Светловолосая женщина лет шестидесяти стоит у окна. Ее зовут Нина Кунц. В руках у нее – Библия. Здесь эту книгу называют чуть иначе – Быблия. На голове Нины – белый чепец, который скорее ожидаешь увидеть на старой европейской картине, а не в глубине Иркутской области. В доме полумрак – электричество никак не починят.
Перед Ниной большой детальный макет: деревенские дома по обе стороны нарисованной реки. Пучки засохшего мха изображают деревья. К каждому дому прикреплен флажок. Если он красный, дом еще жилой, или, по крайней мере, был таким в 2012 году, когда макет создавался. Синий флажок – дом опустел. Желтый – его больше нет. Среди скоплений крошечных изб – таблички со странными, нездешними названиями. В деревне Тулусине остались лишь желтые флажки, а в Замустэче, Новынах и Дагнике до сих пор живут выходцы из Западной Европы. Их трудный путь в Сибирь длился не одну сотню лет. Его они начали в поисках своей земли, религиозной свободы, а главное – мира.
Путешествие длиной в 400 лет
История трех крошечных деревень, затерянных в тайге Восточной Сибири, начинается в Нидерландах в середине XVI века. Средневековье кончилось. В муках и крови рождается Новое время. Последователи Мартина Лютера и меннониты – секта пацифистов, отказывающихся брать в руки оружие, – бегут от религиозных гонений и бесконечных войн в Польшу, где власти не притесняют протестантов. Местные магнаты охотно приглашают работящих людей, умеющих осушать болота и возделывать целину. Первое село на новой родине основано в 1564 году. В чужом краю лютеране и меннониты сосуществуют бок о бок, общины первых нередко поглощают вторых. Живут эмигранты независимо, руководствуясь деревенской конституцией, которую согласовывают между собой и дважды в год зачитывают публично, чтобы закон знали даже неграмотные.
В 1617 году принявший протестантство магнат Рафаил Лещинский приглашает голландцев на Западный Буг. В этом месте на стыке славянских культур они утрачивают родной язык и впредь изъясняются на смеси польского, украинского и белорусского – "по-хохлацки", как говорят они сами. Их тут называют "бужскими голендрами" (buźanskie olendry). После очередного раздела Речи Посполитой в 1795 году потомки переселенцев становятся подданными Российской империи, в которой и остаются до ее распада.
– На Буге было тесно, – передает семидесятидвухлетний Петр Людвиг услышанные в юности рассказы стариков. У него светлые, слегка ироничные глаза и оживленная жестикуляция. Во рту посверкивают железные зубы. Кажется, Петр видел старые деревни своими глазами – да так оно и было, только спустя сто с лишним лет.
– Жили на лугу, у самой воды. Затапливало. Рядом украинская деревня, на другом берегу – поляки. Дров мало, коров пасти негде.
В 1906 году председатель Совета министров России Петр Столыпин начинает земельную реформу. Приоритетное направление – переселение крестьян в Сибирь, которая "как бы призвана сменить европейскую Россию". За Урал в следующее десятилетие отправляются три миллиона человек. Посланные голендрами на разведку ходоки подтверждают: в Сибири жить можно. Земли непростые, зато их много. Ни тесноты, ни врагов. С 1911 по 1915 гг. в Заларинскую волость Иркутской губернии переселяется часть общины – около трехсот человек.
Центр волости, Залари, был тогда крупным селом на московском тракте. Когда-то здесь жили буряты, но от них осталось лишь название села, в переводе означающее "налегке". В Заларях проходят большие базары, вблизи селятся мигранты – от белорусов и татар до вепсов. Голендры выбирают обособленное место вдали от всех – в предгорьях Саян, на речке Тагна, такой же извилистой и узкой, как Западный Буг. Там они строят села с привычными названиями – Замустэче, Новыны. Правда, выделенный им участок обозначен как Пихтинский, поэтому официальные названия деревень – Пихтинск и Среднепихтинск.
