Осенью 1954 года власти СССР приняли решение о ликвидации так называемого Камышлага, структурного подразделения ГУЛАГа, особого лагеря для политзаключенных. А создан он был в конце апреля 1951-го приказом министра внутренних дел СССР Сергея Круглова. Это был десятый специальный лагерь в СССР. Отбывали наказание в особлагах заключенные, осужденные по 58-й статье за измену родине, шпионаж, террор, а также троцкисты, правые, меньшевики и эсеры – в основном ответственные работники, генералы, профессора, деятели культуры. Те, о чьих подвигах и достижениях еще накануне писали советские газеты*.
Специальные, или, как их еще называли, каторжные, лагеря были разбросаны по всей стране, в ее самых отдаленных уголках.
– Контингенты особлагов предписывалось полностью изолировать (в том числе и в рабочих зонах) от заключенных, отбывавших наказание не по "политическим" статьям. Жилье и рабочие зоны надлежало специально оборудовать, чтобы исключить возможность побега, ввести режим, близкий к тюремному (решетки на окнах, запирающиеся на ночь бараки, запрет покидать барак в нерабочее время). Вводилась норма жилой площади вдвое меньше, чем в исправительно-трудовом лагере, – один квадратный метр на человека. Заключенных особлагов следовало использовать на особо тяжелых работах. Охрана возлагалась на конвойные войска, а не на военизированную охрану, как в ИТЛ, – рассказывает Владимир Келлер, краевед, автор книги "Перекрестки репрессий Томусы".
У тех, кто работал в особлагах, брали расписки о неразглашении. Им запрещалось общаться с заключенными и выяснять их имена. К спецлагерям приставлялись и спецчасти МВД с открытыми полномочиями на расстрелы, убийства, "особые меры" взысканий и т. п.
"Превращение заключенного в бессловное животное"
Всего известно о 14 таких лагерях в СССР, одновременно функционировало не более 10. Большинство заключенных в Камышлаг приехали из особых лагерей Казахстана (Степного и Песчаного), где строили шахты. В Кузбассе они также должны были с нуля возвести шахту "Томусинская 1-2" (нынче шахта им. В. И. Ленина). Среди этапированных в Сибирь был и Лев Вознесенский, ученый-экономист, политический обозреватель, сын ректора ЛГУ. Он был арестован сразу после того, как по Ленинградскому делу казнили его родного дядю, главу Госплана СССР Николая Вознесенского, а также его брата и сестру – отца и тетку Льва Александровича.
В 1950 году постановлением особого совещания при МГБ СССР (то есть фактически без суда) его приговорили к 10 годам в ИТЛ по ст. 58-1В УК РСФСР.
"Четыре семьи от стара до мала. Отец, Николай Алексеевич и их сестра были расстреляны, остальные посажены и сосланы, даже бабушку 84 лет отправили в Туруханский край… Меня отправили на самые тяжелые работы. Мы укладывали железнодорожные пути, тягая вверх по насыпи по колено в снегу тяжеленные рельсы и шпалы, долбили ломами глину в 50-градусный мороз, ночи напролет грузили цемент", – позднее рассказывал Лев Вознесенский..
Из воспоминаний Льва Вознесенского "Истины ради":
"К середине 1951 г. местное население вполне убедилось в том, что большинство из тех, кто был представлен ему в качестве "фашистов с руками по локоть в крови", являются такими же советскими людьми, как и они сами (и может быть, газеты и не были уж так не правы, когда с восторгом писали о том, что наши объекты возводят… комсомольцы). Соответственно возникли прямые и косвенные связи, неформальные отношения между заклейменными номерами заключенными, с одной стороны, и прорабами, десятниками и прочими вольнонаемными работниками, а через них и с более широкими кругами местного населения – с другой. Такое вопиющие нарушение спецрежима требовало вырвать нас из этой обстановки и переместить туда, где свободные граждане еще не были испорчены тлетворными контактами с матерыми "врагами народа", которые, например, с высоких марксистских позиций объясняли молоденьким солдатам по их просьбе, что такое коммунизм. К тому же немало других глухих районов и запланированных крупных новостроек ожидали тех, кого уже давно приучили начинать с нуля и на голом месте создавать то, чем потом гордилась страна".
