Этим летом я был в Грузии, где пару раз со мной случилась забавная история. Я начинал с грузинами (старшим поколением – это важно) диалог по-английски – из уважения к их травме, связанной с агрессией Россией. Через некоторое время, узнав, что я из Казахстана, они говорили мне: "По-русски не знаешь, что ли?", и мы продолжали наш диалог на "имперской мове". От старых привычек сложно избавиться, но и их можно правильно переделать.
Общее место исследований об особенном постсоветском состоянии – это, выражаясь грубо, состояние "недостаточно белое, но и недостаточно чёрное". То есть мы недостаточно богатые, но и недостаточно бедные. Мы не "нищая" Африка, но и не "сытый" Запад. Легко в такой ситуации уйти и в крайности. Либо в: "Бомбёжка Бухары, Грозного и Мариуполя – это ещё ничего, а вот вы видели, как выглядели Дамаск с Белградом?", либо в: "Мы все были СССР, и равен опыт тех, кто родился в депортационных скотских вагонах, и тех, кто был детьми чекистов, ведь мы все говорили по-русски и смотрели "Иван Васильевич меняет профессию" на Новый год". Я говорю о другом.
В Тбилиси мы с подругой-казашкой беседовали с грузинскими активистками и феминистками – они были не молодые, а потому половина из них еще говорила по-русски. Но половина – нет, так что мы использовали английский. Этот наш разговор мог бы запросто проходить или в Берлине, или в Бейруте, если бы не одно но. Периодически грузинкам приходилось использовать слова и предложения явно вошедшие в их язык из советского периода: "Табуретка", "Бабочка" (речь идёт о ноже-бабочке), "Брат" (обращение, не фильм), "Мёртвые души" и "Наготове", – потому что эти вещи и понятия сложно перевести адекватно на английский. Говорили они их на грузинский манер, а мы же с подругой говорим по-русски без акцента: она – потому что родилась ещё в Алма-Ате при социализме, а я – потому что в городской семье в Алматы. Но нам ничего не пришлось объяснять друг другу. Европейцам или людям с Ближнего востока бы пришлось – уж поверьте.
В Ереване же наоборот – странно обращаться к большей части армян по-английски, если ты знаешь язык их т.н. "меньшего зла". Большая часть тамошней новой русской эмиграции, очевидно, ярые радикальные армянские националисты и патриоты Армении. Но те местные армяне, с которыми я общался, конечно, гораздо более умеренные националисты. Потому что не могут так просто (в отличии от новых русских мигрантов) называть рабами и фашистами соседей не просто по Южному Кавказу, но и когда-то по городу. Особенно бакинские армяне (хочется верить, что и ереванские азербайджанцы тоже так это ощущают). А также им жаль, что азербайджанцы думают, что раз их язык очень схож с турецким, то и в Турции к ним будут относиться как к братьям. Но нет: Турция, как говорили мои армянские друзья, там жившие; как я знаю эмпирически и как может понять любой внимательный читатель Орхана Памука – это совершенно другая страна социально, это совершенно другой контекст. И Армения гораздо больше понятна азербайджанцам – в плане социально-бытовых привычек и по-своему общей истории. Впрочем, дело не в русском языке и в русской-советской культуре: несмотря на то, что именно на русском языке ультраправые армяне или азербайджанцы в телеграмм-каналах или радуются недавнему взрыву в Стамбуле, или мечтают о том, чтобы никакой Армении не существовало – при том, что и те, и те ненавидят Кремль. Дело в чём-то другом.
Возможно, в самой специфике советского проекта. В России уже давно "советское = русское" ("Антисоветчик – всегда русофоб", – утверждает Дмитрий "Гоблин" Пучков), а в Казахстане, к примеру, до нынешней войны "советское" не равнялось "русскому". Возможно, "советское" даже было противопоставлено "русскому" или "казахскому". Конечно, люди прекрасно понимали и знали великоросский шовинизм, но он воспринимался как шовинизм, к примеру, арабов к мусульманам из иных этнических групп (то есть: "Так-то мы все равны, но некоторым представителям "мессианского народа" кажется, что только они являются наследниками идеи коммунизма, что, очевидно, брехня").
