Ссылки для упрощенного доступа

"Неблагонадёжный немец и еврей". История художника Павла Зальцмана


Павел Зальцман. "Ленинград. 1940"
Павел Зальцман. "Ленинград. 1940"
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.

Художник и литератор Павел Зальцман, ученик Павла Филонова в живописи и Даниила Хармса в поэзии, родился 2 января 1912 года в Кишиневе, значительную часть жизни прожил в Ленинграде, а умер 20 декабря 1985 года в Алма-Ате. Своим коллегам по студии "Казахфильм" Зальцман не рассказывал, каким образом и по какой причине он оказался в Казахстане.

При этом Зальцман писал рассказы, которые не только не предназначались для печати, но и могли стать поводом для возбуждения дела по статье об антисоветской агитации. Например, в рассказе "Галоши" автор описывает достаточно типичную ситуацию – галоши, завернутые в газету с портретом вождя, становятся причиной ареста. Героя рассказа хватают на улице и привозят в "учреждение", где ему сообщают, что он должен пройти на склад и получить "индивидуальный набор для самоликвидации". На вопрос "за что?" следователь показывает документ:

"Статья 375 о нарушениях", – прочитал Иван Кузьмич. "§ 42-а: завертывание галош в портреты вождя в чистом виде – 25 лет. § 42-6: завертывание галош в портреты вождя в грязном виде – высшая мера исправления".

Однако в этом страшном месте царит такой же советский бардак, как и в других учреждениях страны. Пакеты для самоликвидации не привезли, работники склада уехали на картошку, Иван Кузьмич остается жив и возвращается домой.

При жизни автора его рассказы остались неопубликованными. Хотя, например, Отар Иоселиани хотел "пробить" их в печать и уговаривал Зальцмана "рискнуть". Но Павел Яковлевич больше беспокоился о своей семье и детях, чем о литературной славе. Тем более что в его случае слава все-таки пришла, пусть и посмертно. В 21-м веке публикации произведений малоизвестного за пределами Казахстана Павла Зальцмана – поэтический сборник "Сигналы Страшного суда", отрывки из блокадного дневника и (самое главное) роман "Щенки" – стали событиями и даже сенсациями литературной жизни.

Павел Зальцман. Автопортрет. 1928 г.
Павел Зальцман. Автопортрет. 1928 г.

Опубликованные через 60 лет после написания и через 25 лет после смерти Зальцмана, "Щенки" оказались одним из важнейших недостающих звеньев в истории советской неподцензурной поэзии и прозы ХХ века. Критики были в восторге: литературовед Илья Кукуй в послесловии к книге называет роман "одним из значительнейших произведений о Гражданской войне, яркой иллюстрацией охватившей Россию антропологической катастрофы", а поэт Олег Юрьев и вовсе именует "одним из лучших русских романов ХХ века".

Но как уроженец Кишинёва, проведший детство в Одессе, а молодость – в Ленинграде, где познакомился с мастерами советского авангарда, оказался в Алматы? Почему, кроме ближайшего круга близких, никто не знал, что они работают, возможно, с гением? Что скрывала успешная, на первый взгляд, биография художника и поэта?

Валерия Ибраева, известная в Казахстане куратор современного искусства, познакомилась с Павлом Зальцманом в начале 80-х во время работы над альбомом его работ. Альбомом официальным и многотиражным, так как это было издание работ уже не эвакуированного "спецпереселенца", а деятеля искусств КазССР.

– Павел Яковлевич был для меня интеллектуалом высочайшего уровня – и в этом смысле он абсолютно современный художник, ведь для современного художника, как ни странно, в первую очередь важно всё-таки уметь думать. Составление альбома его работ заняло около года, и он тщательно контролировал каждую часть этого довольно муторного процесса. Так мы и познакомились, можно сказать, по работе, и он начал звать меня на встречи своего "интеллектуального клуба" – конечно, это не была какая-то организация, а скорее дружеская компания, но это глубоко запало мне в душу. Дело в том, что это был интеллектуальный кружок очень высокого уровня культуры и интеллектуального напряжения – явление редкое и сейчас. Туда входили художники Рустам Хальфин с его женой Лидой Блиновой, супруги Кельберги, архитектор Алмас Ордабаев и Баян Барманкулова, искусствовед. Мы читали стихи, кто-то играл на рояле, и мы постоянно говорили о книгах, ведь говорить, собственно, больше было и не о чем. Помню, как-то он рассказывал, как слушал стихи Маяковского в Ленинграде, а я ему говорю: "Павел Яковлевич, какой вы счастливый! Вы видели Маяковского, общались с Филоновым", – а он удивленно переспрашивает: "Я – счастливый?!" Но вы поймите: у нас, чистая правда, был СССР образца 70-х, 80-х – ужасная скука и абсолютно серая жизнь, даже сходить некуда было. А Павел Яковлевич всегда жил какой-то своей интеллектуальной жизнью.

