До 60 лет красноярский художник Андрей Поздеев (1926–1998) жил в нищете, потому что для людей искусства в Советском Союзе действовало строгое правило: кто не работает в жанре социалистического реализма, тот не ест. Музеи не покупали его картины, критики писали разгромные статьи, обвиняя в страшном грехе "формализма". Человека более слабого такие обстоятельства могли сломать, но Поздеев спокойно продолжал работать в своем уникальном стиле, игнорируя советскую власть до тех пор, пока она сама не рассыпалась на части. И тогда выяснилось, что Андрей Геннадьевич – это "сибирский Матисс" и гордость Красноярска, а его творческое наследие является национальным достоянием России.
27 сентября 2021 года исполняется 95 лет со дня рождения мэтра. В интервью Сибирь.Реалии о своем старшем друге и учителе рассказал томский художник Петр Гавриленко.
– Андрей Геннадьевич был моим учителем, но в гораздо более широком понимании этого слова. Общение с ним всегда наполняло меня новыми смыслами. Можно сказать, что он был моим гуру. Находиться рядом с ним было не только удовольствием, но и школой. Куда он посмотрел, что сказал, почему усмехнулся – все для меня имело значение. Он же не просто хороший художник, он с помощью своего искусства сам себя, как Мюнхаузен, поднял из обыкновенного пацана "ФЗУшника" с татуировками – на уровень Матисса, Пикассо, Шагала. Такое случается раз в сто лет.
У Поздеева не было "корочки" – диплома о художественном образовании, поэтому он не мог преподавать, и учеников в классическом смысле у него не было. Зато были друзья среди художников, кто-то ближе, кто-то дальше, в том числе среди самых начинающих.
Например, мы с Колей, моим братом-близнецом, ныне художником-оформителем Мариинского театра, познакомились с Андреем Геннадьевичем в июне 1972 года, когда окончили Красноярское художественное училище. В Доме художника традиционно устраивали выставку дипломных работ. Андрей Геннадьевич побывал на выставке и отметил наши работы. Затем через своего друга Владимира Капелько (тоже, кстати, гениального художника) пригласил нас к себе в мастерскую. Так началась наша дружба. Он написал два наших парных портрета. Вскоре я перебрался в Томск, а брат еще какое-то время до поступления в Мухинское училище жил в Красноярске и позировал Поздееву, который писал его в образе Адама (Евой была будущая первая жена Коли) и в образе раненого для картины "Война". Один из наших парных портретов хранится сейчас в галерее в Зеленогорске, а другой где-то в частной коллекции. Пока был жив Андрей Геннадьевич, всякий раз приезжая в Красноярск, Коля из Питера, я из Томска, мы обязательно наведывались к нему. Он показывал нам свои свежие работы, мы ворошили холсты, гоняли чаи в мастерской. Нам иной раз было неудобно отнимать его время, но Поздееву нравилось с нами вот так "творчески побездельничать". Мы общались до самой его кончины в 1998 году. Есть фотография, где мы вместе запечатлены в январе 1998-го, когда бродили по выставке в КИЦе (Культурно-исторический центр. – С.Р.), а в июле Андрея Геннадьевича не стало.
– Где сегодня хранятся его работы?
– По всему миру, я бы сказал. Но основная часть – в его мастерской на улице Ленина, в Красноярском музее Сурикова, практически во всех музеях крупных городов и очень много в частных коллекциях. Искусствовед Андрей Сокульский, который работает в Красноярске в филиале Академии художеств и очень понимает и любит Поздеева, в 2018 году издал замечательный альбом "Произведения Поздеева в музеях России". Сейчас он готовит материалы к альбому "Поздеев в частных коллекциях". У меня в Томске две вещи Поздеева, у Николая в Питере – одна. У меня хранится автопортрет Поздеева и картина, где изображена группа молодых художников.
– Как они к вам попали?
– Они были сняты с подрамника и стояли в рулонах, и я, можно сказать, их выпросил. А на самом деле, скорее всего, спас от уничтожения. У Поздеева была сложная классификация своих работ. Какие-то он подписывал, какие-то не подписывал, но сохранял, какие–то снимал с подрамника и скручивал в рулон, какие-то снимал и сразу уничтожал: резал, рвал. Так что мои картины, видимо, должны были пойти под нож.
– Может быть, просто не хватило подрамников?
– Вряд ли. У Поздеева было на год вперед запасено всего, что нужно для работы. Многих художников это поражало. Как–то один болгарский живописец, увидев у него в мастерской 70 готовых холстов, натянутых и загрунтованных, сказал: "Да ты миллионер, Андрюша!" В ответ Поздеев показал ему лист ватмана, где в линеечку были записаны все, кому он должен денег. Много лет они с супругой Валентиной Михайловной жили в долг.
– Он не продавал свои работы?
