На портале газеты "Культура" появилась программа группы литераторов "Союз 24 февраля". Подписавшие ее Z-поэты и Z-писатели, поразительно точно копируя стиль советских документов, призывают государство взять литературу под свой контроль, искоренить в ней врагов и иностранных агентов, передать патриотическим силам толстые журналы, издательства и книжные магазины. То есть они требуют окончательно отменить свободу в литературе – как отменили уже ее на телевидении и в кино, на улицах и площадях. Это делают те, кто провозглашал свою профессию "свободным искусством". Никто не требует от них расстаться со свободой. Они – сами.
Почему это раз за разом происходит с российской интеллигенцией? Отчего многие воспринимают волю начальства как волю народа и готовы пойти на любые унижения, чтобы не чувствовать себя отщепенцами в своей стране?
Одним из первых эти неприятные для многих вопросы осмелился задать когда-то Аркадий Белинков.
Смерть жила рядом с Аркадием Белинковым с момента его рождения в сентябре 1921 года. Врожденный порок сердца, казалось, не оставлял шансов. Едва родившись, он был обречен – врачи, говорят, уже укрыли посиневшее тело младенца простынкой, но от прикосновения ткани оно вздрогнуло, и тогда они все-таки с трудом "запустили" сердце и дыхание новорожденного. Запустили на 48 лет, тринадцать из которых были украдены тюрьмами и лагерями.
Все эти годы смерть подстерегала его повсюду. В косых взглядах знакомых литераторов, в строчках рецензий, которые раз за разом превращались в доносы, в лагерях, на этапах, в больницах, в азартных спорах, и даже на обычных лестницах, подъем по любой из которых мог стать для его сердца последним.
Нужно было обладать каким-то невероятным внутренним неистовством, чтобы выжить. И уже в детстве он нашел территорию, которую будет защищать от смерти. Это была литература.
"Черновик чувств"
До 11 лет мальчик, росший в интеллигентной московской семье (отец – экономист, мать – сотрудница Научного центра детской книги), жил на домашнем режиме. Он буквально "обкладывался" томами из родительской библиотеки, читал сутками напролет и уже начал сам писать стихи и рассказы. Поэтому, когда в 11 лет врачи наконец позволили ему посещать школу, Аркадий оказался в классе белой вороной. Не по годам начитанный и самостоятельно мыслящий, да еще и одетый с иголочки, он резко отличался от своих советских сверстников. К тому же "умничал", постоянно спорил с учителями, особенно на уроках литературы. Отвечал не "по учебнику", а вместо Серафимовича и Островского из советской программы рассказывал про своих любимых Тынянова и Шкловского. И это уже в седьмом классе!
Обычно таких умников в школе не любят. Но с одноклассниками Аркадий быстро нашел общий язык: он охотно писал для них школьные сочинения. Это получалось у него так быстро, ловко и хорошо, что весь класс записывался в очередь. Вскоре собралась небольшая компания друзей, увлеченных книжными приключениями: "мушкетеры", где Атосом был сам Белинков. К десятому классу он организовал тайный литературный кружок (один из его "мушкетеров" впоследствии стал переводчиком, другой – редактором). Сам Аркадий после школы подал документы в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), где тогда еще читали лекции многие "дореволюционные" профессора, избежавшие репрессий. Но в начале войны ИФЛИ "соединили" с филфаком МГУ, и Белинков, продолжавший писать стихи, решил поступать в Литинститут. Поскольку один курс он уже отучился, поступил сразу на второй, в семинар Ильи Сельвинского. Рекомендации дали Пастернак и Георгий Шенгели, высоко оценившие его стихи. И у Сельвинского Белинков тоже скоро стал одним из любимых учеников, но что он писал, мы уже никогда не узнаем. Через два года все его стихи были изъяты при обыске и, как значится в следственном деле, "за ненадобностью уничтожены". Позднее сам Аркадий их не вспоминал, не восстанавливал и к поэзии не вернулся.
Между тем шел 1942 год. Немцев только-только отогнали от Москвы, и, хотя с пороком сердца в армию не брали, студент Белинков время от времени выезжал на линию фронта – то как военный корреспондент, то в составе комиссии по оценке разрушений, причиненных немцами историческим памятникам. Во время одного из этих выездов его контузило при взрыве мины под Новым Иерусалимом. Но это тогда для него было лишь незначительным эпизодом в жизни, наполненной более важными событиями.