Колонисты возводят без единого гвоздя длинные дома – такие же, как в Польше. Под общей крышей с одной стороны жилье, с другой кладовые, загон для скота, ток для обмолота зерна и сеновал. Жить в таких комплексах удобно, только стены европейского образца слишком тонкие для сибирских зим, со временем приходится утеплять. Переселенцев с фамилиями Гимбург, Кунц, Гильдебрандт записывают как немцев. Они не возражают – тогда это было престижно.
С собой голендры везут завернутые в чистую ткань книги на польском – даже через сто лет их потомки будут считать его сакральным языком веры. Ксенжки с песнями и молитвами, лютеранские Библии, изданные в Берлине. Это не просто священное писание, а летопись рода – особые страницы отведены для перечня рождений, свадеб, смертей. Одна из таких Библий, в черном кожаном переплете, сейчас хранится в сельском музее голендров. Первая запись сделана по-польски – Михал Лудвик, родился 27 апреля 1863 года. Первая запись кириллицей датируется 1905 годом и возвещает о рождении сына владельца книги, Густава. Почти через 90 лет старенький пастор Густав Михайлович Людвиг покрестит в лютеранскую веру русскую женщину Нину, которая свяжет жизнь с голендрами и станет одной из них.
Доносчик и пастор
Маршрутки в Среднепихтинск, он же Новыны, ходят раз в несколько дней. У ржавой автобусной остановки мальчик в красной кепке пасет коров. Крепко сбитые дома огорожены заборами. Внутри – грядки, теплицы, кусты малины. Кое-где цветут подсолнухи. Вместо привычного в российских деревнях обелиска со звездой возле Дома культуры стоит гранитный памятник сразу трем группам людей – участникам войны, участникам трудовой армии и репрессированным. На обратной стороне – цитата Мартина Лютера: "Надежное пристанище – наш Бог, надежная защита и мощное оружие".
Редкие машины шуршат по гравийной дороге. Иногда увидишь, как идёт к приятелю по обочине рослый, голубоглазый дед в щеголеватой жилетке – живут в деревне долго. Даже в глубокой старости многие сохраняют ясность ума и тягу к труду.
Музей голендров недалеко от ДК, в здании 1912 года. Раньше тут был детский сад, теперь часть постройки отдали под начальную школу, остальное – под экспозицию.
Музейные стены увешаны черно-белыми репродукциями. Солидные фото одетых по-европейски зажиточных крестьян – пиджак, часы, жилетка – сменяют военные мундиры начала прошлого века. На отдельном снимке – молодой офицер Андрей Мартынович Зелент. С лихими усами, в белой фуражке с крестом. В 1914 году война догнала голендров и в Сибири. Землепашцев мобилизовали и снова повезли на запад. Вернулись они через три года. Солдаты, как говорит Нина Кунц, "устали" и больше не хотели воевать.
– В Гражданскую тут и белогвардейцы были, и Реввоенсовет, и банда Замащикова, – перечисляет Нина. – Когда набирали в ту или иную армию, мужики скрывались в тайге. Едва слышался конский топот, сразу прятались.
Она рассказывает, как однажды вербовщики, два дня прождав спрятавшегося мужика, загнали его жену в реку – авось, заслышав крики, сам выйдет. Но и это не помогло. Тонущую женщину спас живший неподалеку бурят. Привел в чувство и вернул, когда всадники ускакали.
В начале тридцатых голендров сгоняют в колхозы. Переписка с родными в получившей независимость Польше затухает – за контакты с иностранцами можно угодить в тюрьму. Щеголеватого Андрея Зелента, после войны ставшего сельским пастором, отправляют вместе с сыном на рудники, а 1 ноября 1938 года расстреливают в Иркутске по приговору тройки НКВД.
