"...Никто не хотел жениться на Броне – такая она была уродка. Меньше меня ростом и горбунья, вы можете представить? Отец, богач, торговавший скобяными товарами, давал за нее огромное приданое, но даже приказчики в его магазине, которые могли за грош продать черту душу, и те отказывались от Брони. Но был у нас в Сморгони грузчик Хацель. Богатырь, как говорят русские. Он поднимал два куля с мукой. Бревно в десять пудов взваливал на плечо и один тащил куда надо. Но – шлимазл. Вы знаете, что такое шлимазл? Дети кричали ему на улице: "Ханцель! Я тебе дам две копейки! Сделай теленка!" И Ханцель, который зарабатывал в два раза больше других грузчиков, становился на четвереньки, и мычал, как теленок. Не из-за денег. А потому, что никому не мог отказать.
Он был больше, чем добрый, он был шлимазл. И вот когда все местечковые женихи отказались от Брони, ее отец пришел к Ханцелю. И Ханцель ему не отказал. И была свадьба. И молодые шли по местечку – огромный, в два метра ростом Ханцель и маленькая горбунья Броня. Я видел, как они шли по улице. Я не знал, смеяться мне или плакать. Я сидел и ни о чем не думал. Просто мял в руках глину и опомнился только тогда, когда на столе передо мной оказались фигурки этих молодых – Ханцеля и Брони. После этого я совсем потерял голову. Я бросил синагогу и уехал в Вильно. Я хотел учиться на скульптора, но нашел себе только работу ученика переплетчика. Через два года я вернулся в наше местечко, но наши хасиды уже считали меня почти гоем – ведь я бросил религию, я потерял Б-га. Больше того, я лепил из глины людей, а это запрещено еврейской религией, никто не имеет права делать то, что делал Б-г…".
Так начинается история Исаака Иткинда.
Или не так?
Он с легкостью создавал легенды о своей жизни, и сюжеты в них все время разворачивались по-новому. О нем ходили противоречивые слухи, всплывающие потом в чьих-нибудь мемуарах. И даже документы – казалось бы, надежная вещь – противоречили друг другу, когда речь шла об Иткинде.
Точно не известен год его рождения: то ли 1871-й, то ли 1868-й. Ещё сильнее биографы ошибались с датой смерти. Под произведениями Иткинда в американских и европейских каталогах до середины XX века ставили через черточку 1938 – год его исчезновения после ареста. А потом вдруг оказалось, что он живет в Алма-Ате (ныне – Алматы) и не собирается умирать.
"Воскресшего" Иткинда, которого Марк Шагал называл "Ван-Гогом в скульптуре", поспешно приняли в Союз художников Казахстана, дали мастерскую и успели снять о нем 10-минутный документальный фильм "Прикосновение к вечности", прежде чем он и правда оставил этот мир в 1969 году, в 97-летнем, а может быть, в столетнем возрасте.
В природе не существует подлинной биографии Исаака Иткинда. Тут каждый составляет свой букет из воспоминаний и анекдотов, за которыми – трагический путь еврейского художника в самой тоталитарной стране ХХ века.
Попробуем собрать свой букет и мы.
Иткинд теряет бога и становится самородком
По всем сведениям выходит так, что он родился в местечке Дикарки близ города Сморгони Виленской губернии, в семье хасидского раввина, седьмым или восьмым ребенком в семье. Его отец был раввином. Его дед был раввином. И Исааку также предстояло стать раввином, потому что как иначе? Едва он достиг сознательного возраста, его отправили учиться в хедер, постигать Тору и Талмуд. Но, судя по всему, что-то там не заладилось. Окончил он хотя бы эту начальную духовную школу или нет, об этом ничего толком не известно, но уже к 26 годам Иткинд совершенно точно занимался другим. Он работал переплетчиком книг. И ремесло свое, очевидно, любил – он даже изобрел какой-то усовершенствованный пресс для золотого тиснения, за который хозяин мастерской будто бы заплатил ему 600 рублей. Огромные по тем временам деньги!
Почему так случилось, и он не пошел по стопам отца? Об этом Иткинд позднее говорил туманно, намеками – что он будто "потерял б-га". Впрочем, существует версия, согласно которой его призвали в армию, и он "выпал" из местечковой жизни на несколько лет, а когда вернулся, ему уже было не до Талмуда.
Кто знает.