Последняя работа Павла Зальцмана – неоконченный портрет Валерии Ибраевой. 1985 г.
Последняя работа Павла Зальцмана – неоконченный портрет Валерии Ибраевой. 1985 г.

– Он рассказывал что-то о своей работе на Казахфильме – всё-таки он был там главным художником?

– Я так полагаю, что все эти декорации его не интересовали очень сильно, потому что много об этом всём мы не говорили. Так – работа, некоторая повинность, которую тот отрабатывал. Ему была интересна живопись, поэзия, литература – к примеру, он с Олжасом Сулейменовым (казахский поэт, чьи стихи, посвященные полету Гагарина, 12 апреля 1961 года разбрасывали над Алма-Атой с самолета в виде листовок. – СР) очень дружил и делал графические реплики к его стихам. "Монументалка" его очень интересовала – каждый раз любуюсь, когда проезжаю мимо его мозаики на торговом доме "Ресей" и думаю: "Господи, все эти дурацкие модные современные муралы и в подмётки не годятся этим замечательным его экспериментам с казахским орнаментом!"

Торговый дом "Ресей". Алматы
Торговый дом "Ресей". Алматы

Мозаика Павла Зальцмана все ещё украшает торговый дом "Ресей" (то есть "Россия"), находящийся в центре города на одной из центральной улиц Алматы. Учитывая популярный теперь на постсоветском пространстве запрос на деколониальность и возвращение к национальным "корням" и традиционной культуре, эта мозаика кажется очень современной. Даже не верится, что её создал "релокант" середины прошлого века, который искренне полюбил место своей ссылки.

– Какое место Павел Зальцман занимает в современном казахстанском искусстве?

– Это совершенно особое явление – не только из-за происхождения и "случайности" того, что он вообще оказался у нас. Просто художник-интеллектуал не характерное для нас явление, кроме фигур вроде Рустама Хальфина и Сергея Маслова. Всё-таки большинство наших художников очень интуитивные, чувственные и экстатичные, а не подчёркнуто-рассудочные.

Рассказывал ли он что-нибудь о своём прошлом?

– Об этом не принято было говорить, ведь перестройка началась буквально за год до его кончины. Сейчас может казаться странным, что я не спрашивала у него: "Павел Яковлевич, а вас к нам по какой статье?", – но ведь не принято было о таком говорить. Представляете, когда я была редактором, то очень многие тексты о ссыльных художниках начинались так: "В 1938 году имярек переехал жить в Казахстан". Так что многое о нём, его прозу и поэзию, несмотря на личное знакомство, я узнавала так же, как и все – через много лет после его смерти.

Ученик Филонова, наследник ОБЭРИУ и поэт блокады

Павел Яковлевич Зальцман родился в семье немца-подполковника и бессарабской крещёной еврейки в 1912-м году Кишинёве – в будущем ему "аукнется" этническая и классовая принадлежность его родителей, но пока что они жили мирную дореволюционную жизнь. Третий ребёнок в семье, самый младший (после двух сестёр), Павел был воспитан не карикатурным авторитарным офицером, а, замечают его внучка и правнучка, образованным человеком и демократом по убеждениям. Именно родители привили мальчику любовь к литературе и искусству. Через некоторое время после рождения Зальцмана его семья переезжает вместе с полком в Одессу, где и они и встречают Февральскую революцию. Старшие дочери, Наталья и Нина, вышедшие замуж за офицеров, уезжают из России в самом начале Гражданской войны.

Однако же Павлу Зальцману вместе с его родителями пришлось остаться в России. Глава семьи, Яков Яковлевич, демократ по натуре, изначально искренне приветствовал революцию и готов был служить отечеству. В течение некоторого времени он активно помогал красноармейцам в организации отрядов самообороны, но практически все офицеры из его окружения в итоге были убиты, а Яков Зальцман чудом избежал этой участи. Ему пришлось оставить любую общественную деятельность, и в жизни семьи начался период глубокой нужды.