– Мужики приехали с лесозаготовок домой на Рождество, чтобы провести боженство, молитвенное собрание, – рассказывает Нина Кунц. – В деревне жил такой Адольф. Он увидел, отправил дочь в сельсовет. Всех, кто ушел с работы, арестовали и увезли в райцентр. Там их след потерялся. Одного расстреляли, другие тоже не вернулись. Среди них оказался и сын этого Адольфа. Отец, понятно, об этом не знал, когда доносил. Как ни старался потом его освободить, не вышло.
Чужие среди своих
В 1939 году Третий Рейх и СССР делят между собой Польшу. Граница проходит по Бугу – как раз в местах, где живут голендры, не уехавшие в Сибирь. По соглашению между странами, этнические немцы, живущие на территориях, аннексированных СССР, получают право репатриироваться в Германию. Оно распространяется и на голендров. Немецкие листовки зовут: "Возвращайтесь домой, родина вас помнит и ждет!". Большинство – 2280 человек – в начале 1940 года отправляются на запад. К родственникам в Сибирь им не хочется, поскольку там "морозы, медведи и коммунисты". Всего из западных районов СССР к началу войны было вывезено от 300 до 400 тысяч "фольксдойче".
– Пришли немецкая и русская комиссии, – вспоминает Бронислава Загнер, ныне живущая в Германии. – Стали мы записываться. Все покинули – дом, хозяйство, и уехали. Всей деревней, 150 семей.
После переселенческого лагеря в Баварии голендров размещают в Польше, недалеко от Познани. Дают оставшиеся от поляков дома и обязывают снабжать вермахт продовольствием. Мужчин вскоре мобилизуют.
Немногие оставшиеся на Буге, по словам Нины Кунц, гибнут в Волынской резне – истреблении поляков отрядами УПА в 1943 году. По другим сведениям, семь оставшихся семей депортируют. Сейчас на месте бужских Новын и Замустэче нет даже руин. Только редкие опорные столбы, словно памятники былым временам.
Сибирским голендрам уехать в Германию не предлагают. В 1941 году слово "немец" в графе "национальность" превращается в позорное клеймо. Большинство мобилизованных снимают с фронта и отправляют в Красноярский край, в лагеря "трудовой армии" – по сути, концентрационные. Туда же весной 1942 года райвоенкомат отправляет мужчин от 19 до 48 лет, а осенью – еще и некоторых женщин и подростков от 15 лет.
В трудовой армии голендры оказываются меж двух огней. Конвоиры считают их немцами, а пленные, с которыми они трудятся бок о бок – "русскими свиньями". Достается и от тех, и от других. Многие умирают от голода и цинги, последние выжившие возвращаются домой только в начале 1950-х. Некоторые столь измождены, что одного мужчину родные узнают лишь по отрубленному пальцу. Как и депортированные, они не имеют права покидать деревню и должны регулярно отмечаться в спецкомендатуре. Петр Людвиг, потерявший в трудовой армии отца, вспоминает, как вернувшиеся мужчины говорили о жизни за колючей проволокой. Мальчик удивлялся: "Вы, наверное, путаете, это царское время!" Взрослые не спорили, просто советовали слушать и запоминать. Детям вступать в пионеры не разрешали.
– Мне был седьмой год, как папу в трудовую армию забрали. Сестренке четыре, братишке три, – вспоминает 85-летняя Полина Карловна Кунц. Хотя в доме тепло, старушка укутана в плотную накидку. Голова повязана бирюзовым платком. Вдоль стены ее кухни стоят фотографии многочисленных потомков, почетные грамоты и большие корейские часы с золоченым собором Василия Блаженного.
– Им давали баланду и кусочек хлеба. Папа помер от поноса. Там и похоронили. Мы остались сиротами.
Под одной крышей ютились две семьи – отца и дяди Полины, тоже попавшего в трудармию. Жилось тяжело, некоторые дети работали на едва оттаявшем весеннем поле босыми.
