Первого сентября 2004 года группа боевиков, требовавших вывести российские войска из Чечни, прямо во время торжественной линейки захватила 1128 заложников в школе №1 в городе Беслан в Северной Осетии. Переговоры с боевиками об освобождении заложников властям провести, по сути, не удалось: захватившие детей требовали участия президента Ингушетии Мурата Зязикова и президента Северной Осетии Александра Дзасохова, которых к переговорам не привлекли. Связаться с боевиками по телефону, по официальной версии властей, также не удалось – из-за того что телефон, который был указан в записке, вынесенной одной из заложниц, был написан с ошибкой.
Третьего сентября, спустя два дня, спецслужбы начали штурм здания, несмотря на то, что было захвачено большое количество детей. В результате погибли 333 человека, из них 186 – дети. Эксперты по противодействию терроризму называли штурм спецназом школы в Беслане одной из самых непрофессиональных операций по освобождению заложников.
Грузинский журналист Зураб Двали, который двадцать лет назад работал шефом бюро грузинской телекомпании МZE в Москве, был в Беслане в то время, как там проходили переговоры с боевиками, и затем, когда спецназ начал штурм здания. Он рассказал Настоящему Времени о том, как теракт восприняли жители Беслана. Также он говорит о полном отсутствии координации действий силовых структур и вспоминает, как захват заложников в условиях цензуры освещали СМИ – российские и иностранные.
"Мы, находясь в Беслане, слышали по телевизору новости из Беслана, которые явно не соответствовали действительности. Занижались цифры заложников. Говорили, что "ведутся переговоры": на самом деле никаких переговоров не было", – подчеркивает Двали.
— Расскажи о своих первых впечатлениях, когда ты оказался в Беслане? Какая обстановка была в городе, что говорили местные жители?
— Я вылетел в Беслан второго сентября из Москвы. Я был тогда шефом бюро грузинской телекомпании МZE в Москве. Я помню, что в тот день я только что вернулся из Грозного, только зашел домой. И мне звонят: так и так, захват школы террористами, надо тебе срочно вылететь.
Я помчался в аэропорт. На первое число уже, к сожалению, все билеты были проданы, и мне удалось вылететь только второго числа. Я прилетел в Беслан во второй половине дня и встретил там абсолютное большинство всех своих коллег, которых я знал по Москве, по журналистской тусовке. Это были представители западных СМИ в основном. Также я встретил коллег из Грузии: приехала телекомпания "Рустави 2". Там был огромный журналистский корпус, который приехал освещать эту трагедию.
Ситуация была, конечно, очень ужасная, потому что сам Беслан – маленький городок. Вы можете себе представить, что там творилось. Какие были эмоции, какой это был шок для всех, потому что около 1200 человек были на тот момент в школе.
Никто толком ничего не знал, что происходит. Было какое-то оцепенение, потому что к школе никого не подпускали. Бегали несчастные родители, пытались выяснить, что происходит. Источника информации на месте не было. Мы, журналисты, которые там работали, фактически украдкой что-то узнавали друг у друга или же из новостных выпусков российского телевидения. Но понятно, что эти новости уже были, так сказать, отфильтрованы цензурой.
Когда я приехал в Беслан, естественно, там на тот момент уже не было ни гостиниц, никаких условий для проживания. Было общежитие какого-то техникума, и туда очень многие журналисты набились, но мест там не было. И я просто вышел на улицу и встретил какого-то таксиста, мы с ним разговорились. Я говорю: так и так, я приехал из Грузии, я грузинский журналист, мне надо освещать события. Он с кем-то переговорил во дворе, и какая-то молодая женщина, лет 35, наверное, сказала: "Вы откуда?" Пойдемте, на одну ночь я оставлю вас у меня, а потом, наверное, вы сами найдете, где дальше оставаться".
И она пригласила к себе домой: это была небольшая квартирка, двухкомнатная хрущевка. Видно было, что люди живут очень скромно. Там была она и сестра ее, и уже вечером, когда мы разговорились, выяснилось, что у этой женщины, оказывается, дочь находится в этой школе.
