230 лет назад, 31 мая 1786 года, в Париже был оглашен приговор суда по делу о королевском ожерелье. Эта история в свое время взбудоражила всю Европу и, по общему мнению, приблизила революцию. Между тем важнейшие обстоятельства этого сюжета покрыты тайной по сей день. Помимо всего прочего, у него есть и "российский след".

Факты, мною выбранные, непосредственно предшествуют Французской революции и в известной мере, послужили для нее основанием. Королева, безнадежно запутавшаяся в злосчастной истории с ожерельем, утрачивает свое достоинство, более того – уважение народа, а следовательно, в его глазах и свою неприкосновенность. Ненависть никому не вредит, но презрение губит человека.

Иоганн Эккерман. Разговоры с Гете

В 1887 году в Россию приехал начинающий французский литератор Луи Алексис Бертрен. Его раннее детство прошло в Крыму, где его отец, инженер-путеец, работал на строительстве железной дороги Джанкой – Феодосия. Овдовев, отец женился вторым браком на младшей дочери керченского градоначальника князя Херхеулидзева, Александре. Молодой Бертрен поселился с отцом и мачехой в ее имении "Новый Свет" близ Судака и увлекся историей Крыма. Свои статьи он подписывал псевдонимом Луи де Судак. От своей престарелой соотечественницы, всю жизнь прожившей в Крыму, он впервые услышал рассказ о даме, посещавшей дом ее родителей. Звали ее графиней де Ламотт.

Это имя Бертрену было прекрасно известно. Жанна де Ламотт была героиней сенсационного дела об ожерелье королевы, сотрясавшего Париж в 80-е годы XVIII века. Его фабула стала сюжетом романов и художественных фильмов, серьезных исторических сочинений и бульварного чтива, предметом самых фантастических слухов и фальсификаций. Тем не менее, несмотря на обилие материалов, дело это остается во многих отношениях загадкой.

Жанна де Сен-Реми родилась в Эльзасе в семье дворянина, обнищавшего настолько, что его не на что было похоронить. Вместе с братьями она побиралась на улицах, представляясь при этом потомком королей Франции. Это заявление фраппировало встретившую ее однажды по дороге из Парижа в Саверн супругу парижского прево маркизу де Буленвилье. Она попыталась образумить юную лгунью (Жанне в ту пору было шесть лет), но девочка стояла на своем. Сельский кюре, проходивший мимо кареты маркизы, подтвердил слова Жанны. Маркиза увезла маленькую нищенку в Париж и выяснила ее родословную. Оказалось, она и впрямь потомок короля в шестом поколении: ее предками был Генрих II Валуа и его фаворитка Николь де Савиньи. Мужское потомство этой внебрачной связи носило титул графов Сен-Реми, баронов Фонтет.

Маркиза де Буленвилье дала Жанне пристойное образование, а затем отослала в монастырь. Таков был обычай: в монастырях воспитывались девушки даже из очень знатных семей. Некоторые источники утверждают, что маркиза отправила свою воспитанницу от греха подальше: ее муж стал очень уж пристально засматриваться на хорошенькую девицу. В 24 года Жанна вышла замуж. Ее супругом стал жандармский офицер Николя де Ламотт. Он называл себя графом, но его титул сомнителен. Молодые супруги поселились в эльзасском горде Бар-сюр-Об.

Обстоятельства знакомства графини де Ламотт с графом Калиостро не вполне ясны. Возможно, их свел случай, но случай из тех, которого ищут. Жанна мечтала пробиться в высшее общество. Покровительство таинственного чужестранца могло помочь ей в этом. Калиостро тогда только начинал карьеру мага и собирался покорить Париж. Он разглядел и оценил склонность Жанны к авантюризму. Бойкая молодая дама нестрогих правил могла ему пригодиться. Для своих спиритических сеансов Калиостро использовал в качестве медиумов молодых девушек, которых называл "голубками", но Жанна в их число не входила.