– Мы хлеб-то и не знали, как папу забрали. Мама пахала на своей корове в колхозе. Мы как подросли, помогали молотить, полоть, быков погоняли. Сами ткали, пряли.
Брат и сестра Полины вскоре умерли. Искривленные, узловатые пальцы старушки до сих пор хранят память о тяжелом труде тех лет – тут вывих вовремя не вправили, тут сустав выбил баран. Когда сосланные вернулись, мать девочки вышла замуж вторично – за вдовца, жена которого погибла на лесоповале.
На Полине женился оставшийся без матери сирота:
– Его сестра вышла замуж, дом остался без женщины. Свекор говорит: Иван, тебе жена нужна. Мы, молодежь, вместе работали. Косили, молотили. Свекор посмотрел – бери, говорит, эту девку, она трудится. Пришел [ко мне Иван] – давай, будем жениться. Сосватали, свадьбу сделали.
Через три года совхоз выделил молодоженам жилье – старый амбар. Со временем они купили и дом. Вместе прожили 60 лет:
– Он труженик был, – вспоминает Полина недавно умершего мужа. – И бочку мог сделать, и машину починить. Не пьянствовал, только выпивал. И не обижал. Мы только для детей жили. Именины мужа отпраздновали лишь однажды, когда ему исполнилось тридцать.
Работала Полина в магазине, там же родила трех из семерых детей.
– Декретных не получала, в больницу не ходила, – гордо рассказывает она.
Детям тоже приходилось нелегко – в соседних деревнях еще долго после войны юных Людвигов и Кунцев дразнили фашистами, бывали и драки. Поэтому те о предках из Западной Европы старались не вспоминать. С Буга – значит, украинцы. Благо, и язык похожий. Впрочем, лютеранскую веру сохранили, а чужаков сторонились.
– Жениться разрешалось только на своих – вспоминает Петр Людвиг. – Из трудармии многие приехали с семьями. У старшей тетки оба сына привезли русских жен. Она вернула "мужичек" назад. А другая тетя дочь с зятем приняла.
Только в пятидесятых молодые голендры едут учиться в города и начинают свободно жениться на местных. За пределами родных деревень они стараются не отличаться от соседей. Будущий муж Нины, Николай Адольфович Кунц, называет себя Николаем Анатольевичем. Лишь бы никто не подумал, что немец.
Бужские голендры, в 1944 году бежавшие из Польши в Германию, наоборот, отчаянно пытаются стать немцами. Бронислава Загнер превращается в Брунхильду и спешно учит немецкий, дети вступают в гитлерюгенд. Но их тоже не считают своими – если поляки называли голендров швабами, немцы их зовут поляками.
Кто-то не выдерживает и уезжает – так появляются общины голендров в Швеции, Канаде, США. Остальные ассимилируются и добиваются успеха в новой стране. Среди немецких голендров появляются владельцы типографий и даже судостроители. Спустя полвека богатые бюргеры оплатят сибирским собратьям поездки в Украину и Германию – после того, как те вспомнят, что они – голендры.
Открытие голендров
Нина вышла замуж за голендра уже в более терпимые времена. В деревню Новыны – Среднепихтинск – они приехали, когда родители мужа состарились, и надо было о них заботиться. Консервативная свекровь подумала: "Бурятка какая-то. Где он ее нашел?", но смолчала, и призналась в этом невестке лишь много лет спустя. Муж Нины через год умер. После этого потрясения она приняла лютеранство. Старенький Густав Людвиг покрестил вдову и детей, она стала ходить по воскресеньям на боженства. Не сразу, но полюбила странную местную кухню – черемуху с картошкой, вареники с копчеными шкварками.
– Крестить тут может каждый, кто сам крещен, – объясняет Нина. – Пастор избирается общиной. Мужчина на языке голендров – чоловик, а женщина, если точно перевести – "белоголовая". Она подчиняется мужчине. Здесь патриархат.
