Художник и литератор Павел Зальцман, ученик Павла Филонова в живописи и Даниила Хармса в поэзии, родился 2 января 1912 года в Кишиневе, значительную часть жизни прожил в Ленинграде, а умер 20 декабря 1985 года в Алма-Ате. Своим коллегам по студии "Казахфильм" Зальцман не рассказывал, каким образом и по какой причине он оказался в Казахстане.
При этом Зальцман писал рассказы, которые не только не предназначались для печати, но и могли стать поводом для возбуждения дела по статье об антисоветской агитации. Например, в рассказе "Галоши" автор описывает достаточно типичную ситуацию – галоши, завернутые в газету с портретом вождя, становятся причиной ареста. Героя рассказа хватают на улице и привозят в "учреждение", где ему сообщают, что он должен пройти на склад и получить "индивидуальный набор для самоликвидации". На вопрос "за что?" следователь показывает документ:
Однако в этом страшном месте царит такой же советский бардак, как и в других учреждениях страны. Пакеты для самоликвидации не привезли, работники склада уехали на картошку, Иван Кузьмич остается жив и возвращается домой.
При жизни автора его рассказы остались неопубликованными. Хотя, например, Отар Иоселиани хотел "пробить" их в печать и уговаривал Зальцмана "рискнуть". Но Павел Яковлевич больше беспокоился о своей семье и детях, чем о литературной славе. Тем более что в его случае слава все-таки пришла, пусть и посмертно. В 21-м веке публикации произведений малоизвестного за пределами Казахстана Павла Зальцмана – поэтический сборник "Сигналы Страшного суда", отрывки из блокадного дневника и (самое главное) роман "Щенки" – стали событиями и даже сенсациями литературной жизни.
Опубликованные через 60 лет после написания и через 25 лет после смерти Зальцмана, "Щенки" оказались одним из важнейших недостающих звеньев в истории советской неподцензурной поэзии и прозы ХХ века. Критики были в восторге: литературовед Илья Кукуй в послесловии к книге называет роман "одним из значительнейших произведений о Гражданской войне, яркой иллюстрацией охватившей Россию антропологической катастрофы", а поэт Олег Юрьев и вовсе именует "одним из лучших русских романов ХХ века".
Но как уроженец Кишинёва, проведший детство в Одессе, а молодость – в Ленинграде, где познакомился с мастерами советского авангарда, оказался в Алматы? Почему, кроме ближайшего круга близких, никто не знал, что они работают, возможно, с гением? Что скрывала успешная, на первый взгляд, биография художника и поэта?
Валерия Ибраева, известная в Казахстане куратор современного искусства, познакомилась с Павлом Зальцманом в начале 80-х во время работы над альбомом его работ. Альбомом официальным и многотиражным, так как это было издание работ уже не эвакуированного "спецпереселенца", а деятеля искусств КазССР.
– Павел Яковлевич был для меня интеллектуалом высочайшего уровня – и в этом смысле он абсолютно современный художник, ведь для современного художника, как ни странно, в первую очередь важно всё-таки уметь думать. Составление альбома его работ заняло около года, и он тщательно контролировал каждую часть этого довольно муторного процесса. Так мы и познакомились, можно сказать, по работе, и он начал звать меня на встречи своего "интеллектуального клуба" – конечно, это не была какая-то организация, а скорее дружеская компания, но это глубоко запало мне в душу. Дело в том, что это был интеллектуальный кружок очень высокого уровня культуры и интеллектуального напряжения – явление редкое и сейчас. Туда входили художники Рустам Хальфин с его женой Лидой Блиновой, супруги Кельберги, архитектор Алмас Ордабаев и Баян Барманкулова, искусствовед. Мы читали стихи, кто-то играл на рояле, и мы постоянно говорили о книгах, ведь говорить, собственно, больше было и не о чем. Помню, как-то он рассказывал, как слушал стихи Маяковского в Ленинграде, а я ему говорю: "Павел Яковлевич, какой вы счастливый! Вы видели Маяковского, общались с Филоновым", – а он удивленно переспрашивает: "Я – счастливый?!" Но вы поймите: у нас, чистая правда, был СССР образца 70-х, 80-х – ужасная скука и абсолютно серая жизнь, даже сходить некуда было. А Павел Яковлевич всегда жил какой-то своей интеллектуальной жизнью.