Как вспоминал потом Лев Вознесенский, в особлагах все было направлено на унижение политзаключенного, "на постепенное превращение его в бессловное животное, занятого только проблемой физического выживания любой ценой". Здесь у людей не было имен, прошлого, званий – лишь номера. Даже сами надзиратели не всегда знали, кто скрывается под теми или иными цифрами. Ни для кого здесь не делали исключений: вне зависимости от заслуг, возраста и статуса, к зэку можно было обращаться лишь по номеру.
Лев Вознесенский, "Истины ради":
"Номера в особлагах представляли собой довольно большие белые лоскуты, на которых наносились черной краской крупные буквы и цифры. Во всех видах верхней одежды вырезали по четыре окна, в которые и вшивали эти тряпки с номерами. Один красовался на чем-то вроде фуражки, другой – на спине лагерной робы (назвать ее формой язык не поворачивается), третий – у сердца, четвертый – на брюках в районе левого колена. То же самое повторялось и на зимнем "обмундировании" – ватных брюках, ватнике, бушлате и шапке ем самым точки прицела на случай побега или неподчинения обозначались ясно и были хорошо видны даже в сумерках. Бесполезно было бы и сдирать номера, ведь под ними остались прямоугольные дыры. Впрочем, это лишь микроэлементы той системы уничтожения человека в человеке, которая сознательно насаждалась и культивировалась в сталинско-бериевском ГУЛАГе".
Наказание – будь то лишение похлебки или водворение в карцер – можно было получить за что угодно: плохую работу, недостаточно громкий ответ на перекличке, ночные разговоры в бараке. Особо строгие наказания следовали, если заключенные умудрялись отправить письмо на волю. В таком случае в барак даже посреди ночи мог ворваться надзиратель с парой солдат-конвоиров и отвести проштрафившегося к оперуполномоченному "на разговор".
Лев Вознесенский, "Истины ради":
"Царь и бог местного масштаба (майор Громов, начальник лагеря. – Прим. СР) вошел в кабинет своего подчиненного – начальника лагпункта, а так как я стоял в стороне, его взгляд сразу уперся в меня. О, каким "художественным", наигранно выразительным, как в плохом провинциальном театре, был этот взгляд. Он просто источал глубочайшее презрение небожителя к червю земному. Я не успел сообразить, что делаю, как в доли секунды, вскинул голову и ответил таким взглядом, что его рука с вытянутым указательным пальцем поднялась в моем направлении, а сквозь почему-то вытянутые трубочкой губы прозвучало: "А у-э-этого – НЕМЕ-Е-ДЛЕННО в карцер!"
Работать приходилось по 10, иногда по 20 часов в сутки: надзиратель мог объявить работу срочной, и тогда заключенные трудились в темноте, при свете фонарей. Все это сопровождалось постоянными пересчетами количества узников: перед тем как отправиться на объект, во время работы минимум четыре раза, перед тем как вернуться в лагерь, в самом лагере, перед бараком, в бараке.
"Здесь не санаторий, профессор!"
Одновременно с Львом Вознесенским в Камышлаге, под номером Б-739, свой второй срок отбывал его тезка Лев Гумилев – востоковед, историк, сын поэтов Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Здесь он оказался осенью 1951 года, после вынесенного годом ранее приговора за антисоветчину и после череды лагерных пересылок. Незадолго до своей смерти Лев Гумилев дал интервью кузбасскому журналисту Юрию Панову, который позднее опубликовал написанную на основе этих воспоминаний книгу "Сиблаг ГУЛАГа".
Есть в ней, к примеру, такой эпизод. Как-то в лагере Гумилев стал свидетелем диалога между начальником лагеря и врачом.
"– Я вам сказал: не могу я согласиться с вами!