Весной 1943 года он перешел в семинар прозы и начал писать дипломную работу – роман "Черновик чувств", ставший для него роковым. Казалось бы, лирический роман о первой любви (прообразом главной героиней стала его сокурсница Мариана Рысс), что может быть безобидней? Герои в нем прогуливаются по дождливой Москве, как бы окруженные светлым невидимым шаром, и этот шар отгораживает их от реальной действительности. Говорят о литературе, о любви, о свободе… И – о Сталине, о партийном давлении на литературу, о недостатках коммунистической системы и преимуществах либеральной. А дальше – больше. Они говорят о том, что "тайно живут в России", будто бы "во внутренней эмиграции". И, хотя действие происходит в разгар войны, главный герой не только не испытывает "советских" патриотических чувств, но даже намекает, что не видит особенной разницы между фашизмом и коммунизмом…
Название романа подсказал 20-летнему Белинкову Михаил Зощенко, с которым они уже были хорошо знакомы, а научным руководителем дипломной работы стал почти боготворимый им тогда Виктор Шкловский. К нему Аркадий приходил каждый вечер, с ним обсуждалась каждая новая глава, каждый абзац, каждая строчка.
Шкловский и уже умиравший тогда в госпитале Тынянов, с детства, были для Белинкова образцами стиля, творцами "новой прозы", почти небожителями. Сам Шкловский смотрел на пылкого юношу с азартом и восхищением, наслаждаясь дерзостью его текста, которую он, маститый советский писатель, уже не мог себе позволить. Правда, супруга Шкловского остро чувствовала опасность и пыталась удерживать Аркадия от неосмотрительных высказываний: "Вот я двух людей так вот умоляла: Белинкова и Осипа Эмильевича. Белинков то же самое – "раз я уже написал, то чтоб я не читал..."
Тягостная диктатура пролетариата
И он читал свой роман всюду, при каждом удобном случае. Один экземпляр машинописи даже переплел в красивую сафьяновую обложку, вклеив туда собственный портрет. А в апреле 1943 года Аркадий вздумал придать встречам с друзьями форму литературного кружка, который назвал "Необарокко". На этих вечерах он говорил разное. И не только о литературе. Не раз упоминал о том, что советская власть уничтожает свободу художника, а война во многом началась из-за пакта Молотова – Риббентропа. И это – в 1943 году!
За несколько месяцев в "Необарокко" на чтениях побывало почти 200 человек. Было бы удивительно, если бы среди них не оказалось осведомителя НКВД.
Тем не менее сотрудники "органов" раскачивались медленно. Да и куда спешить? Скрыться Белинкову все равно было некуда. Возможно, они готовили большое "литературное" дело, в котором никому не известный студент Белинков был мелкой рыбешкой. Дотянуться хотели до Шкловского, Зощенко, до других знаменитостей, с которыми Аркадий регулярно общался. Поэтому арестовали его лишь в январе 1944 года. Прямо дома, в коммуналке, где жили родители.
Это произошло ночью 29 января. Сотрудники НКВД перевернули всю коммуналку вверх дном, изъяли рукописи, записки и дневники. Но тут их машина дала первый сбой – по привычке, соблюдая правила светомаскировки, они не подняли шторы в комнате Аркадия, а ведь именно там, за шторами, на подоконнике, он беспечно разложил самые "опасные" рукописи, письма и черновики! На следующий день их забрала и хорошо спрятала одна из его подруг.
А вскоре следователям НКВД пришлось пережить настоящее разочарование. Этот хрупкий и болезненный юноша "с красивым интеллигентным лицом" оказался им не по зубам.
На все вопросы он отвечал со спокойным достоинством, взвешивая каждое слово. Ни от чего написанного собою не отрекался, подчеркивая, что отношение к советской власти – это его личное дело. Писатель должен говорить правду о своих убеждениях.
"Антисоветских преступлений я не совершал. Вина моя состоит только в том, что у меня были антимарксистские взгляды на литературу". "Антисоветской работы у меня не было. Что же касается моих антисоветских взглядов, то они изложены в моем неизданном романе "Черновик чувств". Да, в нем я писал о "тягостной поре диктатуры пролетариата". А что касается литературных учителей, Шкловского, Зощенко, Сельвинского, они эти убеждения не разделяют и неоднократно заявляли об этом, – подчеркивал Белинков.