В романе Александра Дюма "Джузеппе Бальзамо" граф Калиостро в мае 1770 года встречается в горах близ Вормса с представителями мировой масонской закулисы, в числе которых шведский философ-мистик Сведенборг, швейцарский богослов и антрополог Лафатер, шотландский капитан, впоследствии ставший адмиралом американского и контр-адмиралом российского флота Джон Пол Джонс. Калиостро, которого присутствующие называют Великим Коптом, излагает программу французской революции:

Так слушайте же меня, вы, философы, экономисты, мыслители: я хочу, чтобы все идеи, о которых вы шепотом рассуждаете, сидя у домашнего очага, о которых вы пишете, тревожно озираясь, в тиши ваших замков, о которых вы говорите друг с другом с кинжалом в руке, чтобы ударить им предателя или просто неосторожного, если он повторит ваши слова громче вас, – так вот, я хочу чтобы через двадцать лет вы в полный голос провозглашали эти идеи на улицах, писали о них не таясь, чтобы вы распространили их по всей Европе или через мирных посланцев, или на кончиках штыков пятисот тысяч солдат, которые пойдут в бой за свободу с этими идеями, начертанными на знаменах; и наконец, я хочу, чтобы вы, вздрагивающие при упоминании лондонского Тауэра и застенков инквизиции, и я, вздрагивающий при упоминании Бастилии, тюрьмы, с которой я собираюсь помериться силами, – чтобы все мы лишь смеялись, попирая ногами жалкие руины этих страшных темниц, и чтобы ваши жены и дети плясали на них. Однако все это может произойти лишь после смерти, но не монарха, а монархии, после отмены власти религии, после полного забвения общественного неравенства, после исчезновения касты аристократов и раздела имущества господ.

Lilia pedibus destrue ("Растопчи лилии ногами"), – произносит Калиостро тайный девиз илюминатов и отправляется во Францию.

Умберто Эко в романе "Маятник Фуко" указывает на эту сцену как на один из источников "Протоколов сионcких мудрецов".

По пути из Страсбурга в Париж Калиостро в романе Дюма встречается с кортежем просватанной за дофина Луи Августа австрийской принцессы Марии-Антуанетты и предсказывает ей – вернее, показывает в графине с водой – ее страшную участь. Эта встреча – выдумка Дюма. Калиостро, он же Джузеппе Бальзамо, прибыл во Францию из Англии в 1785 году. К этому времени принцесса уже стала королевой, состояла в браке 15 лет и была матерью троих детей.

Через графа Жанна познакомилась с кардиналом Роганом (правильнее было бы писать "Роан", но такова уж традиция). Высшему католическому клиру той эпохи были чужды аскетизм и скромность. Образ жизни епископов и кардиналов ничем не отличался от времяпрепровождения светской знати. Кардинал Роган был светским львом, бонвиваном и жуиром. Ипполит Тэн пишет о нем так:

В почти королевском дворце, выстроенном в Саверне Роганами, наследственными страсбургскими епископами и кардиналами от дяди к племяннику, имеется 700 постелей, 180 лошадей, 14 дворецких, 25 лакеев. Там собирается вся провинция; кардинал поместил там сразу двести приглашенных не считая слуг; во всякое время там можно встретить от двадцати до тридцати наиболее интересных местных женщин, причем число это нередко увеличивается приезжими из Парижа. Вечером в девять часов все общество ужинает вместе, что всегда носит характер празднества; кардинал являлся там лучшим украшением. Великолепно одетый, красивый, изысканно вежливый, любезный, он мог осчастливить каждого одной своей улыбкой.

В романе Дюма кардинал сопровождает Марию-Антуанетту в Париж. Роган действительно встречал невесту дофина в Страсбурге по своему положению князя-епископа Страсбургского, но симпатий к нему Мария-Антуанетта, мягко говоря, не питала. Луи де Роган в бытность французским послом в Вене проявил себя как активный член антиавстрийской партии при дворе Людовика XV и пытался препятствовать браку дофина с Марией-Антуанеттой, который по политическим соображениям был остро необходим ее матери, императрице Марии Терезии. Естественно, когда дофин стал королем Людовиком XVI, кардинал впал в немилость при французском дворе. По своему статусу он был вхож в Версаль, но в число лиц, приближенных к особе короля, не входил.