До осени 1925 года Зальцманы много переезжают: Одесса, Брянск, Рыбница. Они путешествовали верхом на лошадях, а порой и шли пешком по окрестным селам в поисках еды, которую обменивали на вещи. Несмотря на эти трудности, Павел вспоминает свое детство как прекрасное время: книги, кубики, из которых строились фантастические города, и поездки, ещё дарующие чистые и незамутнённые увлекательные ощущения, но главное – любящие родители.

В конце августа 1925 года Зальцманы перебрались в Ленинград. Здесь Павел впервые отправился в школу, поскольку ранее его обучение проходило дома. Его приняли в восьмой класс школы под названием "1-я Советская" – именно здесь он встретил свою будущую жену, Розу Зальмановну Магид. Вместе они пережили первый год блокады, путь в эвакуацию и трудные начальные годы в Алма-Ате.

Шансов поступить в вуз у Зальцмана не было из-за его "происхождения из дворян", поэтому с самого начала своих шестнадцати лет он трудится, а с восемнадцати уже работает на "Ленфильме", стремительно продвигаясь от подсобника до художника-постановщика. "Художник кино" – в итоге именно это осталось его основной специальностью навсегда. Также, благодаря этой работе, Зальцман смог объездить в рамках рабочих командировок чуть ли не весь довоенный Советский Союз – хронология поездок художника, составленная им самим, поражает: 1932 год – Иркутск, Верхнеудинск, путешествие по Селенге, Байкалу: 1933 год — Одесса и прилегающие области; 1934 год – Центральная Азия (Ташкент, Ходжент, Ура-Тюбе, Шахристан, Варзаминор, Хушикат, Дардар, устье Сыр-Дарьи, озеро Искандер-Куль, Андижан). И это только малая часть!

В 1929 году происходит событие, о котором Зальцман будет вспоминать и анализировать всю оставшуюся жизнь: он становится учеником и членом Мастеров аналитического искусства (МАИ) у Павла Филонова, одного из крупнейших мастеров ленинградского авангарда. Ещё юный, семнадцатилетний Зальцман самостоятельно направился к Филонову, привлеченный репродукциями работ с выставки МАИ в Доме печати. "Вещи настолько поразили ме­ня, они были так не похожи на все, что я знал в живописи, что первое впечатление было почти шоковое и, уйдя, я не был уверен, что еще вернусь…" — пишет сам Зальцман в своих воспоминаниях. Присоединившийся к группе адептов мастера, Зальцман подружился с художниками Михаилом Цыбасовым, Алисой Порет и Татьяной Глебовой.

МАИ было не просто объединением художников-единомышленников, но и полноценной художественной школой, объединившей многих юных авангардистов на всю оставшуюся жизнь. "Согласно Филонову, художник должен тренировать не "видящий", а "знаю­щий" глаз; интересоваться не внешностью, а "атомистической", скрытой структурой вещи; с упорством двигаться от дета­ли к целому, выращивая органически целое живописное произведение", – пишет историк искусства Ксения Ремезова.

Павел Зальцман. "Головы по Филонову". 1930-е.
Павел Зальцман. "Головы по Филонову". 1930-е.

Свои картины Филонов писал, как иконы, называл их "вещами" и пытался добиться такой легкости духа, чтобы картина держалась на стене без помощи гвоздя. Своим ученикам он пытался передать сплав мистического и "пролетарского" искусства.

Сложно, однако, сказать, насколько последовательным учеником Филонова был Павел Зальцман – как говорит филолог Валерий Шубинский: "Он был представителем второго поколения (это очень важно) по отношению к старшим "филоновцам", не говоря уж о самом Филонове… Он был их учеником, но замечательным учеником, переосмыслявшим опыт учителей".

Не менее важно, что в МАИ он знакомится с Даниилом Хармсом – основателем деятелей культуры-новаторов ОБЭРИУ. Зальцман посещает их чтения и начинает ориентироваться в сложном мире ленинградской "неофициальной культуры" конца 1920-х и начала 1930-х годов.

Последний свет зари потух.

Шумит тростник. Зажглась звезда.

Ползет змея. Журчит вода.

Проходит ночь. Запел петух.

Ветер треплет красный флаг.

Птицы прыгают в ветвях.

Тихо выросли сады

Из тумана, из воды.

Камни бросились стремглав

Через листья, через травы,

И исчезли, миновав

Рвы, овраги и канавы.

Я им кричу, глотая воду.