"Черновик чувств", любовно переплетенный в сафьян, лежал тут же, перед следователем. Главная улика, главное доказательство. И, как вскоре оказалось, практически единственное. Потому, наверное, роман и был бережно сохранен в архивах Лубянки, где его нашли исследователи спустя 50 лет.
Конечно, дознавателю хотелось большего. На Лубянке допрашивали подолгу. В глаза Аркадию много часов подряд светили тысячеваттным прожектором. Иногда били. В протоколах то и дело встречается фраза "допрос прерывается...". Вероятно, он терял сознание – в конце концов, с пороком сердца невозможно долго продержаться в таких обстоятельствах.
Но Белинков держался.
Позднее он узнал, что камера, в которой он сидел на Лубянке, находилась по соседству с камерой, куда через год попал Солженицын. И на допросы их водили по одному и тому же маршруту, и даже следователь у них был один и тот же.
К тому же оба они – и Белинков, и Солженицын – в конце концов попали в один лагерь в Северном Казахстане. В августе 1944 года по статье 58-10 ч. 2. (антисоветская агитация в военной обстановке) Белинкова осудили на восемь лет. Учитывая статью, приговор этот принято считать достаточно мягким – но, вероятно, это был "стандарт" для последних лет войны. Спустя год Солженицыну дали ровно столько же, по такой же статье. К тому же, возможно, следователь просто искренне полагал, что восемь лет в лагере Белинков не проживет. А может, сыграли свою роль ходатайства Шкловского, который, прекрасно понимая, что сам находится на грани ареста, осмелился все-таки вступиться за юного коллегу, написав письмо "придворному поэту Сталина" Константину Симонову.
Позднее Белинков за это многое простил Шкловскому. И его конформизм, и даже участие в травле Зощенко и Пастернака. Простил, хотя не забыл. И все-таки главным героем своей книги о сдаче и гибели советского интеллигента он сделал не его.
50 разновидностей доносов
Путь в лагерь лежал через пересыльные тюрьмы, и, проходя через них, внутренне готовый ко всему, сжатый, как холодный камень, Аркадий все равно не переставал удивляться. Малая Лубянка, Большая Лубянка, Бутырки, Лефортово… Во Владимирской тюрьме его поначалу пустили в общую камеру, в которой, не получая никаких сведений с воли, заключенные сидели с 37-го года. В 45-м году они еще спорили о том, что будет если не произойдет Вторая мировая война.
Между тем, хотя война уже заканчивалась, ГУЛАГ продолжал расширять свою территорию.
"Меня отправили в Карлаг в Северном Казахстане, – вспоминал позднее Белинков. – Тут я замечу, что территория этого лагерного комплекса равнялась территории Франции. Неудивительно поэтому, что, когда через несколько лет сюда же попал Солженицын, мы с ним не встретились и только потом узнали друг от друга, что побывали в одном и том же лагере. Этот лагерь описан в "Одном дне Ивана Денисовича".
Но здесь, в Казахстане, выяснилось, что иметь порок сердца, официально указанный в справке – почти спасительно для заключенного. По крайней мере, Белинкова освободили от общих работ на пронизывающем холоде. Но, чтобы выжить, этого, конечно, было мало. В первый раз попав в тюремную больницу с очередным сердечным приступом, и узнав, что в ней не хватает персонала, Аркадий за ночь досконально изучил "справочник фельдшера", и уже на следующий день был принят на работу.
Теперь у него были шансы. Тем более что Белинков в глазах солагерников явно выглядел совсем не так, как должен выглядеть интеллигент (да еще и с больным сердцем). Со своими тюремщиками и сокамерниками он всегда старался говорить, сохраняя спокойное достоинство. А когда это достоинство по лагерным законам требовало употребления тюремной "фени" и физической силы, он не гнушался ни того, ни другого.
Работа фельдшера давала время, чтобы тайком писать тексты. За семь лет он успел написать десятки глав для новых романов, несколько рассказов и пьесу (которые тюремное начальство позднее приобщило к его новому делу – и тем сохранило для потомства). Хранить рукописи было сложно, их приходилось часто перепрятывать при обысках, и для этого Белинкову, который не всегда мог оказаться на месте, требовался сообщник. К тому же, хотя его срок уже подходил к концу, чувствовал себя он все хуже и хуже и порой не надеялся дожить до освобождения. Неужели рукописи после его смерти пропадут? Чтобы этого не случилось, показал тайники с бумагами случайному приятелю, бывшему коммунисту, который показался ему интеллигентным и порядочным человеком. Буквально через два часа "интеллигентный и порядочный" подошел к нему с вопросом, как правильно пишется фамилия: "Белинков" или "Беленков"?