– Мы погубим народ. Нельзя работать в мороз под сорок градусов на улице.
– А кто за меня будет план выполнять? С меня на мороз никто не спишет, – это опять начальник.
– Тогда хоть на каменоломне работы в эти дни отмените. У нас за сотню человек сильно простуженных, а вы больше десяти освобождений в день не разрешаете выдавать.
– Здесь не санаторий, профессор! На каменоломне завтра поставят будку с железной печью. А освобождений прибавьте еще человек на пять. Не больше! Вы хотите лагерь превратить в лазарет. Не выйдет! Я лично проверять буду… Идите и выполняйте мое распоряжение, а не то весь ваш медперсонал на каменоломню отправлю".
Однажды, через несколько месяцев каторги, Гумилев по дороге на объект потерял сознание. Врачи его спасли, но признали инвалидом. Тем не менее он продолжил работать на стройке – там лучше кормили. Его назначили учетчиком. И хотя ему не было еще и 40, выглядел сын Анны Ахматовой и Николая Гумилева как старик. "Я увидел согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев. "Старику" в тот год исполнилось 38 лет", – писал Лев Воскресенский. Заключенные стали звать его Батя. Он не менее девяти раз лежал в больнице, перенес две операции.
Гумилев, прежде не любивший жаловаться, писал Ахматовой: "Здоровье мое ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем. Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, т. к. норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет".
"Жаловаться некому. Правды не добьешься"
Те, кому довелось побывать в исправительно-трудовых лагерях, считали их курортом по сравнению с каторжными спецлагерями. Летнюю форму заключенные получали только в мае. Снимать ватные куртки с номерами или штаны, оставаясь в подштанниках, запрещалось. Зимняя одежда выдавалась не раньше 15 ноября, а морозы подчас начинались с конца сентября.
"Стояла лютая зима. Одеты мы были легко, поэтому от холода зуб на зуб не попадал, руки и ноги коченели…. Кто был в валенках, ватниках и шапках-ушанках, чувствовали себя работоспособными, остальные – в шляпах, ботинках, осенних пальто – в –35 ощущали себя беспомощными. …Мороз свирепствовал. Подъем в 6 утра, в 7 начиналось движение на работу. Снег в поле глубокий, передвигаться очень тяжело, ноги проваливались. Нередко кто-то падал. Тащил остальных за собой, конвой нервничал, открывал предупредительный огонь, овчарки, громко лая, нападали на упавших, лишь толстые ватники спасали от укусов. После двухчасового медленного движения в глубоком снегу подходим к строительной площадке, оцепленной колючей проволокой, с пулеметными вышками. Здесь предстояло построить крупное промышленное предприятие. А пока – расчистка и уборка снега, рытье в мерзлом грунте глубоких котлованов под фундамент", – писал в своих воспоминаниях экс-министр морского флота СССР Александр Афанасьев (книга "На гребне волны и в пучине сталинизма").
Афанасьев стал жертвой послевоенной кампании по выявлению в СССР высокопоставленных иностранных шпионов. Ему предъявили обвинение в "бытовом разложении в период пребывания за границей, принадлежности к троцкистско-зиновьевской оппозиции, шпионаже, вредительстве во время закупки иностранных судов и во время работы в комиссии по разделу германского флота". 26 апреля Афанасьев был арестован и заключён в Лефортовскую тюрьму.
В своих жалобах он писал: "Когда я заявил, что преступных связей не имел и сознательных преступлений не делал, что у меня были ошибки, но Родине я не изменял, Абакумов мне ответил, что я не выдержу всех испытаний, мне сломают кости, будут бить без конца, пока не издохну, но я повторял, что не виноват... Меня лишили сна. Около 20 суток я не спал, причём допрос происходил круглосуточно. В комнате допросов стояла чистая кровать, которая до боли раздражала. Я заявил следователю Комарову и Абакумову, что они искусственно создают врагов, забыли историю партии, уроки Ягоды, ежовщину, за что был бит и отправлен в холодный карцер на 15 суток (дважды). Наконец, я был сломлен, понял, что организм больше не выдержит, и, чтобы сохранить жизнь, начал давать показания, положительные факты своей деятельности извращать в отрицательные и преступные. Под диктовку следователя я подписал заявление на имя т. Сталина о своей виновности, причём текст заявления был уже ранее отпечатан и согласован с руководством МГБ".