Так или иначе, в 1897 году ему в руки попала книга о скульпторе Марке Антокольском, еврее, выходце из Вильно, ставшем мировой знаменитостью. Иткинд, едва умевший читать по-русски, две недели разбирал ее по складам. А потом бросил работу, вернулся домой – и начал лепить...
Мало того что он, сын раввина, оставил хедер, так он еще осмелился лепить людей! Из глины. Как Бог.
"Хасиды Сморгони считали его отщепенцем, изгоем. Старики плевались, проходя мимо его дома. Так, видимо, продолжалось много лет – почти до 1910 года. За это время Исаак, чтобы окончательно не расстраивать родителей, успел все-таки жениться и даже родить троих детей. И слепить множество портретов и композиций, которые вперемешку с детьми заполняли комнаты. Дети прыгали, разбивали хрупкие глиняные изваяния – но Иткинд, как одержимый, продолжал лепить новые...
Ему было уже под 40 лет, когда однажды к ним в гости зашел местный писатель и журналист Перец Гиршбейн, до которого дошли слухи о странном скульпторе-изгое. Он молча осмотрел работы Иткинда и ушел. А через несколько дней в газете появилась его статья о том, что в Сморгони живет самородок, который создает шедевры.
И те самые хасиды, которые оплевывали калитку дома Иткиндов, послали по местечку выборного. Выборный ходил из дома в дом, показывал неграмотным ремесленникам газету со статьей об Иткинде и собирал деньги, чтобы "этот шлимазл Исаак" мог поехать учиться "на настоящего скульптора". И он уехал – сначала в Вильно, в Вильненское художественное училище, а потом в Москву. Так, немного запоздало, началась художественная карьера Исаака Иткинда".
Это одна версия его биографии. Но есть и другой вариант. Якобы Иткинд однажды наткнулся в лесу на рабочих, которые собрались на "маевку". Он послушал их революционные речи, заинтересовался, и попросил разрешения прийти снова. Сознательные рабочие очень ему обрадовались, научили марксизму и уму-разуму, и собрали деньги на его учебу в Вильно. Скорее всего, эту версию придумал сам Иткинд специально для советских анкет. Потому что первый вариант истории со сбором денег в еврейском местечке звучал не очень комильфо в антисемитском государстве, которым стал СССР при товарище Сталине.
Как бы то ни было, в 1910 году Иткинд поехал учиться живописи в Вильно. Для студента он был староват, но его работы говорили сами за себя. Вскоре Исаак сделался любимым учеником профессора Краковской академии Фердинанда Рушица, который через несколько месяцев организовал его персональную выставку. Успех выставки был (по меркам Вильно) оглушительным, и уже через год Иткинду выдали субсидию для продолжения обучения в Москве.
Невинные проститутки
Но тут, как говорится, был нюанс.
Академия в Вильно могла отправить своего студента-еврея учиться в Москву. Российская Академия живописи, ваяния и зодчества вполне могла его принять. Но вот жить еврею за чертой оседлости, в Москве, не было никакой возможности. После шести часов вечера его мог "сцапать" любой городовой – и выгнать прочь из города.
Поэтому жить Исааку Иткинду было негде. Хотя кой-какие деньги у него имелись, в гостиницу он устроиться не мог.
Поэтому сидел на бульваре и грустил.
Внезапно его окликнул кто-то из студентов-художников и дал, что называется, "бесплатный совет", где переночевать бедному еврею. В публичном доме! Затраты немногим больше, чем в гостинице, а пускают любого желающего. Окрыленный Иткинд немедленно отправился в бордель.
Хозяйке и девочкам сразу понравился новый клиент, который платил за всю ночь вперед. Но вскоре с незадачливым скульптором произошла неприятность. Уединившись с одной из девушек, он сразу сообщил ей, что хочет просто поспать – и даже готов заплатить в два раза больше, чтобы она его не беспокоила. Но несчастная решила, что чем-то не нравится столь обаятельному и богатому клиенту – и горько заплакала. Тут же в комнату вбежал охранник и, решив, что Иткинд обижает девушку, стал его бить (кому-то скульптор потом рассказывал, что из-за этого удара в ухо он наполовину оглох). Правда, вскоре прибежала хозяйка, ситуация разрешилась, и в качестве моральной компенсации она согласилась сдать побитому Исааку комнату на несколько недель…
Иногда Иткинд рассказывал о своих первых днях в Москве так. А иногда – иначе.
Как парный цветок в букете, у этой истории существовала и другая версия.