– Пишет донос, – догадался Аркадий.
Теперь уже ничего нельзя было изменить. Названия рукописей говорили сами за себя. "Россия и черт", "Человечье мясо", "Роль труда в процессе превращения человека в обезьяну". Через два дня, за год до окончания первого срока, Белинков сидел в карцере, и против него стремительно фабриковалось новое дело. В августе 1951-го Военным трибуналом войск МВД Казахской ССР по статьям 58-8 (терроризм) и 58-10 (антисоветская агитация) он был приговорен к 25 годам лагерей. То есть, считай, пожизненно.
Вот как позднее, в рассказе "Побег", написанном уже в Америке, Белинков обобщил весь свой опыт советской жизни, тюремных и лагерных лет, уместив его в одно яростное и бесконечное как крик предложение, в котором перечисляется 50 разновидностей доносов:
Но Белинкова убедить такими методами не удалось.
Он вышел на свободу живым, не написавшим покаянных писем, и ничего не подписавшим. И – одним из последних "политических", освобожденных по амнистии в июне 1956 года.
Фокус с Тыняновым
Он вернулся в Москву со справкой о реабилитации. Вернулся в новый, незнакомый через 13 лет мир. Мир с телевизорами, холодильниками, электробритвами. Мир со своими повседневными заботами. Но после лагеря он воспринимался совсем по-другому:
"Мир был мелок, ничтожен и пуст. Люди страдали и заставляли страдать других из-за болонок, переделкинских дач и статей в газетах. Мы только что вернулись из великих категорий жизни и смерти, добра и зла, и жизнь эта была нам чужой и ненужной. Настоящая жизнь была в тюрьме. В ней не было ничего лишнего".
Тем не менее он восстановился в литинституте и начал писать дипломную работу. Не ради "переделкинской дачи" и билета Союза писателей. А потому, что лишь на бумаге, как ему представлялось, он мог продолжать свою борьбу против зла, которому тринадцать лет смотрел в глаза.
Темой работы был Юрий Тынянов, один из его юношеских кумиров, мастер нового стиля. Блистательный и тихий, глубокий и легкий. Не Тынянов-ученый, не литературовед, хотя текст предполагался и об этом. А писатель, автор исторических романов. "Кюхля", "Смерть Вазир-Мухтара", "Пушкин".
Тынянов, в отличие от большинства его современников, прошел сквозь советскую власть, как нож через масло. Он всю жизнь занимался изучением структур поэтического языка, а когда в СССР начались гонения на "формалистов", не стал, как Шкловский, заниматься советским литературоведением. Вместо этого он почти полностью переключился на написание исторических романов о XIX веке – безобидных и даже "правильных" с точки зрения власти, ведь в них бичевалось самодержавие!
Но Белинков видел совсем другое. И книга о Тынянове (в которую плавно перерастала его курсовая работа) становилась политическим памфлетом против советской власти, написанным эзоповым языком:
Поэты писали про дожди, туманы и холодный северный ветер. Они были в оппозиции к господствующему мнению о том, что все на свете прекрасно.
Император приказал цензорам, чтобы смотрели за погодой в стихах.
– Разве у меня плохой климат? – строго спрашивал император.
Он подозревал, что поэты только делают вид, будто они довольны климатом.
Поэты были недовольны тем, что не могли писать то, что хотели. Северным ветром, бореем, они называли казни, ссылки, гонения, запреты и резко повысившуюся роль жандарма в судьбах русской культуры".
Да, это было не исследование, а "литературоведческий роман", как называл его сам автор, – сочетание биографии Тынянова, рассказа о его времени и анализа эпохи его героев (Кюхельбекера, Грибоедова, Пушкина). Все, что говорилось в книге о царизме, прозрачно для читателя "отзеркаливалось" на реалии советского времени.
И получалось, что Тынянов (может быть, невольно) писал именно об этом. О Сталине, репрессиях, о том, что происходит здесь и сейчас. Только – иным языком.