И я был просто поражен. Человек, у которого такая ситуация, у которого там ребенок, проявила в отношении меня такое милосердие и гостеприимство. Она оставила меня на ночь у себя, накормила, огромное спасибо ей за это. К сожалению, я даже не знаю, что потом было с ее дочерью.
— Сколько вы еще оставались в Беслане после штурма?
— В Беслане я провел две недели. И это были самые ужасные для меня, наверное, дни. И это при том, что я был до этого и в Чечне во время войны, и в Абхазии во время конфликта.
Когда на твоих глазах убивают взрослых людей – это война. Но это солдаты, это другое совершенно. Но когда ты видишь тысячи людей вокруг школы, и все плачут, и все в панике, и это касается маленьких детей...
Больше всего убивала беспомощность, непонимание того, что происходит. С одной стороны, все думали: ну как, ну это же дети. Ну как их там могут тронуть? Все говорили: нет, ну власть, Москва договорится, Путин договорится, не может быть.
Естественно, все было очень трагически. Самое тяжелое – это был, конечно, день похорон. Это было самое ужасное, вот эта картинка у меня перед глазами всегда стоит. Сотни свежевырытых могил и детские портреты, лежащие возле этих могил. И родители, которые были безутешны, которые плакали, рыдали. Потом была сама школа, когда мы в нее зашли – уже после того как произошел штурм и погибло столько людей. Помню запах, запах, который там стоял, трупный запах, запах гари. Он меня еще долго преследовал. Это было очень тяжело.
Ситуация для журналистской деятельности была очень тяжелая. Потому что такого масштаба террористического акта не было до этого, и мы, никто из нас, не были к этому готовы. И когда это касается детей, это очень тяжело, конечно, психологически тяжело.
— Ты отметил, что вам было довольно сложно получать информацию. Ряд журналистов, которые тоже тогда работали на месте, говорят, что российские власти всячески пытались воспрепятствовать тому, чтобы информация как-то просачивалась наружу. Как это выражалось на практике и с чем лично тебе приходилось сталкиваться?
— Ну, естественно, сразу же происходящее было взято под контроль Москвой. Естественно, пошла цензура. Информацию, то, что выходило тогда в новостных выпусках, начали отсеивать.
Кстати, тогда как раз себе сделала имя небезызвестная Маргарита Симонян, как раз во время бесланских событий. Как-то она очень обособлено от нас всех держалась, и видно было, что ей какая-то определенная миссия специально отводилась.
Очень часто мы, находясь в Беслане, слышали по телевизору новости из Беслана, которые явно не соответствовали действительности. Все занижалось, занижались цифры заложников. На самом деле ситуация была накаленная, взрывоопасная, а говорили, что нет, что правоохранительные органы подключились, что "ведутся переговоры". На самом деле никаких переговоров не было.
Самое страшное, что коснулось непосредственно меня, было то, что именно в этой ситуации тогдашний вице-спикер Госдумы Сергей Бабурин вдруг заявил, что якобы террористы, по его информации, пришли в Беслан с территории Грузии. Вы можете себе представить, как это восприняли в Северной Осетии? Где еще как бы свежи были воспоминания о конфликте в Южной Осетии? И вдруг такая информация, такой вброс.
Естественно, после этого на каждом моем включении (а у меня по несколько прямых включений было на канал MZE) позади меня всегда выстраивались люди, которые понимали грузинский язык. И каждая моя фраза про то, что власть ничего не делает и, так сказать, искажает информацию, вызывала у них негодование. И постепенно ситуация накалялась, вплоть до того, что арестовали моих коллег, съемочную группу грузинской телекомпании "Рустави 2", предъявили им обвинение в том, что они незаконно пересекли границу. Но потом, через два-три дня, разобрались, их отпустили.