Дело в том, что занятие проституцией для еврейских девушек в те времена было одним из немногих способов покинуть "черту оседлости" и переехать в большой город на учебу. В Москве Иткинд познакомился с двумя красавицами из своей деревни, которые как раз получили "желтые билеты" и наслаждались московской жизнью. Они охотно дали ему приют. Закончилось все через два месяца, когда подругам нужно было проходить обязательный медосмотр, необходимый в их профессии. Во время него обнаружилось, что обе они – девственницы, и полиция выслала обманщиц на родину. Самое невероятное в этой истории, учитывая буйный артистический темперамент рассказчика, это чудесный факт сохранения девушками невинности после ночей, проведенных с Иткиндом под одной крышей. Но тут надо иметь в виду, что рассказ был записан со слов давней поклонницы художника доктора Галины Плотниковой, которая, несомненно, была влюблена в него и верила тому, что он рассказывал.
С 1911 года Иткинд стал жить в доме трех сестер баронесс Розенек. Туда же перебрался и его сын Израиль. Проблема незаконного проживания двух евреев была решена сестрами путем ежемесячной выплаты дворнику нескольких рублей за недоносительство. Через какое-то время Иткинд развелся со своей первой женой и женился на одной из сестер − Фанни Розенек.
К этому моменту он уже учился в Академии у скульптора-монументалиста Сергея Волнухина.
Однако само поступление в Академию далось ему нелегко. Волнухин славился своей непредвзятостью и на рекомендательные письма не смотрел. Он потребовал, чтобы скульптор выдержал вступительный экзамен.
Довольно забавно рассказывал об этом экзамене сам Иткинд. Испытание состояло в том, чтобы изваять из глины фигуру голой натурщицы, позировавшей в студии Академии. Но Иткинд, увидев натурщицу, был ошеломлен. Хотя для портретов ему позировали и раньше, никогда до сих пор не доводилось лепить обнаженную натуру. В смятении он сбежал с экзамена и стал ходить по городу.
Внезапно ему в голову пришла блестящая идея. Он зашел в магазин, купил бутылку вина и корзину фруктов, подошел на улице к первой попавшейся симпатичной девушке и позвал ее за город, на пикник. По словам Иткинда, незнакомка, не раздумывая приняла его приглашение – настолько он был неотразимо обаятелен. Дальше – больше. За городом, в укромном месте, она без колебаний разделась перед незнакомцем и, как загипнотизированная, смиренно ему позировала. Иткинд рассказывал, что за три часа слепил фигуру девушки. После этой тренировки он на следующий день смело явился в Академию на экзамен и сделал свою "контрольную работу" так, что экзаменатор пришел в полное восхищение.
Говорят, чуть не в тот же день он отправился с Иткиндом к Максиму Горькому, и писатель быстро сделался горячим поклонником странного еврейского скульптора. Похоже, что едва говорящий по-русски Иткинд производил на творческих людей такое же неотразимое впечатление, как и на влюбчивых дам. Вскоре Иткинда представили Маяковскому, он познакомился с Есениным, Вахтанговым, Качаловым, Мейерхольдом и многими другими восходящими звездами русского искусства. Впрочем, сам Иткинд, безусловно, теперь тоже был звездой.
Еврейский погром в НКВД
Его скульптуры становились все более "волшебными", аллегорическими и одновременно исполненными формального совершенства. Он почти отказался от глины и работал с деревом – материалом, которому оставался верен всю оставшуюся жизнь. Многие его творения находили покупателей – так, например, три изваяния купил Савва Морозов.
Жизнь определенно налаживалась. Вскоре подоспела революция, отменившая "еврейский вопрос" в России. Больше не нужно было прятаться от городовых. Впрочем, после революции они все куда-то пропали.
Трудно удержаться и не процитировать здесь ещё одну завиральную историю от Исаака Яковлевича: в 1918 году Максим Горький якобы устроил скульптору персональную выставку в Москве, в молодом еврейском театре "Хабима", который впоследствии стал Национальным театром Израиля. В самый разгар "военного коммунизма" откуда-то взялись иностранные коллекционеры, скупившие почти все его работы. Среди покупателей, по словам Иткинда, был приехавший в Москву родной брат Теодора Рузвельта (в другой версии этого рассказа – премьер-министр Франции Леон Блюм, которого на выставку привел сам Луначарский). В любом случае, какой-то важный иностранец настойчиво звал Иткинда заграницу, обещая устроить все условия для работы. Но он, конечно же, отказался.