И в таком свете у нас открывается большой простор для разговора о том, почему на заре СССР столько инородцев были искренне задействованы в ленинском проекте и почему в тридцатые сталинские годы перебили почти всю старую национальную интеллигенцию в национальных республиках, вне зависимости от того, насколько искренне "красными" они были. Великий казахский писатель Беимбет Майлин, для которого революция была всем, который ненавидел Алашординцев (либеральную казахскую интеллигенцию) больше, чем прошлых царских офицеров, был расстрелян в 1938-м году.
Если мы отвергаем нынешний кремлёвский нарратив о том, что советское = русское, то мы понимаем, что постсоветский – не ностальгия, не реванш, не только травма и её изживание. Это констатация общего нашего человеческого удела, который не изменить – это вещи, которые навсегда остаются в памяти и сознании. Это не хорошо и не плохо, главное не игнорировать эту специфику. Но что же делать с ней?
Есть, как мне кажется, два варианта. Первый: очевидно, проигнорировать и забыть, как будто это всё было в страшном сне. Оставить постсоветское, и начать что-то новое: европейское, панкавказское, пантюркистское и т.д. И желать развала Российской федерации как т.н. преемнице СССР.
Но опыт других стран подсказывает, что распад империи не панацея от проблем. Я здесь не только о Югославии, но и о, например, об арабских странах или Центральной Азии. На сытые Саудовскую Аравию и ОАЭ приходятся горящие в огне Судан, Палестина и Сирия. А на один свободный Кыргызстан – один Туркменистан, что когда-то, по рассказам журналистов, был самой вольной страной в СССР, докуда не дотягивались чекистские щупальца. Потому, очевидно, что и у, для примера, Бурятии, и у Астрахани, при таком сценарии одинаковые шансы превратиться в новый Туркменистан, пока в Питере люди будут беззаботно пить латте в заново открывшемся Старбаксе в т.н. "Прекрасной Ингрии Будущего".
Есть второй путь, он чуть сложнее. Как сказал мой друг, в Питере было легко думать о политике, ведь было просто абстрактное Государство, которое давит на твою свободу, а ты пытался ему противостоять, как мог. А приехав на бывшие окраины империи, он понял, что все постсоветские страны живут не в шизофренической недо-империи с государственным национализмом, а в национальных государствах, в которых левая идея дискредитирована сталинским имперским проектом и пустой риторикой Кремля о "восстановлении и преемственности СССР". Эти национальные государства очень разные (и Москва постоянно играет на этом, стравливая одних с другими), но общего у них одно: их жители воспринимают свою этническую и национальную идентификацию гораздо ближе, чем средний житель России. И их инаковость – это их политическая воля и то, что придаёт (и придавало) им субъектности. А деполитизация этой инаковости – путь имперского неразличения.
Потому у постсоветскости как состояния есть положительное будущее только в том случае, если центр бывшего Союза, куда стекались деньги и где была вся власть, сможет достойно ответить на все претензии периферии СССР, не впадая в нарциссическое самобичевание, полное отрицание или глухоту. Тогда мы сможем и вместе оплакать жертв массовых депортаций, Голодомора, Ашаршылық (Массовый голод в Казахстане вследствие коллективизации - С.Р.), и вместе вспоминать, как наши бабушки мечтали попасть на концерт Муслима Магомаева.
Есть надежда, что те десятки тысяч россиян, сорвавшиеся с насиженных мест на юг в традиционные и/или исламские страны, в совершенно иной, но похожий мир, станут тем поколением, что сможет изжить в себе имперские комплексы и научится разговаривать и жить с соседями достойно. Как говорится, ближний сосед лучше дальнего родственника.
Центру империи сделать это, может быть, даже важнее, чем периферии, ведь мы-то уже всё поняли. Ваша очередь!
Рамиль Ниязов – казахстанский поэт
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