В 1960 году, когда Аркадий уже получил диплом и поступил в аспирантуру, книгу удалось "протолкнуть" в печать. Мизерным по тем временам тиражом, менее 10 тысяч экземпляров. В магазинах ее расхватали за один день. Спустя два года, в 1962-м, речь зашла о втором издании, которое Белинков готовил все это время. В сущности, это была уже новая книга, куда более острая и бескомпромиссная. Она должна была стать частью трилогии, огромного исследования о судьбе художественной интеллигенции в СССР, которое Аркадий задумал написать. Первая книга – о писателе, который нашел форму взаимодействия с властью, но сохранил себя и свой дар (то есть о Тынянове). Вторая – о сдаче и гибели советского интеллигента (разбирая на даче Шкловского архивы Юрия Олеши, он окончательно понял, что герой для нее найден). И третья – о творце, который противостоит власти. Увы, она так и не была написана до его смерти. Главным героем этой части трилогии Белинков намеревался сделать сперва Анну Ахматову (с которой был близко знаком), а позднее Солженицына. От этих замыслов остались лишь наброски.
Зато второе издание книги о Тынянове, куда более "антисоветское", чем первое, успешно вышло в свет. На всех этапах подготовки книги редакция тщательно скрывала, что речь идет, в сущности, о новой рукописи. В результате цензоры не стали интересоваться ее содержанием, доверившись мнению коллег, одобривших предыдущие издание. Этот довольно опасный фокус удалось провернуть благодаря сочувствовавшим Белинкову редакторам издательства "Советский писатель".
Итак, второй выпуск "Тынянова" состоялся. Скандала книга не вызвала, поскольку отпечатали ее тиражом даже не мизерным, а прямо микроскопическим, около четырех тысяч. Однако в это время Белинков уже работал над настоящей "бомбой". У второй книги задуманной им трилогии о судьбах советской интеллигенции просто не было никаких шансов остаться незамеченной.
Юрий Олеша. Ни дна, ни строчки
Как-то, разбирая на даче Шкловского (с которым они теперь снова тесно общались после возвращения Белинкова из лагерей) бумаги и архив Юрия Олеши, Аркадий сделал буквально ошеломившее его открытие. В представлении большинства современников Олеша был гениальным автором нескольких прекрасных рассказов и пьес, сказки "Три толстяка" и странной, мучительной книги "Зависть". Ну и, конечно, путанных дневниковых записей, в которых порой чувствовался прежний талант ("Ни дня без строчки" как раз только что издал Шкловский). Но считалось, что в официальной печати после "разноса" "Зависти" Олеша замолчал и перестал публиковаться до самой смерти. Оказывается – не замолчал.
Десятки, сотни напечатанных и не напечатанных газетных статей, неоконченных (и оконченных, даже экранизированных) сценариев советских фильмов, написанных в бодром, "веселеньком" стиле, велеречивые и подобострастные заметки о партии, о пионерах и комсомольцах, почти неприличный в своей подхалимской интонации гимн Сталину… Неужели это все тоже Олеша?
Но сомнений быть не могло: его почерк, его стиль, его метафоры. Только с каждым годом все более слабые, блеклые и фальшивые. Будто написание каждого слова становилось для него чудовищным мучением. По этим рукописям и публикациям было видно, как автор год за годом превращался в героя собственной книги "Зависть", никчемного и ненужного, но обладающего волшебным даром интеллигента Кавалерова, который теперь искренне хочет служить советским сановникам. Хочет – но у него ничего не получается. И поэтому он пишет все хуже и хуже.
Олеша не замолчал. Он просто перестал выделяться на фоне серой советской литературы.
Эта метаморфоза так поразила Белинкова, что он решил разобраться в ней и понять, что заставляет талантливого человека безоговорочно сдаться перед властной машиной. Тем более история Олеши была как на ладони. На первом съезде писателей в 1934 году он сам выступил с покаянной речью:
Но – почему? Его ведь не пытали в тюрьме, не сажали перед 1000-свечевой лампой, не убивали в лагерях и на этапах.
И Белинков начал свою новую книгу, одну из самых странных книг в истории русской словесности. Это была и биография, и литературоведческое исследование, и роман – и все-таки ни то, ни другое, ни третье. Книга была про Юрия Олешу – но одновременно вовсе не про него. Потому что главным героем книги стал не человек, а власть, этого человека уничтожавшая. Отсюда и название "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша".
Выбор героя стал для книги Белинкова настоящим проклятием. Ведь ее аудиторией были именно русские (советские) интеллигенты, а Юрий Олеша для большинства из них оставался образцом "человека с чистыми помыслами", вся вина которого в том, что он не умел говорить власти "нет". Хрупкий, беззащитный, талантливый, утонченный, раздавленный машиной литературно-партийной бюрократии…
В чем он виноват? Почему именно он? Мало ли было подлецов и бездарностей в советской литературе? Зачем говорить плохо о милых и талантливых людях? Откуда такая черствость и безжалостность? – спрашивали (и спрашивают до сих пор) многие.