Что касается меня, то уже под конец моего пребывания ко мне пришли и сказали открытым текстом: "Ваше пребывание в Беслане нежелательно". Это были представители местных каких-то правоохранительных органов. Я не помню, кто они были, наверное, местная милиция. Они отвезли меня в аэропорт и фактически только там вернули мне аккредитационную карточку (я имел аккредитацию МИД Российской Федерации и имел полное право работать на территории Российской Федерации), посадили в самолет. И вот так я вернулся в Москву.
Но две недели пребывания в Беслане, конечно, были самые тяжелые. Потому что ну никто, никто не ожидал такого развития событий.
— Люди верили, что штурма не будет, что будут переговоры?
— Я вспоминаю, что на моих глазах генерал Руслан Аушев (2 сентября) зашел в здание школы. Он с ними, с террористами разговаривал, вывел оттуда детей. И сказал, что они говорят, что если Путин скажет о приостановлении боевых действий в Чечне, они готовы отпустить детей. То есть такое было условие.
(Экс-президент Ингушетии Руслан Аушев – единственный, кому удалось провести переговоры с террористами в Беслане лицом к лицу. После встречи с ним боевики согласились отпустить группу заложников из 24 человек, в основном матерей с детьми грудного возраста. Также террористы передали Аушеву записку с требованием вывода федеральных сил из Чечни, вероятно написанную Басаевым – НВ).
А мы включаем телевизор, и в новостях говорят, что Путин не собирается ни с кем переговоры вести, потому что с террористами переговоры не ведутся, и все в таком духе.
И вы понимаете, что есть люди, родители, которые сидят, ждут решения этой проблемы день за днем. Эти два дня, эти 48 часов, пока не начался штурм, были ужасны.
И самое тягостное на меня произвело впечатление то, что было абсолютное отсутствие координации действий силовых структур. Прилетевшие из Москвы антитеррористические подразделения действовали самостоятельно. Местная милиция – самостоятельно, вооруженные силы – самостоятельно. Появились ополченцы: кто-то взял оружие, которое у него хранилось дома, и помчался спасать своих детей. И было абсолютное ощущение того, что происходит какой-то бардак, хаос, и каждый действует в меру своего понимания происходящего.
И в итоге это и привело к трагедии. Потому что, несмотря на то, что Москва заявляет, что был сперва взрыв и только потом начался штурм, все было как раз наоборот. Сперва были выстрелы в сторону школы, и потом уже была реакция (боевиков) на эти выстрелы. Говорят, что из огнемета открыли огонь.
Но факт в том, что этой трагедии можно было избежать. Если бы власть тогдашняя, Путин, начал переговоры, этих детей можно было спасти. Но, к сожалению, произошло то, что произошло.
— Как местные жители реагировали на выпуски новостей, которые шли по федеральным телеканалам? Вот ты говоришь о полном несоответствии того, что выходило в новостях, тому, что было на месте. Понятно, что местные смотрели выпуски новостей. Если вы с ними об этом говорили, то какая у них реакция была?
— Они тоже были ими возмущены. Потому что они понимали, что что-то не то происходит. Когда Путин появился в кадре (его показали в программе "Время", как он прилетел в Беслан, встретился с ранеными и с ними пообщался), то мы все, весь журналистский корпус, просто развели руками. Потому что никто не понял, когда же он прилетал. А оказывается, он прилетал то ли в четыре, то ли в пять утра, и с ним была только съемочная группа программы "Время". Она зашла в больничную палату, он что-то там проговорил, они отснялись и моментально вернулись в Москву. Путин тогда даже не встретился ни с кем из местных жителей!
Вы знаете, что существует женская организация "Матери Беслана": это женщины, которые потеряли в этой школе своих детей. Им каждый год запрещают что-либо говорить плохое в адрес Кремля и Путина – вплоть до того, что иногда даже их митинги разгоняют. И это ужасно, потому что люди так и не смогли добиться правды и услышать, что же на самом деле там произошло, в этой школе.
— Были ли какие-то отличия в вашей работе, грузинских, иностранных журналистов, и работе российских журналистов?