"Я сказал ему, – вспоминал Иткинд – что другие художники могут уезжать, потому что они и при царе были в России людьми. А я при царе был человеком только до шести вечера, а после шести вечера меня мог арестовать любой полицейский. А сейчас, когда революция сделала меня человеком и после шести вечера, разве я могу уехать?"
Но все-таки если не сам скульптор, то его работы действительно попали во Францию, а его "Россия, разрывающая цепи" на самом деле была куплена Леоном Блюмом. Так что сказка ложь, да в ней намек…
Про Иткинда нельзя сказать, что его история не знает "сослагательного наклонения". Ещё как знает. И варианты его судьбы продолжали ветвиться легендами даже без его собственного участия.
Например, Александр Галич в одной из своих передач на Радио Свобода, посвященной Иткинду, с уверенностью рассказывал, что скульптор вместе со своим другом Марком Шагалом уехал во Францию и много лет учился в Париже. Возможно, Галича, встречавшегося с Иткиндом в Алма-Ате, сбило с толку обилие его скульптур во французских музеях.
Но никакого путешествия во Францию в жизни Исаака Яковлевича не было. С Шагалом они действительно дружили, в 1918 году вместе преподавали живопись в подмосковной Малаховке, где располагалась еврейская трудовая школа-колония для беспризорников "III Интернационал". Но потом Шагал уехал, а Иткинд остался.
Остался то голодать, то пировать – с переменным успехом.
Сперва он жил и работал в Москве, но от голода у него открылось кровохаркание, и по советам врачей он уехал в Крым. Там у него немедленно случился роман с заведующей санаторской столовой, и он остался в Симферополе до 1927 года. Никаких проблем с едой теперь не было.
Кажется, примерно в это время Иткинд начал серию скульптур под названием "Еврейский погром". Работать, впрочем, было толком негде, и после долгих поисков он нашел наконец себе что-то подобное мастерской в одном из флигелей здания НКВД, куда его пустили благодаря рекомендациям Луначарского.
И здесь еще одна история.
Однажды Иткинд оказался свидетелем уличной кражи, и его попросили выступить в суде. Несмотря на то что по-русски он говорил все так же скверно, Исаак согласился.
– Скажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь? – спросил его судья.
– Я делаю "Еврейский погром".
– Еврейский погром? Где?
– В НКВД.
От смеха лежали все – и прокурор, и адвокат, и подсудимый. В итоге судья оправдал уличного воришку.
В 1927-м Иткинд переехал из Крыма в Ленинград, где жил абсолютно неприкаянной жизнью – ни своего угла, ни тем более квартиры. Работал где придется, в основном в мастерских у друзей. Он даже голодал, причем "официально" – в 1929 году газета "Вечерняя Москва" опубликовала статью Луначарского "Почему голодает скульптор Иткинд?". Но сам автор статьи не мог ответить на поставленный вопрос.
На первый взгляд, все у Иткинда должно было быть хорошо. А то, что он постоянно терял деньги, членские билеты художественных союзов и другие документы, да и вообще не "вписывался" в систему советской бюрократии, – это, безусловно, были его проблемы.
Ведь его слава в СССР росла с каждым годом – и любой другой человек сумел бы воспользоваться этим "символическим капиталом". Любой, но не Иткинд.
Зато он еще раз женился, и это дало крышу над головой еще на несколько лет.
А в начале 30-х годов ему все-таки выделили постоянную мастерскую в центре Москвы. О нем все чаще писали в газетах, его выставки проходили каждый год.
Алексей Толстой записал несколько его устных рассказов и опубликовал их в одном из "толстых" журналов, так что к славе скульптора у Иткинда уже прибавилась слава писателя. Заказов на скульптуры тоже становилось все больше – в СССР набирала обороты "монументальная пропаганда". Но Иткинд не хотел делать бюсты и крупные композиции. Ему было интересней работать с деревом, создавать что-то вроде человеческих масок. Он сделал их десятки, а может быть, и сотни – маски Ленина, Лассаля, Маркса, Энгельса… А в 1937 году Иткинд создал одну из своих самых знаменитых работ – "Умирающего Пушкина". Ее экспонировали на посвященной 100-летию со дня смерти поэта выставке, устроенной в здании Эрмитажа, и слава скульптора буквально взлетела до небес.
Но там, наверху, давно уже собрались тучи, а в 1937 году грянул гром, поразивший многих советских небожителей.
Всесоюзная слава привела скульптора в следственный подвал НКВД.
Исчезновение
На допросе Иткинду первым делом выбили зубы и повредили барабанную перепонку. Потом сообщили, в чем он должен признаться: в том, что он продал Японии секреты Балтийского военного флота.
