизму.
Из автобиографии, написанной в 1931 году:
"Освобождение пришло извне, в виде неожиданного потрясения. Потрясением этим было кровавое восстание 1923 года. Захват Кракова вооруженными рабочими, разгром полка улан, вызванных для усмирения восставших, отказ пехотных частей стрелять в рабочих, братание солдат с восставшими и передача им оружия – все эти стремительные происшествия, изобилующие героическими эпизодами уличной борьбы, казались мне прологом величайших событий. Двадцать четыре часа, прожитых в городе, очищенном от полиции и войск, потрясли до основ мой не перестроенный еще до конца мир. Когда на следующий день, благодаря предательству социал-демократических лидеров, рабочие были обезоружены и восстание ликвидировано, я отчетливо понимал, что борьба не кончилась, а начинается борьба длительная и жестокая разоруженных с вооруженными, и что мое место в рядах побежденных сегодня".
Бруно неожиданно для всех женился – на Кларе Арем, дочери богатого торговца из Львова. Молодые тоже перебрались во Львов, где Бруно начал работать журналистом в коммунистической газете Trybuna robotnicza – "Рабочая трибуна". Теперь он видел в большевизме силу, способную уничтожить старый мещанский порядок, столь ему ненавистный, и первым стал переводить на польский язык статьи Ленина.
Когда власти закрыли газету, Бруно задумался об эмиграции. Он попробовал заработать деньги на переезд и открыл кабаре на пару с поэтом Марьяном Хемаром – двоюродным братом Станислава Лема. Прогорев, Ясенский занял деньги у тестя и вместе с женой в октябре 1925 года отправился во Францию. Молодому амбициозному поэту было тесно в Польше, он задумал покорить Париж.
В Париже Ясенский окончил и опубликовал "Поэму о Якубе Шеле" в народном стиле, посвященную "галицийской резне" 1846 года. Однако лавров она ему не принесла. Поэт Юлиан Тувим откликнулся на нее весьма ядовитой пародией – "Слово о Джеке-потрошителе".
Деньги меж тем заканчивались. Клара приспособилась готовить обеды для польских эмигрантов, на это были гроши.
Из воспоминаний друга Ясенского переводчика Александра Вата:
"Он сильно бедствовал, и в связи с этим бедствованием – а встречались мы ежедневно – я видел, как он проникается коммунистическим духом. Надо сказать, что перед этим он уже прошел определенную эволюцию, потому что немного осталось от того архисноба с моноклем и с этим локоном на лбу, грассирующего и окруженного паненками, каким он подавал себя в Варшаве и в Кракове".
В 1927 году Ясенский создал передвижной театр и начал писать пьесы, агитирующие польских эмигрантов на бунт против буржуазии. Он был убежден, что именно театр "в тяжелую эпоху полицейских репрессий должен был стать проводником революционных идей". А в начале 1928 года вступил во французскую компартию и с удвоенной энергией принялся за политическую агитацию.
Из автобиографии 1931 года:
"Запрещение митингов рабочих-иностранцев продиктовало нам новую схему пьесы-митинга, президиумом которого являлась сцена, размещенные же в зрительном зале актеры, подавая реплики и вызывая зрителей на выступления, постепенно втягивали в участие всю аудиторию, превращая спектакль в настоящий митинг, заканчивающийся вынесением соответствующей резолюции".
Но долгожданную славу "большевику польской поэзии", как стали называть Ясенского, принес другой проект – роман "Я жгу Париж".
В 1924 году Франция признала СССР и установила с ним дипломатические отношения. Вместе с французским послом в Москву отправился советник Поль Моран. Он познакомился с Маяковским, побывал на квартире у Бриков, а по возвращении домой опубликовал памфлет "Я жгу Москву". Это была история француза, которому не нравился ни сам большевизм, ни нравы его творческой элиты. Лилю Брик Моран вывел под именем Василиса Абрамовна, Осип Брик у него – Бен Моисеевич, а Маяковский – "красный поэт Мордехай Гольдвассер". Лиля описана так: "О том, что она еврейка, свидетельствовали не столько ее черты, сколько телосложение. Она принадлежала к столь распространенному типу, что каждому мужчине казалось, будто он уже обладал ею".