– Он рассказывал что-то о своей работе на Казахфильме – всё-таки он был там главным художником?
– Я так полагаю, что все эти декорации его не интересовали очень сильно, потому что много об этом всём мы не говорили. Так – работа, некоторая повинность, которую тот отрабатывал. Ему была интересна живопись, поэзия, литература – к примеру, он с Олжасом Сулейменовым (казахский поэт, чьи стихи, посвященные полету Гагарина, 12 апреля 1961 года разбрасывали над Алма-Атой с самолета в виде листовок. – СР) очень дружил и делал графические реплики к его стихам. "Монументалка" его очень интересовала – каждый раз любуюсь, когда проезжаю мимо его мозаики на торговом доме "Ресей" и думаю: "Господи, все эти дурацкие модные современные муралы и в подмётки не годятся этим замечательным его экспериментам с казахским орнаментом!"
Мозаика Павла Зальцмана все ещё украшает торговый дом "Ресей" (то есть "Россия"), находящийся в центре города на одной из центральной улиц Алматы. Учитывая популярный теперь на постсоветском пространстве запрос на деколониальность и возвращение к национальным "корням" и традиционной культуре, эта мозаика кажется очень современной. Даже не верится, что её создал "релокант" середины прошлого века, который искренне полюбил место своей ссылки.
– Какое место Павел Зальцман занимает в современном казахстанском искусстве?
– Это совершенно особое явление – не только из-за происхождения и "случайности" того, что он вообще оказался у нас. Просто художник-интеллектуал не характерное для нас явление, кроме фигур вроде Рустама Хальфина и Сергея Маслова. Всё-таки большинство наших художников очень интуитивные, чувственные и экстатичные, а не подчёркнуто-рассудочные.
– Рассказывал ли он что-нибудь о своём прошлом?
– Об этом не принято было говорить, ведь перестройка началась буквально за год до его кончины. Сейчас может казаться странным, что я не спрашивала у него: "Павел Яковлевич, а вас к нам по какой статье?", – но ведь не принято было о таком говорить. Представляете, когда я была редактором, то очень многие тексты о ссыльных художниках начинались так: "В 1938 году имярек переехал жить в Казахстан". Так что многое о нём, его прозу и поэзию, несмотря на личное знакомство, я узнавала так же, как и все – через много лет после его смерти.
Ученик Филонова, наследник ОБЭРИУ и поэт блокады
Павел Яковлевич Зальцман родился в семье немца-подполковника и бессарабской крещёной еврейки в 1912-м году Кишинёве – в будущем ему "аукнется" этническая и классовая принадлежность его родителей, но пока что они жили мирную дореволюционную жизнь. Третий ребёнок в семье, самый младший (после двух сестёр), Павел был воспитан не карикатурным авторитарным офицером, а, замечают его внучка и правнучка, образованным человеком и демократом по убеждениям. Именно родители привили мальчику любовь к литературе и искусству. Через некоторое время после рождения Зальцмана его семья переезжает вместе с полком в Одессу, где и они и встречают Февральскую революцию. Старшие дочери, Наталья и Нина, вышедшие замуж за офицеров, уезжают из России в самом начале Гражданской войны.
Однако же Павлу Зальцману вместе с его родителями пришлось остаться в России. Глава семьи, Яков Яковлевич, демократ по натуре, изначально искренне приветствовал революцию и готов был служить отечеству. В течение некоторого времени он активно помогал красноармейцам в организации отрядов самообороны, но практически все офицеры из его окружения в итоге были убиты, а Яков Зальцман чудом избежал этой участи. Ему пришлось оставить любую общественную деятельность, и в жизни семьи начался период глубокой нужды.