В 1949 года Александр Афанасьев был осужден Особым совещанием при МГБ СССР к 20 годам каторжных работ без связи с внешним миром. В Кузбасс его этапировали из Лефортова, где он провел практически три с половиной года. О своем приговоре бывший министр узнал лишь в Камышлаге. В лагере он стал номером 42.
"Колючая проволока в три ряда, пулемётные вышки, между ними бегают овчарки. У ворот – солдаты с пулеметами. Стояла лютая зима. Одеты мы были легко, поэтому от холода зуб на зуб не попадал, руки и ноги коченели. До въезда в зону оцепления нас пересчитали прямо в автомашинах, затем повезли к баракам. Бараки деревянные, одноэтажные, выбитые окна заделаны фанерой. Прежде чем вести в барак, устроили перекличку. Комендант лагеря, принимая заключённых, брал дело, называл номер и срок отбывания. Внезапно я услыхал: "42-й, двадцать лет каторжных работ без связи с внешним миром". Так я впервые узнал о "приговоре". Все в глазах поплыло. Жаловаться некому. Правды не добьешься" – так вспоминал позже те дни Александр Афанасьев.
Любому заключенному необходимо было найти общий язык не только с лагерным начальством, но и с другими зэками. Хотя Камышлаг и считался политическим, отбывали наказание здесь и осужденные по другим статьям, так называемые "бытовики". Как рассказывал в своих воспоминаниях Лев Гумилев, когда уголовники в других лагерях по каким-то причинам хотели сменить место отбывания наказания, им нужно было во всеуслышание произнести что-то нелестное о советской власти. В этом случае в их дело добавляли 58-ю статью и переводили в особый лагерь. Для политических такое соседство было еще одной проблемой.
"Ночью дежурный из больных услышал стук в дверь и голос: примите тяжело больного. Когда открыл дверь, ворвались заключенные. Их лица были вымазаны сажей, чтобы не узнали. Быстро обежав палаты, осмотрев кровати, нашли того, кого искали, и тут же самодельными ножами закололи его на глазах присутствующих. Когда нападавшие убежали, врач вызвал надзирателей. Все больные притворились спящими. Кто убил, за что – об этом никто не говорил и не спрашивал. Война среди заключенных была для меня непостижима. Мог только предполагать, что уничтожили тех, кто был осведомителем, провокатором", – делился воспоминаниями в своей книге Александр Афанасьев.
Мало кто из политзаключенных избежал конфликтов с уголовниками. Гумилева однажды в ходе такой драки чуть не убили топором. Через день после инцидента зачинщиков ссоры отправили по этапу. Но чаще начальники закрывали глаза на такие стычки. Так, безнаказанным осталось нападение на разведчика Якова Бронина. Яков (он же Янкель Лихтенштейн, Яков Горев, доктор Бош, Абрам, Вальден и другие оперативные псевдонимы) заменил Ричарда Зорге в Китае, а потом преподавал агентурную разведку в разведуправлении. Был арестован в 1949-м в связи с делом Еврейского антифашистского комитета и приговорен к 10 годам. По ночам в Камышлаге он писал повесть про разведчиков, но уголовники решили, что он пишет на них доносы, и сломали Якову два ребра и выбили все зубы.
– Руководству лагеря нужно было, чтобы заключенные враждовали друг с другом, чтобы не было единения между ними. В такой ситуации лагерь, по их мнению, не мог взбунтоваться, поднять восстание, как уже бывало, – говорит историк Владимир Келлер.