Ясенский был глубоко возмущен антисоветским и антисемитским памфлетом Морана, оскорбившим его кумира Маяковского, и написал свой яростный ответ – революционно-утопический памфлет "Я жгу Париж". В этой книге Париж поражен эпидемией чумы, обостряется классовая борьба, город гибнет в огне в самом буквальном смысле, а на его руинах возникает новая пролетарская республика будущего.
28 октября 1928 года переведенный на французский язык роман начала печатать газета французской компартии "Юманите". Ясенский в одну минуту стал знаменитостью, и разразилась буря. Французские власти объявили, что роман призывает к свержению существующего государственного строя. Писателя арестовали и выдворили из страны.
40 видных французских интеллектуалов, включая таких маститых авторов, как Ромен Роллан и Луи Арагон, обратились с петицией к правительству. Они выразили протест против высылки писателя за литературное произведение, но цели не добились. Ясенского депортировали в Германию. Он вернулся во Францию нелегально, пешком прошел границу с Люксембургом и даже добрался до Парижа. Но 30 апреля 1929 года его вновь арестовали и выслали, причем на этот раз, чтоб наверняка, довезли до Берлина.
Ясенский хотел обосноваться где-нибудь неподалеку. Но и Бельгия, и Люксембург отказали автору скандального "коммунистического" романа. Германия также предупредила, что он должен покинуть рейх. Можно было вернуться в родную Польшу. Но отец уже умер за пару лет до этого, не оставив вдове ни гроша. Да и тихая размеренная жизнь в маленьком городе Ясенского не прельщала. И тогда амбициозный писатель решил отправиться в СССР. "Я много стран сменял, как паспорта. / Как зубы, выбитые в свалке демонстраций, / я выплюнул из окровавленного рта / слова "земляк", "отечество" и "нация", – напишет он.
"Пока не тронешь ее, не почувствуешь, какая она горячая"
К тому времени "Я жгу Париж" уже вышел в Советском Союзе многомиллионным тиражом, Ясенского в СССР знали и любили. Поэтому "борцу с буржуазией за права французских рабочих" устроили поистине триумфальную встречу.
Газета "Правда" захлебывалась от восторга: "Приветствуем Бруно Ясенского – несгибаемого бойца на фронте пролетарской культуры Запада!" 28 мая 1929 года на Октябрьском вокзале в Москве Ясенского приветствовала ликующая толпа с транспарантами и цветами. Среди встречающих была Анна Берзинь, которая скоро станет его второй женой. Там, на вокзале, они и познакомились.
Ясенского незамедлительно назначили главным редактором польского журнала "Культура масс" и заведующим литературной частью другого издания на польском языке – "Советской трибуны". Но Ясенский поставил другую цель – вырваться из круга польских писателей и обрести всесоюзную славу.
В конце 1929 года он развелся с Кларой Арем, которая совсем недавно родила ему сына Андрея. Клара не годилась в жены пролетарского писателя. Анна Берзинь подходила на эту роль гораздо лучше. Происхождение – самое что ни на есть правильное, из семьи псковских крестьян. Участвовала в Гражданской войне. В 22 года стала комиссаром красного отряда, которым командовал легендарный латышский стрелок Оскар Берзинь. Вышла за него замуж, потом разошлась. Работала редактором отдела крестьянской литературы в Госиздате. Писала рассказы под псевдонимом Ферапонт Ложкин. Несколько лет была близким другом Сергея Есенина. Имела обширные связи не только в писательской, но и в чекистской среде. С такой женой стать "своим" было гораздо легче.
Практически сразу после развода с Кларой Ясенский женился на Анне Берзинь и больше не расставался с ней ни на день до самого ареста. Анна, у которой уже были две дочери, стала приемной матерью для годовалого Андрея.
В том же году Ясенский вступил в ВКП(б) – переводом из французской компартии. Его карьера пошла в гору. В 1930 году в Харькове было создано Международное объединение рабочих писателей. В следующем году оно начало выпускать журнал "Литература мировой революции" сразу на четырех языках – русском, немецком, французском и английском. В редакционный совет вошли такие беспрекословные авторитеты, как Горький, Луначарский, Анри Барбюс, Эптон Синклер и пр. А главным редактором журнала был назначен Ясенский. Он активно включился в работу.