Только зачем все это?...
Вы хотите защитить этих прекрасных людей и себя тоже, а ведь это к науке отношения не имеет. Защищая и требуя от меня душевной щедрости и понимания, вы мешаете понять и объяснить, почему десятилетиями уничтожается русская интеллигенция… почему происходит невиданное, неслыханное растление двухсотмиллионного народа", – отвечал им Белинков.
"Олеша у Белинкова – это пример того, как все мы, взявшись за руки, передовая советская интеллигенция, гибнем", – говорил позднее литературовед и критик Иван Толстой.
Но, окончательно расставляя все точки над i, Аркадий подчеркивал в одной из своих последних статей: "Я написал книгу, в которой пытался рассказать о том, что советская власть может растоптать почти все, и делает это особенно хорошо, когда ей не оказывают сопротивление".
Для Белинкова, отсидевшего 13 лет в тюрьмах и лагерях, "сопротивление" было синонимом слова "жизнь". И он был уверен, что знает, о чем говорит.
Но этот яростный максимализм, который прочитавший рукопись "Сдачи и гибели..." Маршак сравнивал с максимализмом Герцена и протопопа Аввакума, отталкивал от книги не только слишком интеллигентных читателей.
Печатать книгу, конечно, тоже никто не решался.
Хрущевская оттепель подошла к концу, издательства все более зависели от маленьких резиновых штампиков в руках невидимых цензоров. И в Москве, и в Ленинграде редакторы шарахались от Белинкова, как от черта. Но была еще провинция, куда "веяния" и властные окрики из столицы долетали с некоторым опозданием. И там еще оставались смелые люди. Один из них, редактор журнала "Байкал", слышавший о существовании рукописи, сам приехал в Москву и попросил для публикации главу из книги Белинкова с названием "Первая книга о толстяках" (подразумевалось, что вторая – "Зависть"). Даже в этой главе, посвященной знаменитой сказке Олеши, содержался такой взрывчатый запас крамолы, что факт ее выхода в печати до сих пор вызывает удивление:
Это была первая, и единственная прижизненная для Белинкова публикация текста из его книги об Олеше. Всего 16 страниц из почти 900. И это, безусловно, была лебединая песня журнала "Байкал", который ненадолго стал одним из самых популярных периодических изданий в СССР (в том номере, кстати, была впервые напечатана и "Улитка на склоне" Стругацких). Такой успех, конечно, не мог не отразиться на судьбе редколлегии журнала. Она была уволена в полном составе. Против Белинкова началась яростная кампания в газетах, его называли антисоветчиком и клеветником – точно по такому же сценарию, как незадолго до того все шло с Синявским и Даниэлем.
Для них дело кончилось судом и лагерями – и Аркадия, несомненно, ожидало то же самое. Если бы в 1968 году, прямо перед выходом номера "Байкала" из печати, и незадолго до вторжения СССР в Чехословакию, они с супругой не решились бы на побег из Советского Союза.
Смерть на фоне красных знамен в Коннектикуте
Врожденный порок сердца, всю жизнь грозивший Белинкову мгновенной и неожиданной смертью в любое время года, дня и ночи, по идее, мог снова стать его "счастливым билетом". В СССР выехать за границу, даже в социалистическую страну, было почти невозможно. Но случались исключения из правил. Если собрать необходимые бумаги, можно было доказать, что необходимо обследование и лечение в заграничной клинике. Однако этот путь не сработал. Чиновники были категоричны: умирайте тут!
Помогло другое – приглашение от коллег, писателей из "дружественной Польши". В конце 1967 года Аркадию и его жене Наталье неожиданно выдали разрешение на короткую поездку. Они съездили – и вернулись. Надо было стать "возвращенцами", показать свою лояльность, чтобы усыпить бдительность агентов КГБ, отслеживавших все перемещения советских граждан за границей. Но план побега у Белинковых уже созрел.
Он был весьма приблизительным. Когда весной 1968 года по второму приглашению коллег из Белграда они снова выехали за границу, сперва вместо Сербии отправились в Чехословакию, где полным ходом шла тогда "Пражская весна".