Память о прошлом до переселения в Сибирь голендры к распаду СССР почти утратили. Даже само это слово помнили немногие. По мнению этнографа Натальи Галеткиной, у голендров сложилась протестная национальная самоидентификация, через отрицание навязываемого извне: мы – не русские, не поляки, не немцы. Национальность в паспорте указывали, как кому нравится. В одной семье могли быть отец – немец, мать – украинка, а сын – русский, и все они были Людвигами.
3 декабря 1994 года происходит событие, перевернувшее жизнь голендров. С подачи председателя законодательного собрания Иркутской области Ивана Зелента – пожалуй, самого известного голендра России – на "праздник пихтинского землячества" в села приезжают директор районного краеведческого музея Галина Макогон, историки, архитекторы и этнографы. Они-то и открывают голендров и для мира, и для самих сельчан.
– Благодаря им, мы узнали, кто мы, – признает Нина.
По словам Петра Людвига, девяностолетние деды вышли к этнографам и сказали, что они – не немцы и не украинцы, а "олендры".
Это название приживается далеко не сразу.
– Что за голендры, Бог знает. До того украинцами себя воспринимали, – пожимает плечами Полина Карловна, и теперь считающая себя украинкой.
Писавшие о празднике журналисты называли голендров сибиряками-поляками и даже немцами-голландцами-сибиряками. Но главное произошло – о них услышали в стране, а со временем и на Западе. Через десять лет, в июне 2004 года, в Сибирь приезжают первые немецкие голендры. Начинаются взаимные визиты.
Пихтинцы поражены. Еще недавно их презирали как немцев, и вдруг оказывается, что они голландцы, с влиятельными родственниками за рубежом.
– Это был такой удар по их сознанию, что они пришли к активной самоидентификации, – рассказывает Галина Макогон. – Десять раз приезжали к ним с исторической родины, и они туда ездили.
Западные голендры выглядят более преуспевающими, но они давно утратили и "хохлацкий" язык, и культуру. Сибирские деревни представляются им живым музеем. Когда жена Петра Людвига накрывает на стол, приезжий старик чуть не плачет – такой молочный суп с клецками варила ему мать еще на Буге.
По свидетельству Галины Макогон, такого национального подъема и "патриотизма к далекому прошлому" нет ни у одного из многочисленных народов, проживающих по соседству.
В 2017 году на празднование пятисотлетия лютеранства европейские и сибирские голендры вместе едут в Украину и Польшу. Там, на Буге, устанавливают памятник с фамилиями переселенцев – Гильдебрандты, Кунцы, Пастрики… Петр Людвиг впечатлен: немец, с которым он только что познакомился, показывает ему, где стояла церковь, в которой крестили его деда. Сам же он впечатляет собравшихся, произнеся речь "по-хохлацки". Украинки восторженно кричат: " О, він по-нашому каже!"
В Сибири, впрочем, не все хотят разбираться в новых этнических открытиях.
– Раньше про нас говорили, что немцы и фашисты, это пихтинских унижало. Когда сказали, что голендры, интерес другой стал. Не какие-то мы враги, а такие же, как все, – вспоминает Петр Людвиг. – Я думал, отношение к нам изменится. Но какой-то приезжий все равно сказал: были вы немцами и останетесь немцами.
В последний раз европейские голендры приезжают к сибирским в 2018 году. Потом начинается пандемия, а следом война.
Новая война
– Раньше нас не любили как немцев, теперь будут не любить как украинцев, – горько усмехается Петр Людвиг.
Начало войны с Украиной поразило голендров, которые всего пять лет назад благополучно гостили на Западэнщине.
– Дай Бог мир, чтобы эти Америки смирились, и Господь примирил Украину, – плачет Полина Карловна. В молодости они с супругом полтора месяца прожили в этой стране у двоюродного брата мужа, женатого на украинке. Она вспоминает, какие там маленькие поля-полоски, не то, что в России, где земли много. Родственники часто общались, в трудные годы Кунцы посылали им сибирскую теплую одежду, крышки для консервирования.