Из воспоминаний венгерского писателя Антала Гидаш:
"Худой, высокий, внешне всегда спокойный, Ясенский говорил размеренно, четко, обдумывал каждое слово. ... Ни капли болезненного эгоцентризма, столь свойственного многим писателям и художникам, в нем не было. Ясенский всегда был поглощен работой. Писательский труд он не считал "творчеством", а просто делом, которым он занят так же, как и остальные труженики. В работе он был завидно неутомим, никогда не заметишь по нему, что он устал. Если кто-нибудь жаловался на усталость, Ясенский смотрел непонимающим взглядом, приходил в замешательство, точно мужчина, которому впервые сунули в руки плачущего младенца. Правда, в ту пору ему было двадцать восемь лет, и он принадлежал к породе тех сухопарых, жилистых, я сказал бы, двужильных мужчин, которые способны трудиться от зари до зари, для которых труд – отдых. Бруно серьезно относился ко всему, начиная от пустяковой корректуры и кончая писанием романа. В нем, казалось, равномерно работает какая-то динамо-машина, и, пока не тронешь ее, не почувствуешь, какая она горячая. Он был человеком страстным, но скрывал это под оболочкой невозмутимого спокойствия".
В 1930 году Ясенского включили в состав правительственной комиссии, направленной в Таджикистан. Экзотическая страна с восточными базарами, басмачами, декханами и мечетями произвела на него неизгладимое впечатление. В следующем году он побывал в Таджикистане еще раз и в итоге написал книгу, по которой его будут узнавать поколения советских читателей, – "Человек меняет кожу". Те, кто не читал сам роман, познакомятся с ним по одноименным экранизациям – 1959 года с Изольдой Извицкой и Сергеем Столяровым и 1979-го с Игорем Костолевским и Ларисой Удовиченко.
В 1931 году вышла первая часть романа, в 1932-м – вторая. Основа сюжета – история о том, как американец, работающий на строительстве канала, проникается духом советской жизни и тоже начинает строить новое общество. Актуальная книга сразу же стала советским бестселлером и на много лет вошла в обязательную школьную программу. А ее автор занял место в первых рядах писательской элиты.
В этом новом статусе он попал в группу советских писателей, отправленную на строительство Беломорканала. Шесть дней августа 1933 года около 120 писателей осматривали то, что им захотело показать НКВД. По итогам поездки отобрали 36 авторов – им доверили создать книгу о Беломорканале. Ее редактором стал сам Горький. Ясенский вошел в число избранных. А его жена Анна Берзинь участвовала в создании сразу четырех глав эпопеи о подневольном труде.
В августе 1934 года на Первом съезде советских писателей Ясенского избрали в правление только что созданного Союза писателей СССР. Он получил роскошную квартиру в знаменитом "Доме писательского кооператива". А в созданном Литфондом дачном городке Переделкино Бруно и Анне выделили участок одним из первых.
– Сейчас нам сложно представить масштаб известности Ясенского, – говорит Тамара Полянская. – Он, конечно, не мог соперничать с живым классиком Горьким, но каждое его слово звучало очень громко. Если бы на писателей распространялась военная иерархия, то Ясенский в ней был бы даже не генералом, а маршалом. Он, собственно, и действовал как маршал, управляя идеологическим фронтом, как того требовала партия. Его имя знал каждый советский школьник, а подробности его жизни интересовали образованную публику не меньше, чем сейчас… Даже сложно сравнить степень его известности с кем-то из современных отечественных авторов. Разве что с Пелевиным или Акуниным. Это была безусловная слава, без оговорок. Очевидно, в том числе по этой причине после его гибели появилось столько легенд о том, как и где он погиб.
Превратившись в партийного агитатора и литературного функционера, Ясенский пытался всемерно оправдать доверие партии. Так, еще 10 июля 1930 года в "Литературной газете" появилась его статья "Наши на Ривьере" – о том, как Исаак Бабель дал на Ривьере "неблагонадежное" интервью корреспонденту польской газеты Wiadomosci literackie Александру Дану. К счастью для Бабеля, очень скоро выяснилось, что никакого интервью он не давал, иначе статья Ясенского обошлась бы ему очень дорого.
В 1934 году, когда на экраны вышла комедия "Веселые ребята", Ясенский опубликовал критическую статью с подробным разбором, из каких иностранных фильмов заимствованы сюжетные повороты и где Дунаевский украл прозвучавшую в комедии музыку.