– До перестройки его картины очень сложно было продавать. Ведь он считался "формалистом", а это для советского художника было страшное клеймо. Поэтому долгое время доходы Поздеевых состояли из его маленькой пенсии по инвалидности (он с юности болел туберкулезом) и зарплаты Валентины Михайловны, преподавателя литературы и русского языка. К слову, Валентина Михайловна как истинная жена художника никогда не требовала ни денег, ни материальных благ. В этом плане ему невероятно повезло. Она с самого начала ценила его и понимала, что рядом с ней неординарный и талантливый человек, из которого вырастет крупный художник. Каковым он и стал. С началом перестройки музеи начали интересоваться Поздеевым и покупать его картины, правда, за бесценок. Денег у музеев никогда не было. Да и сам Андрей Геннадьевич был тот ещё бизнесмен – одну работу у него покупали, а ещё пять он мог дать "в нагрузку". Я помню, что когда ему было около 60, а Валентине Михайловне чуть меньше, то после какой-то первой хорошей продажи ей была впервые в жизни куплена шуба. Сам Поздеев всю жизнь так и проходил в телогрейке. Зимой, когда было очень холодно, носил длинный овчинный тулуп, кроличью шапку и валенки.
Но всё равно со временем он стал модным художником. Некоторых покупательниц его работ я видел уже в 90-х годах: разодетые, на шикарных машинах.
– В какой манере работал Андрей Геннадьевич?
– Коротко, односложно ни о манере, ни о стиле, ни о жанрах, в которых работал Поздеев, сказать невозможно. У него был очень большой диапазон. Такого нет ни у одного из красноярских художников, которых примерно 200 человек – членов союза. Это и пейзаж, и портрет, и композиция, и абстракция, евангельский сюжет, мифологический сюжет. Со стилями то же самое. У него до самого конца параллельно мощно развивались два стиля: экспрессионизм и абстракционизм. Экспрессионизм, который очень обогащен цветом, – фактурный, напористый, чувственный, и абстракционизм, где он очень спокойно, расчетливо, концептуально, математически вычерчивал чуть ли не по линейке и циркулю геометрические абстракции, а потом их укрывисто тонко без модуляции выкрашивал. И то, и другое было великолепно. Его абстрактные композиции были не просто декоративные панно и формально выполненные вещи. Когда ты на них смотришь, тебя начинает физически потряхивать. Из них точно так же, как из других работ, сочится мощная энергия, в нее вложены эмоции, которые передаются зрителю. Но сразу оговорюсь, конечно, подготовленному. Среднему зрителю, обывателю нужно, чтобы было как в жизни, чтобы похоже, точь-в-точь. Критерий один – "как живой". К Поздееву такой критерий никак не применим.
Букеты – иконы
– Его же долгое время осуждали за то, что был далек от соцреализма?
– К соцреализму он вообще никак не принадлежал. И ему за это, конечно, доставалось. Пытались склонять, поучать, но всё бесполезно. До перестройки одни его держали за формалиста и человека, нелояльного советской власти. Тем более что среди его друзей были известные диссиденты. Тот же Игорь Губерман, которого сослали в Сибирь "за антисоветчину", бывал у Поздеева в гостях, они общались и дружили. Другие – за блаженного, даже за сумасшедшего. И не только по внешнему виду, а по тому, как и что он рисовал. Держали все, в том числе профессионалы-художники. Важно, что он это все стряхивал с себя, никогда не фиксировал и не озлоблялся. Ни разу ни в одном интервью, тех небольших, которые он дал под конец жизни, нигде никогда ни на кого ни одного слова. Были люди, которые даже угрожали ему. А он: "Это собратья мои, наш Союз (Союз художников), который дал мне возможность работать". Да, действительно, его не отправили в психушку, как Шемякина, не затравили, не довели до самоубийства, как Грицюка в Новосибирске. Правда, однажды, в 1985 году, его чуть не выгнали из Союза художников. В Красноярске проходил какой-то очередной форум, посвященный Сурикову, и на нём выступал главный редактор журнала "Декоративное искусство СССР" – московский товарищ, который обрушился на Поздеева со словами, что "таких художников надо гнать поганой метлой". Андрей Геннадьевич вспылил, вытащил из кармана членский билет СХ и бросил на сцену, где сидел президиум. А сам пошел к выходу. Его догнали, вернули ему билет, и как-то потом замяли эту историю.
Но "органы" за Поздеевым наблюдали, я в этом абсолютно уверен. Он был не только как художник неугоден, но и как человек смущал очень многих "товарищей". Поэтому до перестройки на зональные выставки (одно название чего стоит!) в лучшем случае отбирали его натюрморты и букеты. Его философские картины, полотна на библейские сюжеты и тем более абстракции – нигде не выставлялись.
– Видимо, поэтому у многих Поздеев до сих пор ассоциируется только лишь с цветами?
– Его букеты, это не просто цветочки, те самые, которые "как живые", разве что не источают запахи, которые нравятся среднему зрителю, обывателю. У него они тоже очень условные. Для меня букеты Поздеева столь же значительны, как иконы. Они не просто изображают ботанические свойства того или иного растения, посмотрев на которые зритель узнает, что это за цветок, и ему этого достаточно. Здесь совершенно другая история. Здесь идея цветка, которая выражается в условном силуэте, в условном цвете, в условной поверхности холста, которая дает тот удивительный эффект, когда его букет начинает светиться, излучать свет и энергию такого свойства, которое молящийся может почувствовать, стоя перед иконой. Я иногда думаю, как было бы хорошо, если бы существовала такая церковь, где вместо икон – букеты Поздеева, и перед ними можно молиться и медитировать. Его букеты меняют сознание человека своей чистотой, светом, "звучанием", излучением добра и позитива.