В сельском клубе висит реклама службы по контракту, но, по словам голендров, добровольно не записался никто. Про мобилизацию уклончиво рассказывают, что сельчан призвать не смогли – они работали далеко в лесу. Как и в Гражданскую, тайга укрыла нежелающих идти на фронт. Вновь они выбрали, наверное, лучшую стратегию выживания в России – не спорить с властью, соглашаться с ней, но, когда она приходит за тобой, тихо ускользать.
Переселившимся в города повезло меньше. Паша, внук Полины Карловны, воевать не хотел, но все же пошел:
– Он не подписывался. Мобилизация была, его и взяли. Всю одежду ему купили, и поехали в военкомат. Говорят, не надо было идти. А как открутишься, если повестку дали? Иначе в тюрьму. И плакали, и молились.
Молитвы бабушки и беременной жены не помогли. Через полгода Пашу тяжело ранило. Осколки повредили левую руку, застряли в легком и сердце.
– С ним вместе ранили еще двух парней, – пересказывает старушка слова внука. – Один числится живым, но он просто лежал на броне, [его оставили]. Или вороны съели, или закопали в общую могилу. У Паши руку раздробило, но он сам шел и помогал другому. Их попутка подобрала. У того парня вся кровь вышла по дороге. Он умер, а Пашу в госпиталь положили.
Бабушка беспокоится, что внук никак не получит пенсию по ранению, а новые операции, по его словам, будут платные.
Украинские родственники следят за судьбой Паши, предлагают помощь. Отношения с ними, по словам Полины Карловны, не испортились. Ничего плохого сибирякам не говорят, только молятся: "не раз в день, а сутками Бога просят". На русских "волокет" лишь одна родственница, Люба. Полину Карловну это обижает:
– Ну, что русские? Что мы сделали? Камнем убили? Мы и за вас, за Украину, плачем.
Кто начал войну, старушка толком не понимает – "или Америка, или Германия". Разбираться тяжело, остается лишь молиться:
– Дай Бог и эту беду пережить. Чтобы Россию Господь сохранил от этого всего. Нам написано: молитесь за власть. И всем хорошо будет, и нам хорошо. Без Господа у нас ничего нет, и ни к чему мы без него не способны.
Каменное сердце
Нина Кунц, русская женщина, ставшая голендрой, стоит в полумраке над макетом таежных деревень. Все меньше у домов красных, жилых флажков. Все больше желтых и синих. Размывается и старая вера. Праздники теперь отмечают по православному календарю, лишь старики ставят елочку 25 декабря. Дети колядуют и "по-хохлацки", и по-русски. В деревне помимо лютеран появились пятидесятники и свидетели Иеговы. Однажды сельчане по ошибке пригласили из Иркутска вместо протестантского пастора католического. Тот стал часто ездить, помог с мебелью и тетрадками для школы. Впрочем, истово верили к тому времени только пожилые. Молодежь, по словам ксендза, живет "в религиозном равнодушии и незнании".
Из двух тысяч голендров Иркутской области в селах осталась десятая часть. Свекор и свекровь Нины уехали к дочери, теперь община собирается у нее дома. На работе, в ДК, Нина поет песни на "хохлацком", которые знает лучше большинства местных – в праздничном платье и неизменном белом чепце. В быту этот головной убор надевают теперь лишь на похороны и свадьбы, на которых невесте его торжественно "прибивают", что символизирует превращение в жену.
Молодежь норовит уехать туда, где работа, устойчивая связь и скоростной интернет. Но Новыны, Замустэче и Дагник не сдаются.
– Голендры такие труженики! Не пьют, не курят, – восхищается Галина Макогон. – Собирают урожай огромный, и как жили колонией, своим укладом, так и живут. Вопреки гонениям, погоде, болотам, комарью.