Они летят за красный мыс.

Я утомился. Я присяду.

Я весь поник. Мой хвост повис.

В песке растаяла вода.

Трава в воде. Скользит змея.

Синеет дождь. Горит земля.

Передвигаются суда.

(Стихотворение из романа "Щенки", 1936)

После же наступают пятнадцать лет, которые для Павла Зальцмана становятся периодом невообразимых страданий и лишений: начинаются массовые репрессии, война и блокада. Животный голод, нищета, обстрелы, бесконечные очереди за граммом хлеба, рождение дочери и смерть родителей от голода. Но именно в это бесчеловечное время поэзия Павла Зальцмана достигает невообразимых в своём ужасе высот.

Мы растопим венец на свечку,
Мы затопим мольбертом печку,
Мы зажжем запломбированный свет,
Мы сожжем сохраняемый буфет.
Я проклинаю обледенелый мир,
Я обожаю воровской пир.
Мы от всех запрячем
Ароматный пар,
Мы у дворника заначим
Хлеб и скипидар.

("Застольная песня", ноябрь
или начало декабря 1941, Загородный, 16)

Как пишет литературовед Илья Кукуй: "…Именно в литературе художник, не питавший ни малейшей надежды, что эта сторона его творчества когда-либо увидит свет, смог с максимальной степенью интенсивности и открытости выразить то, о чем живопись могла поведать лишь исподволь: отчаяние человека, потерявшего веру в разумные основы бытия и живущего в состоянии непрекращающегося абсурда".

"Часто я брал ночью, когда папа и мама уходили к себе в комнату спать, один бисквит из Лоточкиного мешка и делил его с Розой. Часто, впрочем, я приносил еще один папе и маме в их комнату. Эта нелепая мысль, что больше работающие, то есть требующие большей энергии, должны больше получать, совершенно серьезно казалась мне естественной, и мне ни разу не пришло в голову, что мы с Розой моложе и сильнее, то есть имеем гораздо большие запасы, чем папа и мама. Мы все превратились в скелеты, а папа был ужасно худой. Во дворе уже многие умерли. Многие собирались бежать, несмотря на холод. Мы понимали, что мы не можем уже бежать, мы были слишком слабы. Меня уже давило одеяло, когда я ложился спать, но я очень хотел спать. Был период, когда я, ложась, воображал, а иногда вслух описывал Розе кушанья, но потом это прошло".
Из блокадных воспоминаний П. Зальцмана

Заслуженный деятель искусств Казахской ССР

Весной 1942-го года Зальцманом заинтересовалось НКВД – теперь "проблемой" и почти "преступлением" считалась его немецкая национальность. Вызовов было три – каждый раз ходила жена. В конце июля решение стало категорично – этапирование. Только мольбы Розы Зальцман о том, что параллельно идёт эвакуация Ленфильма, в которой они участвуют, спасли ему жизнь тогда. Поездка из Ленинграда в Алма-Ату (сейчас Алматы. – СР) продлилась месяц. Именно в этом городе прошлая самая долгая, но "спокойная" часть жизни Зальцмана – именно здесь впервые к нему пришло (хоть и своеобразное) признание на уровне даже министерства культуры КазССР, но, одновременно с этим, будто бы полное забвение в РСФСР.

Как пишет поэт Олег Юрьев: "В 1954 году он едет в Ленинград, где возобновляет старые знакомства и заводит новые… Но в Ленинград не возвращается: этот город — без Хармса, без Филонова, без десятков и сотен других людей его времени — оказался ему чужим, а с практической стороны он не верил, что в состоянии ужиться с деятелями из ЛОСХа, да и на "Ленфильме" пришлось бы начинать с нуля. В Казахстане же Зальц­ман скорее преуспевает: с 1954 года и до самой своей смерти в 1985 году он главный художник "Казахфильма", с 1967 года член Союза художников, с 1963-го — заслуженный деятель искусств Казахстана, участвует в коллективных выставках (преимущественно по части портрета и акварели) и устраивает персональные, продает работы и преподает. И сочиняет — по-прежнему не рассчитывая на печать".