Кстати, это не совсем моя фантазия. В Америке есть часовня абстракциониста Марка Ротко, где висят огромные черные, черно-серые ровно окрашенные холсты. Но это на Западе, у нас к такому искусству зритель еще долго будет топать, карабкаться, продвигаться мелкими шажочками. Даже среди российских художников многие не относятся всерьез к творчеству Поздеева, полагают, что он не умел "правильно", то есть академически, рисовать, хотя он прошел замечательную школу, только не обучаясь в институтах, а развивая сам себя. Хотя он честно пытался получить художественное образование. В 1960-е годы он поступил в Ленинградское художественное училище имени Серова (сейчас это Санкт-Петербургское художественное училище имени Н.К. Рериха), но вскоре из-за сырого питерского климата у него открылось легочное кровотечение, и пришлось ему вернуться в Сибирь.
– Андрей Геннадьевич страдал от непонимания современников?
– Для него было важно мнение нескольких избранных (им самим) художников и искусствоведов. Он хорошо понимал, что большинство людей находятся на другом (прямо скажем – более низком) уровне понимания искусства. Но при этом он был кроткий, смиренный, скромнейший и деликатнейший человек.
– Успел ли они застать при жизни признание, славу?
– В восьмидесятых годах прошлого века он познакомился с московским художником–медальером (это тот, кто отливает медали) Николаем Ткаченко, который сразу понял, какое перед ним сокровище, и стал Поздеева "раскручивать", выражаясь модным словом. Кажется, Ткаченко придумал называть Андрея Геннадьевича "сибирским Матиссом". Хотя… почему именно Матиссом? Внешне Поздеев был гораздо сильнее похож на Пикассо. Но не важно сейчас уже. Так вот, Ткаченко издал альбом Поздеева, устроил его персональную выставку в Третьяковке и даже в Японии (потому что был специалистом по японскому искусству и часто там бывал). Богатые коллекционеры, держащие нос по ветру, сразу начали покупать картины Поздеева по более-менее приличной цене. Но слава художника не испортила. Он иронично относился к своей внезапной популярности. Свой альбом он называл "фантики". Говорил: "Вот посмотри, у меня теперь есть фантики". От общения с прессой уклонялся, очень этого не любил. Помню смешной случай. Была какая–то договоренность, что к нему с телевидения приедет съемочная группа записывать интервью. В назначенный час журналисты явились с аппаратурой, постучались в дверь мастерской, а Поздеев через дверь говорит: "Не могу вам открыть – я работаю". И всё – никакого интервью. Журналисты, конечно, обиделись. Но для АГ работа всегда была важнее этого внешнего шума.
– Какие его работы вы бы отметили как особенно выдающиеся?
– Абсолютно все, что сохранились. Наверное, какие-то вещи более мощные, весомые, какие-то менее. Но то, что осталось, всё очень сильно.
– А чего-то не осталось? Какие-то его работы пропали?
– Нет, не пропали. Но дело в том, что он многое сам уничтожал. Был очень требователен к себе. По его собственным словам, да и по моим наблюдениям, примерно тридцать процентов законченных картин он резал в мелкую лапшу и выносил на помойку. Когда поклонники его спрашивали: как же так, Андрей Геннадьевич?! Как вы можете так безжалостно относиться к своему труду? Он отвечал: "А потому что дерьмо получилось. Зачем мне его у себя держать?" Но при этом писал он много, иногда до сотни картин в год, и работал очень быстро и энергично. Мог написать один большой холст за один прием. Наш с братом парный портрет размером 150 на 130 сантиметров он "сделал" в течение 3–4 часов.
– После всего, что вы рассказали, памятник Поздееву в Красноярске можно воспринимать как памятник нонконформизму, способности маленького, пусть даже очень талантливого, человека сопротивляться целой системе. Как вы считаете?
– Поздееву в этом плане очень повезло. В центре города стоит памятник "какому-то формалисту", который образования не имел, правильных картин не писал, не был ни заслуженным художником, ни академиком... Видимо, чиновникам нужно было иметь свой флаг, символ города. Они Поздеева не любят, не понимают, не открывают его альбомы, но символ нужен. Так или иначе, в Красноярске всего два памятника великим художникам: Сурикову и Поздееву. Андрей Геннадьевич, в отличие от Василия Ивановича, не сразу нашел свой путь. В молодости он писал как очень хороший, добротный реалист. Потом ему стало скучно, неинтересно, он почувствовал, что топчется на месте, не развивается. Остальным этого хватало – жить можно, денежки есть, о них пишут, хвалят, и на этом они засыпали. Он же до конца оставался пробужденным. А из пробужденного стал просветленным, как я полагаю. Надеюсь, что и ушел он просветленным, не только замечательным художником, но и мудрецом с раскрытым, расширенным сознанием. Потому что иначе таких картин, как у него, не напишешь.