Это было предельно дурацкое обвинение. Потому что Балтийский военный флот и скульптор Иткинд даже не подозревали о существовании друг друга.
Следователь ждал чистосердечного признания в письменной форме, но Иткинд оставался верен себе даже на допросе: он заявил, что не умеет писать по-русски. И как бы ни бесился чекист, подследственный воспринимал его угрозы с ангельским смирением, терпеливо сносил побои и пытки, но ничего не подписывал. Я же таки неграмотный...
А вскоре у него окончательно отказали уши и коммуникация прервалась.
И тогда случилось странное, фантастическое событие: дело по 58-й статье, расстрельное или как минимум 10 лет лагерей, было закрыто. Иткинда приговорили к бессрочной ссылке в Казахстан. По тем временам, когда "ни за что" давали 5 лет лагерей, это было невероятно гуманно.
В ожидании отправки на восток он десять месяцев просидел в одиночной камере. Каждый день ему выдавалась небольшая пайка хлеба и немного воды. Но хлеб он лишь разминал в руках и весь день лепил из хлебного мякиша. В основном фигурки зверей и птиц. Съедал их только вечером. "Так было гораздо вкуснее и питательней", – вспоминал он позднее.
В 1938 году его отправили в небольшой поселок Зеренду Кокчетавской области. Вскоре туда приехала его третья (или уже четвертая?) жена, ученый-физик, бросившая кафедру в Ленинграде. Позднее им удалось перебраться поближе к Алма-Ате, в Талды-Курган, где Иткинд пытался заниматься сапожным ремеслом, а жена мыла полы в государственных учреждениях. Но в 1944 году она умерла от тифа, и Исаак снова остался один.
Никто о нем не вспоминал, опасно было помнить тех, кого увезли на "черном воронке".
Война будто провела границу между "старой" и "новой" жизнью – и для всех, кто его знал, он остался в довоенной эпохе. Даже на его "Умирающем Пушкине", которого снова выставили в Эрмитаже, появилась табличка "Исаак Иткинд. 1871–1938".
А он был жив и продолжал создавать новые работы, обрастая новыми легендами.
Одни рассказывали, как в конце 40-х годов видели заросшего и грязного старика в какой-то яме или землянке под Алма-Атой, уставленной скульптурами. Другие, посещавшие Иткинда почти в то же время, вспоминали о благообразном старце, жившем в небольшом, но уютном домике за городом в окружении красивых и молодых женщин.
Так или иначе, после войны Иткинд и правда вел "подпольное" существование. Как "враг народа" он не мог найти работу художника. Хотя и пытался.
Летом 1945 года он познакомился в Алма-Ате с другим ссыльным, писателем Юрием Домбровским.
"Он рассказал мне историю своих последних злоключений, рассказал очень весело, с подмигиваниями, с шуточками-прибауточками, – вспоминал Домбровский об этой встрече в одном из своих очерков. – И опять в нем все жило, ходило, излучалось. Глаза, руки, лицо, он сам. Это был чудесный рассказ, сказка о заколдованном художнике, которого нечистая сила все время заносит в какие-то непонятности и истории, который талантлив, но невезуч, которого все признают и любят, но от которого во имя какого-то непостижимого рока должны отказаться. И улыбаясь, – "что ж тут попишешь", – он разводил руками с худыми тонкими пальцами хирурга или скульптора".
Постепенно Домбровскому удалось обеспечить Иткинда хоть какими-то заказами – например, ему заплатили за бюст Шекспира, который тот сделал для местного театра драмы. Правда, сам бюст не выставили, а убрали в запасник, где он благополучно сгинул. Уж больно необычными были скульптуры Иткинда. Да и заплатили, в сущности, копейки.
Но Исааку и этого было достаточно. Ведь его всегда спасали не деньги, а люди.
Как вспоминает Домбровский, в Алма-Ате у Иткинда не было крыши над головой, но он сразу сказал, что никакой помощи ему здесь не требуется. Он все устроит сам, как-нибудь. И правда, пошел в кино и просидел с утра до вечера все сеансы, а через несколько дней объявил, что женится на билетерше и переходит жить к ней...
Стала ли эта девушка его последней женой?
Скорее всего, нет.