Этот "ветер перемен", который сразу почувствовали Аркадий и Наталия, буквально кружил им головы. Казалось, Прага – другой мир, территория настоящей свободы. И первое, что пришло в голову Белинкову, – попросить политического убежища именно здесь, в Чехословакии, которая, несмотря на реформы Дубчека, формально еще оставалась социалистической страной. Аркадию казалось, что это ненадолго.
Однако друзья, пражские писатели, быстро охладили его пыл, объяснив, что у границ Чехословакии уже стоит несколько советских и польских танковых дивизий. Убежище было только на Западе. И, скорее всего, за океаном. Вся Европа осторожничала, не желая портить отношения с могущественным коммунистическим соседом. Советских диссидентов и перебежчиков без лишних разговоров принимали только американцы.
Поэтому Белинковы явились в посольство США в Белграде, где, к их удивлению, "измена родине" оказалась обыденной бюрократической процедурой.
Как писал Белинков, "...мы поехали в американское консульство и подали заявление о предоставлении нам политического убежища в Соединенных Штатах и выдаче въездных виз. В консульстве поудивлялись, повздыхали, закивали головами, спросили, какая погода в Москве и когда приедет на гастроли Леонид Коган. Про визы забыли, потом вспомнили, ужаснулись и пригласили зайти на следующий день".
На деле, конечно, все было не так просто: для них специально изготовили поддельные паспорта на имя какой-то латиноамериканской пары, с которыми Белинковым предстояло пересечь границу Югославии и добраться до Вены. В последний момент выяснилось, что фотографии в них перепутаны: в паспорте Аркадия красовалось фото Натальи, и наоборот. Переделывать документы не было времени, и консул убедил их, что сербские пограничники все равно не станут изучать их слишком пристально. Так и получилось: лишь издали взглянув на паспорта, проверяющий махнул рукой, и поезд пересек границу между "свободным" и "советским" мирами.
А дальше…
Дальше началась короткая история американской жизни Аркадия Белинкова. Сперва эта жизнь выглядела многообещающе: интервью, несколько публикаций, работа преподавателем в Йельском университете.
Плюс выступления на Радио Свобода, где Аркадий не только постоянно участвовал в передачах, но и "начитал" двенадцать отрывков из своего "Олеши".
В январе 1970-го в Лондоне состоялась конференция, в которой приняли участие бывшие советские писатели, ученые и журналисты, незадолго до этого покинувшие СССР. Причиной переезда на Запад для большинства участников была невозможность бесцензурного высказывания своих взглядов на родине. Итогом конференции было решение создать литературно-публицистический журнал "Новый колокол" под редакторством Белинкова. Увы, первый номер, вышедший в 1972-м, оказался и последним, он был посвящен памяти Аркадия. Сердце...
Нагрузка на него оказалась непомерной еще и потому, что среди американских интеллектуалов Белинков оставался "белой вороной".
– Он слишком политизирован. Почему он все время говорит о власти, репрессиях, тюрьмах и свободе? Мы ведь ожидали, что он будет говорить о художественных текстах! – пожимали плечами профессора.
– В СССР не все так плохо. Не так уж много политзаключенных. Мы налаживаем отношения, договариваемся о разоружении, – говорил агент ФБР, занимавшийся его делом. – Нам нет смысла тратить сейчас деньги на издание ваших книг. Тем более это про литературу…
– Он ярый антикоммунист. Он не понимает разницы между Сталиным и Че Геварой! Он сравнивает коммунизм и фашизм! – жаловались студенты.
Белинков решительно не понимал "этих американцев". Вернее, понимал по-своему. Он полагал, что они слишком увлечены своими мечтаниями и проблемами и не видят, что настоящая проблема – это существование СССР и советской власти. Потому что она несет опасность для всего цивилизованного мира.
А между тем буквально под его окнами в университетском городке проходили шумные студенческие демонстрации с красными флагами и портретами Маркса и Мао, а "черные пантеры" грозились устроить стачку и настоящую революцию в пределах штата Коннектикут.
Коммунизм, от которого он уехал, догонял его в США.
– Они не понимают, что это самое страшное зло. Коммунизм лишает людей свободы! – в ярости говорил Аркадий своей супруге.
– Это демократия, дорогой. Каждый имеет право говорить и думать, что хочет.
– Да, конечно. Конечно…
Он умер от инфаркта в городе Нью-Хэйвен, штат Коннектикут, 14 мая 1970 года в возрасте 48 лет. Срок действия "счастливого билета" Аркадия Белинкова истек.