До осени 1925 года Зальцманы много переезжают: Одесса, Брянск, Рыбница. Они путешествовали верхом на лошадях, а порой и шли пешком по окрестным селам в поисках еды, которую обменивали на вещи. Несмотря на эти трудности, Павел вспоминает свое детство как прекрасное время: книги, кубики, из которых строились фантастические города, и поездки, ещё дарующие чистые и незамутнённые увлекательные ощущения, но главное – любящие родители.
В конце августа 1925 года Зальцманы перебрались в Ленинград. Здесь Павел впервые отправился в школу, поскольку ранее его обучение проходило дома. Его приняли в восьмой класс школы под названием "1-я Советская" – именно здесь он встретил свою будущую жену, Розу Зальмановну Магид. Вместе они пережили первый год блокады, путь в эвакуацию и трудные начальные годы в Алма-Ате.
Шансов поступить в вуз у Зальцмана не было из-за его "происхождения из дворян", поэтому с самого начала своих шестнадцати лет он трудится, а с восемнадцати уже работает на "Ленфильме", стремительно продвигаясь от подсобника до художника-постановщика. "Художник кино" – в итоге именно это осталось его основной специальностью навсегда. Также, благодаря этой работе, Зальцман смог объездить в рамках рабочих командировок чуть ли не весь довоенный Советский Союз – хронология поездок художника, составленная им самим, поражает: 1932 год – Иркутск, Верхнеудинск, путешествие по Селенге, Байкалу: 1933 год — Одесса и прилегающие области; 1934 год – Центральная Азия (Ташкент, Ходжент, Ура-Тюбе, Шахристан, Варзаминор, Хушикат, Дардар, устье Сыр-Дарьи, озеро Искандер-Куль, Андижан). И это только малая часть!
В 1929 году происходит событие, о котором Зальцман будет вспоминать и анализировать всю оставшуюся жизнь: он становится учеником и членом Мастеров аналитического искусства (МАИ) у Павла Филонова, одного из крупнейших мастеров ленинградского авангарда. Ещё юный, семнадцатилетний Зальцман самостоятельно направился к Филонову, привлеченный репродукциями работ с выставки МАИ в Доме печати. "Вещи настолько поразили меня, они были так не похожи на все, что я знал в живописи, что первое впечатление было почти шоковое и, уйдя, я не был уверен, что еще вернусь…" — пишет сам Зальцман в своих воспоминаниях. Присоединившийся к группе адептов мастера, Зальцман подружился с художниками Михаилом Цыбасовым, Алисой Порет и Татьяной Глебовой.
МАИ было не просто объединением художников-единомышленников, но и полноценной художественной школой, объединившей многих юных авангардистов на всю оставшуюся жизнь. "Согласно Филонову, художник должен тренировать не "видящий", а "знающий" глаз; интересоваться не внешностью, а "атомистической", скрытой структурой вещи; с упорством двигаться от детали к целому, выращивая органически целое живописное произведение", – пишет историк искусства Ксения Ремезова.
Свои картины Филонов писал, как иконы, называл их "вещами" и пытался добиться такой легкости духа, чтобы картина держалась на стене без помощи гвоздя. Своим ученикам он пытался передать сплав мистического и "пролетарского" искусства.
Сложно, однако, сказать, насколько последовательным учеником Филонова был Павел Зальцман – как говорит филолог Валерий Шубинский: "Он был представителем второго поколения (это очень важно) по отношению к старшим "филоновцам", не говоря уж о самом Филонове… Он был их учеником, но замечательным учеником, переосмыслявшим опыт учителей".
Не менее важно, что в МАИ он знакомится с Даниилом Хармсом – основателем деятелей культуры-новаторов ОБЭРИУ. Зальцман посещает их чтения и начинает ориентироваться в сложном мире ленинградской "неофициальной культуры" конца 1920-х и начала 1930-х годов.