Но теплый угол и частицу счастья Иткинду она отдала. Как и многие другие. Потому что он сам всегда, вне зависимости от любых обстоятельств и тягот жизни, буквально излучал радость, и быть рядом с ним казалось вершиной блаженства…
В раю – и после рая
В 1956 году Иткинд наконец устроился на работу в Алма-Атинский государственный театр, где днём рисовал декорации, а по ночам вырезал из дерева скульптуры в подвале театра. А потом, в 1958 году, как гласит еще одна легенда, молодой художник, нанявшийся в этот театр, заглянул в подвальное помещение – и был абсолютно ошеломлен, увидев там анфиладу деревянных скульптур. Это были ставшие позднее знаменитыми композиции Иткинда "Поль Робсон" (1956), "Дерево-мыслитель" (1956), "Смеющийся старик" (1958) и другие. Еще больше юный художник удивился, услышав фамилию "Иткинд". Ведь ее он слышал много раз на лекциях по истории искусств.
Так произошло "второе пришествие" Исаака Иткинда.
У него появилась мастерская, уютный дом на окраине Алма-Аты. И, конечно, верная и нежная жена Соня. "Увы, Соня для меня немного старовата, – разводил руками 90-летний Иткинд. – Ей уже почти 60! Ну, что поделать, что поделать..." – и заговорщически подмигивал юным девушкам, приходившим в его мастерскую.
В 90 лет он получил звание "Заслуженный деятель искусств Казахской ССР", а в 96 лет – Государственную премию. Но это не особо его интересовало. Куда важнее было – воплотить с помощью резца и твердой руки в дереве все свои замыслы.
Ведь скоро пора было отправляться на тот свет…
"Вы знаете, я, наверно, умру. Мне ведь девяносто шесть. Но и в раю я буду работать. Там же много райского дерева и все ходят голые – можно выбрать хороших натурщиц", – говорил Иткинд. И не где-нибудь, в частной беседе или своим ученикам, а с трибуны во время вручения ему Государственной премии СССР!
Иткинд любил фантазировать на тему "Иткинд в раю".
В одной истории ему удавалось перехитрить чертей: "Иткинд вертелся, юлил, представлялся дурачком, говорил, что в рай он прошел по законному пропуску, не понимал, что от него хотят, и совсем сбил было с толку простодушных чертей. Но ангелов так не собьешь. Ангелы-то – они проницательные и злые. И среди них попался настоящий следователь по потусторонним делам, и вот Иткинда уже раскололи и с гиком, визгом, шутками-прибаутками потащили в ад. Сиди и не рыпайся!"
В другой – он вполне успешно обосновался в раю, но там ему стало скучно. Он бродил по саду Эдема, смотрел на огромные золотые яблоки и вздыхал. "В Алма-Ате на рынке таких нет! А здесь пропадают". В конце концов он начал приставать к ангелам с коммерческим проектом о поставке райских яблок в Алма-Ату и так их разозлил, что его извергли в ад.
И – десятки других вариантов этой истории, которую он рассказывал своим слушателям. Такой же "сад расходящихся тропок", как вся его жизнь. Или как его творчество (ведь практически в каждом сделанном им портрете, будь то Пушкин, Моцарт, Шекспир, Джамбул, неизвестный еврейский старик, где-то глубоко скрыта светлая улыбка Исаака Иткинда). Человека, которого время хотело уничтожить, но сломало на нем зубы. Потому что он не подчинялся его законам и все время думал о чем-то другом.
О чем-то странном, невыразимом.
И про это "странное" очень хорошо сказано в очерке Домбровского, где он вспоминает свою последнюю встречу с Иткиндом, незадолго до его смерти. И одну из последних работ скульптора.
"Это была маска мертвеца, в два раза увеличенная, с огромным круглым лбом Иткинда, с его мощными волосами, откинутыми назад, с его почти античной лепкой щек, губ, подбородка, с ртом, плотно смертно сжатым.
Но самое странное и непонятное было другое: сверху и снизу на щеках и под подбородком мостились утробные телята, и поза их была самая утробная, скрюченная, со сведенными копытцами, с голым брюшком, трогательными мирно спящими мордочками.
– Они еще не проснулись, – сказал Иткинд. – Вот, дарю. Не думайте, это не копии, формы я сломал – они единственные.
– Спасибо, – сказал я более удивленный, чем тронутый, уж слишком неожидан был этот подарок. – Но что это обозначает? Ну, там Иткинд на том свете, а это где он?
– А здесь он уже вышел оттуда. Ведь тот свет, это тоже временное. А здесь уже вневременность, здесь Иткинд в бесконечности.
– А телята зачем?
Он улыбнулся.
– Ну, хоть теленок из меня выйдет".