В 1936 году, когда начался судебный процесс по делу "троцкистско-зиновьевского объединенного центра", Бруно заклеймил на президиуме правления Союза писателей собратьев по перу, попавших в эту группу. С подобными проявлениями бдительности он справлялся очень хорошо, а вот с литературным творчеством получалось не очень.
– Рамки социалистического реализма оказались слишком тесны для Ясенского, в основе творчества которого всегда лежали гротеск, фантазия и яркий стиль. Он понимал, что эти приемы неуместны для описания социалистической действительности. Поэтому Ясенский нашел выход – писать о злободневных событиях, но о тех, что происходят за рубежом, – поясняет Тамара Полянская. – Так появилась повесть "Нос", которую опубликовал в феврале 1936 года в "Известиях" главный редактор газеты Николай Бухарин. В ней Ясенский клеймит растущий антисемитизм в фашистской Германии: главный герой внезапно обнаруживает у себя семитский нос и сходит с ума, пытаясь от него избавиться. Повесть получилась очень актуальной: фантасмагорическое повествование высветило явления, которые еще не были видны так ярко.
"Отчизна заметит ошибку свою"
1937 год начался с процесса над участниками "параллельного антисоветского троцкистского центра". Ясенский был среди тех, кто публично потребовал самого сурового наказания, вплоть до расстрела для Пятакова, Радека, Сокольникова и пр. В "Известиях" были опубликованы его обличительные памфлеты "Профессоры двурушничества" и "Бонапартийцы". К несчастью для Ясенского, все попытки очернить коллег по литературному цеху не гарантировали безопасность ему самому.
Весной 1937 года на страницах "Правды" Ясенского обвинили в отклонении от партийной линии и троцкизме. В стране тогда вовсю раскручивалось так называемое "польское дело" – среди живших в СССР поляков искали шпионов. Ясенский был исключен из партии и Союза писателей. А 31 июля 1937 года за ним пришли прямо на дачу в Переделкино.
Во время ночного обыска Анна Берзинь небрежно накинула халатик на рукопись неоконченного романа "Заговор равнодушных", лежавшую на тумбочке возле кровати. Следователи не догадались посмотреть, что под ним. Как только обыск закончился и Бруно увели, Анна бросилась к своей матери и попросила ее спрятать рукопись.
– Если бы "Заговор равнодушных" попал в руки следователей, это, конечно, не повлияло бы на судьбу автора – сложно придумать что-то хуже расстрела. Но роман наверняка никогда бы не увидел свет: слишком явно просматриваются параллели между сталинским и гитлеровским режимами, – убеждена Тамара Полянская. – Пафос романа в призыве перестать быть равнодушными – и к фашизму в Германии, и к развязанному Сталиным террору в СССР. Полагаю, что к моменту его написания Ясенский не перестал быть коммунистом по убеждениям, но реализация прекрасных коммунистических идей на практике заставила его усомниться в идеалах.
Сразу после ареста Ясенского в Союзе писателей СССР состоялось партсобрание. От Анны Берзинь потребовали отречься от мужа. Она отказалась и была исключена из партии. Александр Фадеев лично отобрал у Анны партбилет. Через несколько дней ее тоже арестовали.
– Ясенского обвинили в шпионаже и сотрудничестве с ПОВ – Польской организации войсковой, созданной еще в 1914 году Юзефом Пилсудским, которого Бруно ненавидел и называл фашистом, – рассказывает историк Даниил Максимов (имя изменено из соображений безопасности). – В заявлении на имя наркома внутренних дел СССР от 17 сентября 1938 года Ясенский признал себя виновным в подрывной деятельности. К его чести, нужно отметить, что, признавшись под пытками в участии в польском националистическом заговоре, он не оговорил никого из знакомых, оставшихся на свободе.
На суде Ясенский отказался от всех показаний как от полученных в результате "применения незаконных методов допроса" и заявил, что невиновен. На приговор это не повлияло. 17 октября 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила писателя к высшей мере наказания. Расстрельный приговор привели в исполнение в тот же день на полигоне "Коммунарка" под Москвой. Тело зарыли в одном из расстрельных рвов.