Советская власть отобрала у Зальцмана одну родину, но случайно подарила вторую. Даже если "вычислять" город, в котором он работал дольше всего в своей жизни, то выйдет такая картина: Кишинёв – меньше года; Одесса – 13 лет; Ленинград – 17 лет; Алматы – 43 года. Ленинградский художник может считаться в неменьшей степени автором казахстанским. По крайней мере, так открыто и не без гордости как-то говорил галерист Ермек Жангильдин: "Для Казахстана Павел Яковлевич стал большим подарком судьбы. Такие люди, как он и Евгений Сидоркин, задавали тон высокой профессиональности, элегантности в искусстве. Они не были казахстанцами по происхождению, но ушли из жизни как художники нашей страны".

Конечно, нельзя сказать, что всё было хорошо изначально – напротив. Первые алматинские стихи и молитвы писались "в тесной коморке перенаселённого общежития с громким названием "Дом Советов" в Алма-Ате, куда Зальцман был эвакуирован вместе с киностудией "Ленфильм". "Человеческий муравейник, где каждый пытается отвоевать себе хоть какое-то место между фанерными и тряпичными перегородками, страшный смрад полутемных коридоров, провонявших смесями еды, примусов и аммиаком уборной, а главное, несмолкающее радио, черные тарелки, промывающие мозги идеологическим бредом, чрезвычайно опасным для жизни – на дворе 49 год, разгар кампании против космополитизма", – пишет его дочь Лотта.

Тем не менее, так же как и его отец Яков, Павел Зальцман смог дать своей дочери абсолютно счастливое детство: "А мое детство, – вспоминает Лотта, – несмотря на интуитивно воспринимаемый страх родителей, тесноту перегороженной комнаты в общежитии с громким названием Дом советов, было совершенно прекрасным. Отец каким-то удивительным образом редуцировал (свертывал) советскую власть и в своем творчестве, и в нашей комнатке. Мир нашей комнаты был совершенно иной, чем за ее пределами".

Иногда лишь один любящий родитель требуется, чтобы воспитать достойного человека, даже если этот родитель "неблагонадёжный немец и еврей".

– Мой отец был коротко знаком с Отаром Иоселиани, – рассказала Лотта Зальцман корреспонденту Сибирь.Реалии. – Он посмотрел его фильмы и сразу понял, что к чему. Бывают такие ситуации, когда незнакомые люди понимают, что они совершенно из одного "карраса" (термин, придуманный писателем Куртом Воннегутом. – СР), из одной системы мышления – видимо, Иоселиани тоже что-то слышал о моём отце, поэтому пришёл к нам в гости, когда приезжал в Алматы. Я была занята лекциями и смогла пробыть с ними недолго, но, что удивительно, папа сразу же достал свои рассказы и начал читать Иоселиани. Тот, выслушав только два небольших текста, сказал: "Это надо печатать, сейчас же!" – с таким кавказским темпераментом стукнул себя кулаком по груди и сказал: "Вы не сомневаетесь, что я порядочный человек? Дайте мне это, я это опубликую!" Но отцу стало не по себе от этой идеи. Он знал, что к нам бы точно пришло КГБ, и они могли разорвать и исцарапать все его картины и рукописи.

Думал ли ваш отец о том, чтобы вернуться в Ленинград?

– Возвращаться было некуда: подвальная квартира, на Загородной, 16, которую папа занимал с семьёй, была занята другими людьми. В то время начинать хлопоты за квартиру, когда ещё даже не было снято "спецпоселенство" (его сняли не сразу после смерти Сталина, а через 2 года), не было ни сил, ни денег. Не менее существенно то, что папа вернулся в совершенно чужой город. Все люди, которых он запечатлел на страшном портрете "Ленинград, 1940-й", уже погибли к тому моменту. Кто-то от голода, на войне, кого-то взяли, кто-то утонул при переправе через Ладожское озеро – не осталось в живых никого, кроме моей матери. Возвращаться почти что было не к кому.

Был второй приезд [в Ленинград], когда можно было подумать о возвращении на Ленфильм, откуда поступали предложения, но папа уже воспринимал себя [в основном] как художника, несмотря на любовь к кино. Да, был андеграунд 60-х, 70-х, эти десятки подпольных мастерских, эта вольная молодёжь, из-под полы торгующая с иностранцами, но мой отец совершенно не богемный человек. В Союзе художников же творился кошмар, по сравнению с которым Алматы казался раем. Там сидел Владимир Серов – жуткая совершенно сволочь, который навёл там страшный идеологический террор и за любое отклонение от реализма а-ля Решетников (Фёдор Решетников, лауреат Сталинских премий. – СР) делал врагом народа. Он и в Алматы не вернулся к изобразительному искусству на 15 лет, а читал лекции по истории искусств.