Роган принадлежал к знатнейшему роду, был богат, имел успех у женщин, но его угнетала опала. Он страстно желал вернуть себе благорасположение королевы. Ко всем своим синекурам и доходным статьям он жаждал прибавить пост министра.

Судьба свела вместе троих людей, у каждого из которых была заветная цель, ради которой каждый был готов на многое.

Кому пришла в голову идея аферы с ожерельем? Как распределялись роли? Это одна из лакун сюжета. Гете, считавший Калиостро шарлатаном, написал комедию "Великий Копт", в которой инициативу замысла приписал графине де Ламотт, выведенной в пьесе как маркиза.

Маркиза: Вспомни, доводилось ли тебе слышать о драгоценном ожерелье, которое сработали придворные ювелиры в надежде, что государь захочет сделать подарок своей дочери?

Маркиз: Еще бы не доводилось! Да я не далее как на этой неделе видел его у них, когда покупал свой перстень. Оно неземной красоты. Поистине не знаешь, чем более восторгаться, то ли размерами камней, то ли их равновеликостью и чистотой воды, то ли их числом, то ли вкусом, с каким они подобраны. Просто глаз не оторвешь. Мой перстень рядом с ними совсем поблек; я ушел в самом мрачном расположении и несколько дней не мог думать ни о чем другом.

Маркиза: Вот это ожерелье и должно стать нашим!

Маркиз: Это ожерелье? Нашим? Ты меня пугаешь! Какая безумная мысль!

Речь идет о бриллиантовом колье, которое Людовик XV заказал парижским ювелирам Бомеру и Бассанжу для своей фаворитки мадам Дюбарри. К тому времени, когда заказ в 2840 карат был готов, заказчик ушел в мир иной, и ювелиры оказались в сложном положении: они покупали камни в долг под гарантию короля. Его внук Людовик XVI счел цену чрезмерной и покупать колье отказался, хотя Мария-Антуанетта его примерила. Согласно легенде, королева сама отвергла подарок, сказав при этом: "Франции нужнее еще один один военный корабль, чем горсть бриллиантов". Цена была и вправду немалой – один миллион 600 тысяч ливров. По нынешнему курсу это около 317 миллионов долларов (ливр был равен одному фунту серебра; фунт серебра сегодня стоит 198 долларов). Но и баснословной, как считают иные современные авторы, она не была. Французская аристократия той эпохи утопала в роскоши (что не мешало ей утопать и в долгах).

Денис Фонвизин, побывавший в ту пору во Франции, возмущался парижским развратом:

Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол – словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах... Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гомору.

Историк Ипполит Тэн рассказывает характерную историю.

Однажды г-жа Б. дала понять принцу де Конти, что хотела бы иметь миниатюру его чижика в своем кольце. Принц вызвался исполнить просьбу, которая была принята с условием, что миниатюра будет самая простая без бриллиантов. В самома деле, миниатюра оказалась маленьким золотым кружочком, но чтобы разглядеть живопись, был приложен крупный бриллиант, служивший как бы увеличительным стеклом. Г-жа Б. отослала обратно бриллиант. Тогда принц Конти велел истолочь драгоценный камень в порошок и посыпал им письмо вместо обыкновенного песка, который употребляют для просушки чернил. Щепотка этого порошка стоила четыре или пять ливров.

Тем не менее другого покупателя ювелиры найти не могли. Шли годы, долг ювелиров рос. Они продолжали надеяться, что Людовик изменит свое решение, предлагали рассрочку. Это вполне могло случиться: монарх нередко заглаживал вину перед августейшей супругой дорогими подарками. Однажды король совсем было решился, но королева строго сказала ему: "Вы можете купить ожерелье и оставить его для какого-нибудь особого случая – например, свадьбы одного из наших детей. Но я не надену эту вещь – не хочу, чтобы меня обвиняли в расточительстве". Дети были еще маленькими, и Людовик не хотел на годы связывать себя долговым обязательством.

Два года спустя, в 1777-м, Бомер не выдержал – улучил момент, пал перед королевой на колени и залился горючими слезами, умоляя спасти его от разорения, иначе он утопится. "Встаньте, Бомер, – сказала королева. – Мне не нравятся эти восклицания. Добрые люди не считают необходимым просить о чем-либо на коленях. Король хотел купить колье для меня, но я отказалась. А потому не говорите мне о нем больше ни слова. Попробуйте разобрать его и продать камни, а топиться по этому поводу не надо".