Последний свет зари потух.
Шумит тростник. Зажглась звезда.
Ползет змея. Журчит вода.
Проходит ночь. Запел петух.
Ветер треплет красный флаг.
Птицы прыгают в ветвях.
Тихо выросли сады
Из тумана, из воды.
Камни бросились стремглав
Через листья, через травы,
И исчезли, миновав
Рвы, овраги и канавы.
Я им кричу, глотая воду.
Они летят за красный мыс.
Я утомился. Я присяду.
Я весь поник. Мой хвост повис.
В песке растаяла вода.
Трава в воде. Скользит змея.
Синеет дождь. Горит земля.
Передвигаются суда.
(Стихотворение из романа "Щенки", 1936)
После же наступают пятнадцать лет, которые для Павла Зальцмана становятся периодом невообразимых страданий и лишений: начинаются массовые репрессии, война и блокада. Животный голод, нищета, обстрелы, бесконечные очереди за граммом хлеба, рождение дочери и смерть родителей от голода. Но именно в это бесчеловечное время поэзия Павла Зальцмана достигает невообразимых в своём ужасе высот.
Мы растопим венец на свечку,
Мы затопим мольбертом печку,
Мы зажжем запломбированный свет,
Мы сожжем сохраняемый буфет.
Я проклинаю обледенелый мир,
Я обожаю воровской пир.
Мы от всех запрячем
Ароматный пар,
Мы у дворника заначим
Хлеб и скипидар.
("Застольная песня", ноябрь
или начало декабря 1941, Загородный, 16)
Как пишет литературовед Илья Кукуй: "…Именно в литературе художник, не питавший ни малейшей надежды, что эта сторона его творчества когда-либо увидит свет, смог с максимальной степенью интенсивности и открытости выразить то, о чем живопись могла поведать лишь исподволь: отчаяние человека, потерявшего веру в разумные основы бытия и живущего в состоянии непрекращающегося абсурда".
Заслуженный деятель искусств Казахской ССР
Весной 1942-го года Зальцманом заинтересовалось НКВД – теперь "проблемой" и почти "преступлением" считалась его немецкая национальность. Вызовов было три – каждый раз ходила жена. В конце июля решение стало категорично – этапирование. Только мольбы Розы Зальцман о том, что параллельно идёт эвакуация Ленфильма, в которой они участвуют, спасли ему жизнь тогда. Поездка из Ленинграда в Алма-Ату (сейчас Алматы. – СР) продлилась месяц. Именно в этом городе прошлая самая долгая, но "спокойная" часть жизни Зальцмана – именно здесь впервые к нему пришло (хоть и своеобразное) признание на уровне даже министерства культуры КазССР, но, одновременно с этим, будто бы полное забвение в РСФСР.
Как пишет поэт Олег Юрьев: "В 1954 году он едет в Ленинград, где возобновляет старые знакомства и заводит новые… Но в Ленинград не возвращается: этот город — без Хармса, без Филонова, без десятков и сотен других людей его времени — оказался ему чужим, а с практической стороны он не верил, что в состоянии ужиться с деятелями из ЛОСХа, да и на "Ленфильме" пришлось бы начинать с нуля. В Казахстане же Зальцман скорее преуспевает: с 1954 года и до самой своей смерти в 1985 году он главный художник "Казахфильма", с 1967 года член Союза художников, с 1963-го — заслуженный деятель искусств Казахстана, участвует в коллективных выставках (преимущественно по части портрета и акварели) и устраивает персональные, продает работы и преподает. И сочиняет — по-прежнему не рассчитывая на печать".