– Это же была вынужденная мера, потому что его уволили из Казахфильма в рамках т. н. "борьбы с космополитизмом"?

– Да, но я должна сказать, что уволили его очень мягко: было дано распоряжение сверху, и его не разбирали на собраниях, не унижали и не оскорбляли, просто тихо уволили. К нему очень хорошо на самом деле относились в киностудии, но ничего сделать против этой террористической системы не могли. Однако папа так увлёкся чтением лекций по истории искусств, что днями и ночами к ним готовился – это всё "окупилось", потому что эти абсолютно блистательные лекции пользовались огромным успехом, студенты стояли в проходах, лишь бы услышать преподавателя.

– Что поддерживало его творческие силы и помогало не прекращать работать "в стол" или, как он сам говорил, "в диван"? Чувство собственного таланта?

– Напротив, у него были постоянные сомнения в себе и в собственных силах. Другое дело, что по-настоящему талантливый человек не может не работать. Это не чувство собственной правоты, а чувство невозможности не реализовать себя. Его ошибка была в другом: я маленькой девчонкой слушала разговоры отца с Борисом Кузиным (биолог, близкий друг Осипа Мандельштама. – СР) на нашей кухне. Они всё понимали: что система идет к полному уничтожению, разрухе и чёрт знает чему, но они не понимали и не могли поверить, что это всё может развалиться на их веку, – рассказала дочь художника.

Елена (Лотта) Зальцман. Фото: Лев Зильбер
Елена (Лотта) Зальцман. Фото: Лев Зильбер

Сейчас можно с уверенностью сказать, что, несмотря на "несходство характеров", Казахстан полюбил Зальцмана, и Зальцман полюбил Казахстан. Главный художник Казахфильма – полунемец-полуеврей не то из Одессы, не то из Ленинграда!

Лотта Павловна говорит об этом так: "В Алма-Ате Зальцман вполне вписался в национальную специфику кино. Он был очарован казахским традиционным искусством. Осмыслил его композиционную и колористическую структуру, что впоследствии дало ему возможность интерпретировать мотивы казахского орнамента для декорирования архитектурных плоскостей конструктивистских корпусов новой киностудии. Он с большим энтузиазмом писал эскизы юрт, доводя гуаши до совершенной законченности полноценного графического листа. А его декорации на натуре были поразительно красивы и романтичны. Натуру, то есть места для съемок тех или иных эпизодов, он выбирал лично, выезжая на долгие экспедиции в горы, селения, на пастбища. Там он находил и колоритные типажи, и заранее представлял мизансцены, кадры, ракурсы для будущих съемок. Отец был неутомим: поднимался на холмы, проходил километры по любой погоде, удивляя молодых ассистентов".

В своем лишь недавно опубликованном романе "Средняя Азия" Павел Зальцман сумел увидеть мир базаров, мечетей, степей, по которым бредут караваны, глазами урожденных жителей этой земли, как бы перевоплотившись в своих героев:

"Куда я иду? Я иду свободно. Кто меня ведет? Ты идешь сам. Тот, кто это говорит, тот меня ведет. Ага, догадался! А провожают меня нищие, каляндары, дервиши, джагриа-кадриа — драные, в лохмотьях и в шапках "куллях". Они питаются мною, так как они голодные. А я и сам голодный. Я такой голодный, что я съел бы целый крыч-базар и бакал-базар, снимая кожу с текущих персиков, гужды-ряста, заливаясь бараньим жиром, и нанвай-базар — и ничего бы не оставил в пустом городе. Пусть город будет пустым. А они бьют в свои кокосовые чашки на поясах и ждут от меня пищи. Один дает пищу, один есть "Тури", другого нет богатого, который мог бы дарить голодным. А мы обходим в четверг с песнями, мы кричим громкими жалобными голосами, мы бежим к соборной мечети в Рамазан и уносим с талаба крошки…"

Напоминали ли ему казахстанские степи одесские поля или же, проживший в городе дождя, тумана и (не)свободной Невы в его самом экстремальном состоянии, Павел теперь по-детски радовался нормальному количеству солнечных дней в году и большим пустым пространствам лишь за то, что они – другие? Не те голодные пустые дворы-колодцы 1941-го? Сложно представить, сколько нужно иметь внутренней правоты и силы, чтобы после блокады, после гонений запомниться открытым, чутким, интеллигентным художником, который ищет учеников и щедро делится с ними своим талантом.

XS
SM
MD
LG