Послесловие. Казус в редакции
Его главная книга об Олеше так и не была опубликована при жизни.
Лишь через шесть лет ее напечатали в Испании на сбережения Натальи Белинковой и благодаря гранту, который "Свобода" выделила вдове своего автора. В СССР "Сдача и гибель советского интеллигента" распространялась в основном в виде пачки ксерокопированных листов, второй или третьей копией с оригинала. Именно такой она попала в руки автору этих строк.
Признаться, уже тогда, в последние годы советской власти, казалось, что Белинков слишком яростен и бескомпромиссен. И даже – зануден в своих проповедях. Времена, когда интеллигенции надо было демонстрировать свою несгибаемость, прошли. Удельная масса "фиг в кармане", кажется, направляла историю в другое русло. Журналы и газеты смелели. Началась перестройка, потом случился август 1991 года, и коммунистическая власть рухнула, как изъеденный термитами дом. Ни сдаваться, ни гибнуть из-за нее теперь не было никакой нужды.
Как и многое другое, работы Белинкова, которым он посвятил жизнь, в этой новой реальности казались архаизмом.
Да, казались... Но довольно скоро выяснилось, что не все так однозначно, и, чтобы расстаться с советским прошлым, недостаточно спустить красный флаг над Кремлем.
В середине 90-х я работал в редакции небольшой, но очень либеральной газеты, выходившей тогда огромными тиражами. Ее возглавлял известный советский писатель с демократическим мировоззрением, внешностью постаревшего мушкетера и добрым ранимым сердцем.
Однажды я сильно его обидел, по заказу редакции взявшись написать статью об Олеше.
Книгу Белинкова я читал давно и был убежден, что все мои коллеги знают ее не хуже меня. Поэтому, приведя цитаты из Белинкова, я упомянул о том, что творческая биография Олеши окончилась трагически – в послевоенные годы он сочинял гимны Сталину и другую идеологическую халтуру.
Статья пошла в печать, когда главный редактор был в отъезде. Вернувшись, он немедленно объявил о собрании, на котором будет обсуждаться "мой поступок". Оказывается, Олеша был его любимым писателем. Самым любимым.
В его кабинете, куда собрали всех сотрудников, редактор произнес гневную речь о том, что книга Белинкова (да, он слышал про нее, но не читал) целиком продиктована его завистью к более успешному литератору – Юрию Карловичу Олеше. И никто не имеет права поливать грязью этого замечательного писателя на страницах его газеты. Это не просто недосмотр, это удар в спину.
На словах "удар в спину" в углу встрепенулся охранник, пожилой вохровец, который обычно сидел "на вахте". Он тоже считал себя сотрудником редакции и потому участвовал в заседании.
– Можно я скажу! – решительно заявил он.
И дальше я услышал о том, что являюсь врагом, который прокрался в редакцию и ест редакционный хлеб, а вместо благодарности наносит удар своему благодетелю. Тому, кому я обязан всем. Нашему главному редактору.
Главред неловко пожимал плечами и разводил руками, но не решался прервать охранника.
Я был уверен, что сейчас кто-нибудь возразит, встанет на мою защиту. Но все сотрудники, собравшиеся в кабинете, лишь сокрушенно качали головами.
На следующий день я, конечно, уволился. Не бог весть какой поступок, хотя большинство сотрудников редакции, да и сам главный редактор газеты, были мне искренне симпатичны. И занимались мы вроде хорошим делом.
Все это получилось смешно и немного неприлично. Тем более что времена тоталитарной власти, которой надо было противостоять, явно ушли в прошлое. На улице были 90-е годы. И никто тогда не думал, что время может повернуться вспять.
Но, как я теперь понимаю, именно об этом говорил в "Сдаче и гибели..." Белинков, подчеркивая, что интеллигенция своей готовностью к "компромиссам" сама и создает условия для укрепления тирании. И он, "самый смелый в мире пессимист", как называли его друзья, полагал, что в России это будет происходить всегда.
Вот цитата из статьи Белинкова "Страна рабов, страна господ" о декабристском восстании, которая должна была выйти в пражском альманахе в августе 1968 года и набор которой был рассыпан в первый же день советской оккупации:
Что почитать по теме:
1. Аркадий и Наталия Белинковы. "Распря с веком. В два голоса"
2. А. Белинков. "Олеша". Мадрид. 1976
3. А. Белинков. "Черновик чувств". Москва. 1996