Хотя домов все меньше, руины не гниют под дождем. Городская молодежь приезжает на субботники и бережно разбирает бревна, наводит порядок в деревне. Оставшиеся избы не по-здешнему аккуратны, в каждом дворе или трактор, или мотоблок, а то и хорошая иномарка.
– Самым молодым тут под 50. Как и по всей России, люди из села уходят, – вздыхает Петр Людвиг, и тут же лукаво добавляет:
– Я всем твердил, что деревни просуществуют еще лет пять-десять, не больше. А потом мне сказали: "Да ты говорил то же самое 10 лет назад!" Даже в 70-е вокруг Пихтинска исчезло деревень пятнадцать. А он все существует.
Односельчан Людвига разметало от Сахалина до Калининграда. Но на Запад уехали немногие – только те, кто в советское время попал в Казахстан и эмигрировал с немцами. Два года назад внук Петра возвратился в деревню, занимается фермерством в хозяйстве отца.
– Многие говорят: мы бы вернулись, была бы работа, – вздыхает Людвиг.
Мечтает жить в деревне и раненый Паша. Полина Карловна хочет перестроить для него старый дом свекра. А пока неутомимая бабушка хлопочет по хозяйству, чтобы порадовать приезжающих из города правнуков да приемную внучку Марину. Детей из интерната берут многие – пособие на ребенка, по сельским меркам, неплохое, да и лишние руки в хозяйстве пригодятся.
Крепкая, бойкая Марина, в отличие от большинства подростков, мечтает остаться в деревне:
– Не хочу уезжать, здесь буду жить. Может, пастухом пойду.
Она бегает по сонным сельским улочкам в куртке с надписью Russia и запросто объезжает молодую лошадь. Полина Карловна внучкой довольна. Старушка и сама до позднего вечера не сидит без дела – стряпает, набивает подушки, прерываясь лишь на молитву. Ложась спать, она обращается к Иисусу песней из старинной ксенжки. Просит, чтобы в трудное время дал каменное сердце, способное все перетерпеть. Молится Полина только на "сакральном" языке – "На русском есть всякие слова, а на польском врать не будешь".
Нина Кунц листает ксенжку, доставшуюся от пастора Густава Людвига. Пожелтевшие страницы испещрены пометками, в нужных местах – аккуратные закладки.
– Одну молитву поют ради солнечной погоды, иначе Танга выйдет из берегов, – объясняет Нина. – Другую, чтобы пошел дождь. И еще есть одна молитва, даже песня. Очень длинная, которую мы поем, чтобы не было этой войны на Украине. Чтобы люди жили дружно, не помнили зла и молились Богу.
Она говорит, что голендры ничего не имеют против украинского народа, ведь у них тоже корни украинские. Нину огорчает, что живущие там родственники прервали общение "с оккупантами". Ведь еще недавно она ездила к ним, "как к себе домой".
– Народ не виноват, – уверена она. – Виновато правительство, которое его загнало, чтобы брат на брата пошел. Но со временем люди поймут, что ошибались.
Нина Кунц переживает и за украинцев, и за "наших мальчиков", которым голендры, как и прочие жители области, собирают одежду и деньги. Она просит Бога восстановить справедливость, чтобы Украина освободилась и "нашла свою правоту и дорогу в жизни".
– Мы за дружбу, – горячо говорит Нина. – Тем более, что столько лет терпели к себе отношение, как к фашистам. Но вытерпели и живем, как остальные россияне. Молим Бога, чтобы избавил от этой войны, чтобы ребята вернулись домой, чтобы люди Украины жили спокойно, без этих вот (она долго ищет слово) недоразумений.
Она кивает в такт словам, словно и сейчас читает знакомую молитву.
– Мы всегда дружили, – твердо произносит Нина. – Сейчас эти связи потеряны. Думаю, они все равно восстановятся. И будет единый народ. Россияне.
Она пытается найти в ксенжке текст молитвы за мир. Но не может отыскать нужную страницу.