"Нас выпустят, других посадят…"
До появления особого лагеря на месте Камышлага была обычная колония. Но в 1951 году отбывающие здесь наказание воры в законе, которых отправили работать на каменный карьер, подняли бунт и сожгли бараки. Восстание подавили. Тех, кого не перестреляли, отправили под Кемерово. Лагерь перепрофилировали, отремонтировали, усилили охрану. Теперь здесь отбывали наказание политические преступники.
Территорию зоны окружал трехметровый забор и колючая проволока в три ряда. По обе стороны забора тянулись две полосы, шириной в четыре метра каждая – так называемая "огневая зона", вспаханная, пробороненная, летом без травы. К этим полосам нельзя было подойти ближе чем на пять метров. По углам и в центре забора – пулеметные вышки для часовых, которые имели право без предупреждения открывать огонь. Между вышками бегали овчарки, прошедшие специальную тренировку. Всю ночь Камышлаг освещался сильными прожекторами. Если бы заключенные в бараках организовали короткое замыкание, прожекторы все равно бы не погасли благодаря особой схеме электропитания.
И все же некоторые пытались бежать. За все время было три случая, когда заключенным удавалось вырваться за пределы зоны. Но так как цивилизация была далеко, их все равно ловили.
– Тех, кто пытался бежать, расстреливали. Потом каждый труп проверяли: протыкали штырем насквозь. Тела оставляли на несколько дней на выходе из лагеря, чтобы каждый шел на работу и видел тело. Хоронили их потом на соседнем холме: без крестов и обозначений заключенных. Сколько человек там захоронено, остается в тайне до сих пор, – рассказывает Владимир Келлер.
Единственное, что, по воспоминаниям политзаключенных, помогало им выжить в условиях лагеря, – общение с такими же узниками, как они. Среди отбывавших наказание в Камышлаге было немало интересных людей. Один из них – британский коммунист, радиожурналист из Лондона Джордж Герберт Ханн (Георгий Вильямович Ханна). В тридцатые годы он приехал в СССР, чтобы перевести труды Ленина на английский язык, был репрессирован, позднее отпущен и снова получил срок уже после войны. В Камышлаге отбывал наказание знаменитый оперный певец Мариинского театра Николай Печковский – за то, что выступал с концертами в тылу немцев в годы войны. Среди заключенных были шаманы, монахи, судостроители, ветераны двух войн, представители множества национальностей – как европейских, так и азиатских.
"Я должен благодарить чекистов за подарок, какой они, не ведая, преподнесли мне. Ну где бы я в своем Ленинграде смог встретиться и подружиться с настоящим буддистским монахом? Из самой Лхасы! Он рассказал удивительные вещи о перевоплощениях Будды. Это ли не подарок судьбы!" – шутил Гумилев.
Смерть Сталина в Камышлаге восприняли спокойно. Под прицелом пулеметов все сняли шапки, почтили память. Но на то, что кошмар закончился, никто не надеялся.
"Арест Берии вызвал шквал надежд у заключенных и шквал опасений у лагерного начальства. В эти первые дни начальник нашего лагпункта Завальников, тогда уже майор или подполковник, растерянно говорил группе заключенных: "Что же я буду делать, ребята, когда вас всех отпустят и закроют лагеря? Ведь я ничего не умею делать, кроме как стеречь вас…" А оптимистически настроенные заключенные его утешали: "Да не пропадете: нас выпустят, других посадят…" – рассказывал Лев Вознесенский.
Камышлаг просуществовал в Кузбассе до 4 октября 1954-го. На тот момент численность спецконтингента здесь достигла максимума – 13 273 человек. После закрытия лагеря всех заключенных переселили в одноименную колонию в Омской области, где строили нефтеперерабатывающий завод. Тогда же началась и массовая реабилитация поселенцев особлагов.
Сейчас на территории Камышлага располагается город Междуреченск. На месте лагерных бараков ещё в 1959-м начали строить хрущёвки – улицу назвали Первомайской, а потом переименовали в проспект Строителей. В 1962 году здесь появился Дворец культуры им. Ленина.
* Текст из архива Сибирь.Реалии.