Сохранились строки, написанные Ясенским в Бутырской тюрьме:
…Но я не корю тебя, Родина-мать,
Я знаю, что только в сынах разуверясь,
Могла ты поверить в подобную ересь
И песню мою, как шпагу, сломать.
Что ж, видно, не много создать мне дано
И, может быть, стань я с эпохою вровень,
Мое громогласное "Я невиновен!"
Услышано было б моею страной.
На стыке грядущих боев и коммун
Оборванной песни допеть не успел я,
И образы виснут, как яблоки спелые,
Которых уже не сорвать никому.
Шагай, моя песня, в знаменном строю,
Не плачь, что так мало с тобою мы пожили.
Бесславен наш жребий, но раньше ли, позже ли –
Отчизна заметит ошибку свою…
Анну Берзинь за связи с польской разведкой осудили на 8 лет лагерей и 3 года ссылки. Срок она отбывала в Севжелдорлаге в Коми АССР. "Умевшая быть беспощадной и язвительной, Анна Абрамовна многое презирала, жила с каким-то душевным отчаянием, даже вызовом. Опекая кого-нибудь, становилась нежной, исполненной участия", – вспоминала ее солагерница Тамара Петкевич.
Когда закончился лагерный срок, Анна забрала рукопись романа у матери и хранила ее все годы поселения под Воркутой. Если бы рукопись нашли, Анна получила бы новый срок. Однажды в половодье землянку, где она жила, затопило, вода размыла чернильные строки, и каждую страницу Анна восстанавливала заново, бережно обводя букву за буквой.
Из книги Валентины Пашининой "Неизвестный Есенин":
"Каких трудов стоило Анне Абрамовне спасти и сохранить рукопись! Ведь хранила она ее в сыром бараке на берегу р. Кылтовка, где жила после заключения. Хранила, рискуя многим, под дощатым полом. Рукопись, написанную чернилами, приходилось часто просушивать, восстанавливать расплывшиеся от влаги страницы".
В мае 1956 года Анну Берзинь реабилитировали. Она вернулась в Москву, добилась реабилитации Бруно Ясенского.
Из письма Анны Берзинь от 14 мая 1956 года, написанного сразу после возвращения в Москву:
"Все это интересно и страшно, ведь так легко было пропасть морально и физически, а вот все же выбрались оттуда, кажется, даже пострадав меньше, чем деляги из теперешних писак. Вчера в два часа застрелился Фадеев. Зачем он это сделал? Все же он лучше, чем я о нем думала. Я считала его последним подлецом, без стыда и совести, а оказалось, что он все же имел еще живую душу и совесть".
Рукопись романа "Заговор равнодушных" Анна отнесла в "Новый мир", Константин Симонов решился ее опубликовать. После этого Анне написал сын, о судьбе которого она ничего не знала уже много лет.
20 июня 1957 года Радио Свобода вышло в эфир с сюжетом "Трагедия Бруно Ясенского. Писатель и его сын": "Сын писателя Бруно Ясенского Андрей, как только сейчас удалось установить, проживает в городе Куйбышеве. В продолжение 20 лет после того, как был арестован его отец, о нем ничего не было слышно. Только теперь выяснилось, что Андрей Ясенский некоторое время после ареста отца был беспризорником, а потом попал на воспитание в детский дом, где ему присвоили чужую фамилию".
Когда арестовали отца и мать, Андрею было всего 8 лет. Двух дочерей Анны Берзинь забрала к себе бабушка. Андрея она забирать не стала. Никто из друзей семьи тоже не захотел взять к себе на воспитание сына "врага народа". Он оказался на улице и бродяжничал, пока не попал в детдом. Там Андрей сменил "вражескую" фамилию на Яшин. Андрей Яшин окончил сначала ремесленное училище, потом Куйбышевский индустриальный институт, работал мастером на подшипниковом заводе в Куйбышеве и ничего не знал о том, что его мать жива. Найти ее он смог лишь после того, как прочитал роман отца в "Новом мире", – Симонов устроил встречу в редакции.
После реабилитации отца Андрей вернул себе фамилию Ясенский, вступил в партию. В 1961 году похоронил мать – она сумела сберечь в лагерях ясный ум, но не здоровье. А вскоре после ее смерти погиб сам – в нелепой автокатастрофе.
Эпиграф Ясенского к роману "Заговор равнодушных" сегодня снова актуален. Полностью он звучит так: "Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство".