Советская власть отобрала у Зальцмана одну родину, но случайно подарила вторую. Даже если "вычислять" город, в котором он работал дольше всего в своей жизни, то выйдет такая картина: Кишинёв – меньше года; Одесса – 13 лет; Ленинград – 17 лет; Алматы – 43 года. Ленинградский художник может считаться в неменьшей степени автором казахстанским. По крайней мере, так открыто и не без гордости как-то говорил галерист Ермек Жангильдин: "Для Казахстана Павел Яковлевич стал большим подарком судьбы. Такие люди, как он и Евгений Сидоркин, задавали тон высокой профессиональности, элегантности в искусстве. Они не были казахстанцами по происхождению, но ушли из жизни как художники нашей страны".
Конечно, нельзя сказать, что всё было хорошо изначально – напротив. Первые алматинские стихи и молитвы писались "в тесной коморке перенаселённого общежития с громким названием "Дом Советов" в Алма-Ате, куда Зальцман был эвакуирован вместе с киностудией "Ленфильм". "Человеческий муравейник, где каждый пытается отвоевать себе хоть какое-то место между фанерными и тряпичными перегородками, страшный смрад полутемных коридоров, провонявших смесями еды, примусов и аммиаком уборной, а главное, несмолкающее радио, черные тарелки, промывающие мозги идеологическим бредом, чрезвычайно опасным для жизни – на дворе 49 год, разгар кампании против космополитизма", – пишет его дочь Лотта.
Тем не менее, так же как и его отец Яков, Павел Зальцман смог дать своей дочери абсолютно счастливое детство: "А мое детство, – вспоминает Лотта, – несмотря на интуитивно воспринимаемый страх родителей, тесноту перегороженной комнаты в общежитии с громким названием Дом советов, было совершенно прекрасным. Отец каким-то удивительным образом редуцировал (свертывал) советскую власть и в своем творчестве, и в нашей комнатке. Мир нашей комнаты был совершенно иной, чем за ее пределами".
Иногда лишь один любящий родитель требуется, чтобы воспитать достойного человека, даже если этот родитель "неблагонадёжный немец и еврей".
– Мой отец был коротко знаком с Отаром Иоселиани, – рассказала Лотта Зальцман корреспонденту Сибирь.Реалии. – Он посмотрел его фильмы и сразу понял, что к чему. Бывают такие ситуации, когда незнакомые люди понимают, что они совершенно из одного "карраса" (термин, придуманный писателем Куртом Воннегутом. – СР), из одной системы мышления – видимо, Иоселиани тоже что-то слышал о моём отце, поэтому пришёл к нам в гости, когда приезжал в Алматы. Я была занята лекциями и смогла пробыть с ними недолго, но, что удивительно, папа сразу же достал свои рассказы и начал читать Иоселиани. Тот, выслушав только два небольших текста, сказал: "Это надо печатать, сейчас же!" – с таким кавказским темпераментом стукнул себя кулаком по груди и сказал: "Вы не сомневаетесь, что я порядочный человек? Дайте мне это, я это опубликую!" Но отцу стало не по себе от этой идеи. Он знал, что к нам бы точно пришло КГБ, и они могли разорвать и исцарапать все его картины и рукописи.
– Думал ли ваш отец о том, чтобы вернуться в Ленинград?
– Возвращаться было некуда: подвальная квартира, на Загородной, 16, которую папа занимал с семьёй, была занята другими людьми. В то время начинать хлопоты за квартиру, когда ещё даже не было снято "спецпоселенство" (его сняли не сразу после смерти Сталина, а через 2 года), не было ни сил, ни денег. Не менее существенно то, что папа вернулся в совершенно чужой город. Все люди, которых он запечатлел на страшном портрете "Ленинград, 1940-й", уже погибли к тому моменту. Кто-то от голода, на войне, кого-то взяли, кто-то утонул при переправе через Ладожское озеро – не осталось в живых никого, кроме моей матери. Возвращаться почти что было не к кому.