— Ну, тогда, 20 лет тому назад, легче было намного, демократия в России существовала. В России были представительства всех западных телекомпаний, бюро агентств новостных, радио, пресса, и они все приехали в Беслан. Естественно, нам, грузиноязычным журналистам, вместе с западными средствами массовой информации было легче работать, потому что мы не находились под цензурой, как представители российских средств массовой информации.
Они (российские журналисты) прямо получали указания из Москвы: на чем акцентировать внимание, о чем говорить, о чем не говорить. Кому-то это удавалось лучше, кому-то удавалось хуже, но их "вели". И акцент они в репортажах из Беслана больше делали не на промахах правоохранительных органов.
А там удивительный был случай. У силовиков была оперативная информация о том, что готовится теракт. И тем не менее всех патрульных полицейских 1 сентября в Беслане сняли с постов и направили на патрулирование какого-то праздничного мероприятия. То есть фактически город оголили – и тем самым создали еще более комфортные условия террористам для того, чтобы они осуществили свой теракт, свое задуманное.
Потом были еще другие странные события, которые говорили о том, что было полное отсутствие координации, совместной координации действий силовых структур. Естественно, про это в репортажах российских телеканалов не говорилось. Не говорилось и о том, что Дзасохов, тогдашний лидер Северной Осетии, далеко не на высоте оказался, были огромные к нему претензии как к руководителю республики.
Журналисты из России больше делали акценты на беспощадности террористов, на их бесчеловечности и так далее. Позиция западных журналистов и моя позиция, позиция моих грузинских коллег, была в том, что, конечно, в этой ситуации надо было сделать все для того, чтобы спасти детей. Но, к сожалению, произошло то, что произошло.
— А в личных разговорах, когда ты с российскими коллегами беседовал, они как-то позволяли себе критику власти, критику действий властей?
— Естественно, позволяли, потому что, я еще раз говорю, 20 лет тому назад это были еще не такие пропагандистские каналы, как сегодня. То есть еще какой-то плюрализм мнений присутствовал, определенная журналистская смелость приветствовалась. Можно вспомнить старый канал НТВ, например.
А что касается центрального (телевидения), программы "Время" и других российских каналов, которые больше были подконтрольны Кремлю, там очень четко были расставлены акценты, конечно.
— То есть они понимали, что действия разворачиваются не так?
— Это был абсолютный шок. Потому что, я еще раз повторюсь, все были уверены, что раз дело касается детей, то надо сделать все для того, чтобы их спасти. А позиция "Я с террористами не разговариваю" – ну, знаете, это просто бесчеловечно, конечно, когда это касается детей.
— Расскажи о своем эмоциональном состоянии после того, как ты вернулся из Беслана? Сейчас, спустя 20 лет, насколько часто ты вспоминаешь те события? Что до сих пор встает перед глазами, когда ты вспоминаешь те дни?
— Это очень было тяжело, потому что, я еще раз говорю, это были дети. Всегда очень тяжело, когда трагедия касается детей.
Потом… Знаешь, там вдруг резко похолодало. Я приехал в город в одной майке, в начале сентября была жара. И вдруг после этой трагедии пошел дождь, стало очень холодно, неуютно. Как-то такое ощущение было, что и природа, погода тоже оплакивают этих несчастных детей.
И психологически во мне произошел такой надлом. Несмотря на то, что я не был "паркетным" журналистом и до этого ездил по горячим точкам, мне было очень сложно. И вот эти кадры, эти вот свежевырытые могилы, нескончаемые, сотнями, и портреты детских лиц – это было самое тяжелое.
И вот я прилетаю в Москву, и я вижу, что никому до этого дела нет. Все живут, как и жили: рестораны, бары, ночные клубы. Какой там Беслан? Где-то что-то как-то. И это было, конечно, воспринять очень сложно. Я несколько недель точно отходил от этого всего, потому что было на эмоциональном уровне очень тяжело. И не только я. Я потом встречался с моими коллегами, с которыми вместе мы побывали в Беслане. И все сказали, что после Беслана что-то в их восприятии мира изменилось.