Был второй приезд [в Ленинград], когда можно было подумать о возвращении на Ленфильм, откуда поступали предложения, но папа уже воспринимал себя [в основном] как художника, несмотря на любовь к кино. Да, был андеграунд 60-х, 70-х, эти десятки подпольных мастерских, эта вольная молодёжь, из-под полы торгующая с иностранцами, но мой отец совершенно не богемный человек. В Союзе художников же творился кошмар, по сравнению с которым Алматы казался раем. Там сидел Владимир Серов – жуткая совершенно сволочь, который навёл там страшный идеологический террор и за любое отклонение от реализма а-ля Решетников (Фёдор Решетников, лауреат Сталинских премий. – СР) делал врагом народа. Он и в Алматы не вернулся к изобразительному искусству на 15 лет, а читал лекции по истории искусств.
– Это же была вынужденная мера, потому что его уволили из Казахфильма в рамках т. н. "борьбы с космополитизмом"?
– Да, но я должна сказать, что уволили его очень мягко: было дано распоряжение сверху, и его не разбирали на собраниях, не унижали и не оскорбляли, просто тихо уволили. К нему очень хорошо на самом деле относились в киностудии, но ничего сделать против этой террористической системы не могли. Однако папа так увлёкся чтением лекций по истории искусств, что днями и ночами к ним готовился – это всё "окупилось", потому что эти абсолютно блистательные лекции пользовались огромным успехом, студенты стояли в проходах, лишь бы услышать преподавателя.
– Что поддерживало его творческие силы и помогало не прекращать работать "в стол" или, как он сам говорил, "в диван"? Чувство собственного таланта?
– Напротив, у него были постоянные сомнения в себе и в собственных силах. Другое дело, что по-настоящему талантливый человек не может не работать. Это не чувство собственной правоты, а чувство невозможности не реализовать себя. Его ошибка была в другом: я маленькой девчонкой слушала разговоры отца с Борисом Кузиным (биолог, близкий друг Осипа Мандельштама. – СР) на нашей кухне. Они всё понимали: что система идет к полному уничтожению, разрухе и чёрт знает чему, но они не понимали и не могли поверить, что это всё может развалиться на их веку, – рассказала дочь художника.
Сейчас можно с уверенностью сказать, что, несмотря на "несходство характеров", Казахстан полюбил Зальцмана, и Зальцман полюбил Казахстан. Главный художник Казахфильма – полунемец-полуеврей не то из Одессы, не то из Ленинграда!
Лотта Павловна говорит об этом так: "В Алма-Ате Зальцман вполне вписался в национальную специфику кино. Он был очарован казахским традиционным искусством. Осмыслил его композиционную и колористическую структуру, что впоследствии дало ему возможность интерпретировать мотивы казахского орнамента для декорирования архитектурных плоскостей конструктивистских корпусов новой киностудии. Он с большим энтузиазмом писал эскизы юрт, доводя гуаши до совершенной законченности полноценного графического листа. А его декорации на натуре были поразительно красивы и романтичны. Натуру, то есть места для съемок тех или иных эпизодов, он выбирал лично, выезжая на долгие экспедиции в горы, селения, на пастбища. Там он находил и колоритные типажи, и заранее представлял мизансцены, кадры, ракурсы для будущих съемок. Отец был неутомим: поднимался на холмы, проходил километры по любой погоде, удивляя молодых ассистентов".
В своем лишь недавно опубликованном романе "Средняя Азия" Павел Зальцман сумел увидеть мир базаров, мечетей, степей, по которым бредут караваны, глазами урожденных жителей этой земли, как бы перевоплотившись в своих героев:
Напоминали ли ему казахстанские степи одесские поля или же, проживший в городе дождя, тумана и (не)свободной Невы в его самом экстремальном состоянии, Павел теперь по-детски радовался нормальному количеству солнечных дней в году и большим пустым пространствам лишь за то, что они – другие? Не те голодные пустые дворы-колодцы 1941-го? Сложно представить, сколько нужно иметь внутренней правоты и силы, чтобы после блокады, после гонений запомниться открытым, чутким, интеллигентным художником, который ищет учеников и щедро делится с ними своим талантом.