Почему, в самом деле, ювелиры не вняли совету Марии-Антуанетты? Этому удивлялся и Марк Алданов, написавший очерк о графине де Ламотт.

Никакой аферы не было бы, если бы не случайная встреча в Пале-Рояле – главном месте публичного отдыха парижан. Карамзин, побывавший во французской столице 12 годами позже Фонвизина, сложил настоящий гимн Пале-Роялю:

Вообразите себе великолепный квадратный замок, и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, богатства Индии и Америки, алмазы и диаманты, серебро и золото; все произведения Натуры и Искусства; все, чем когда нибудь Царская пышность украшалась; все изобретенное роскошью для услаждения жизни!… И все это, для привлечения глаз, разложено прекраснейшим образом, и освещено яркими, разноцветными огнями, ослепляющими зрение. – Вообразите себе множество людей, которые толпятся в сих галереях, и ходят взад и вперед только для того, чтобы смотреть друг на друга! – Тут видите вы и кофейные домы, первые в Париже, где также все людьми наполнено; где читают вслух газеты и журналы, шумят, спорят, говорят речи, и проч.

Голова моя закружилась – мы вышли из галереи, и сели отдыхать в каштановой алее, в Jardin du Palais Royal. Тут царствовали тишина и сумрак. Аркады изливали свет свой на зеленые ветьви; но он терялся в их тенях. Из другой алеи неслись тихие, сладостные звуки нежной музыки; прохладный ветерок шевелил листочки на деревьях. – Нимфы радости подходили к нам одна за другой, бросали в нас цветами, вздыхали, смеялись, звали в свои гроты, обещали тьму удовольствий, и скрывались как призраки лунной ночи.

В один из погожих июльских дней 1784 года в саду Пале-Рояля делал моцион муж Жанны де Ламотт. Ему повстречалась молодая красивая дама с маленьким сыном. Его поразило сходство дамы с королевой. Дама заметила интерес к себе молодого статного красавца. Эти встречи продолжались несколько дней кряду. Вероятно, поначалу граф де Ламотт хотел просто приволокнуться за ней и в конце концов проследил ее до дома. Узнав, где она живет, он вошел в дом и отрекомендовался слуге. Хозяйка велела просить гостя пожаловать.

Дамой этой была Мари-Николь Легэ. Ей было тогда 22–23 года. Следствию на вопрос о сословии она ответила "из мещан" (bourgeois). Некоторые авторы уверенно называют ее профессию: проститутка. Это слишком смелое утверждение. Николь была женщиной более высокого социального статуса, всего вероятнее – "честной куртизанкой", cortigiana onesta, как называли тогда на итальянский манер тех, кого позднее стали называть дамами полусвета, а сегодня в России зовут почему-то "светскими львицами". Она умела держать себя в обществе, вела респектабельный образ жизни, была бойкой и даже дерзкой на язык, о чем говорят некоторые ее ответы на вопросы прокурора.

У нее был сын от кого-то из великосветских любовников и, вероятно, регулярное пособие на его содержание. Но денег вечно не хватало. Новый любовник, Туссен де Босир, сам был гол как сокол. На допросе Николь упоминает ростовщика-еврея Натана, срок расплаты с которым подошел как раз тогда, когда она познакомилась с графом де Ламоттом.

В протоколе ее допроса имеется вопрос, подвергалась она когда-либо тюремному заключению. Николь отвечает, что однажды она провела четыре часа в парижской тюрьме Ла-Форс, покуда кто-то (надо полагать, безвестный отец ребенка или аналогичное лицо) не внес за нее залог. Отсюда, по-видимому, и произошла легенда о проституции: в Ла-Форс содержались проститутки. Однако в ней было и отделение, причем бóльшее, для несостоятельных должников и мелких правонарушителей. Скорее всего, Николь угодила туда за неуплату в срок по векселю.

После светской беседы граф откланялся. Прошло семь или восемь дней, в течение которых он не давал о себе знать. В эти дни и родился замысел аферы, но еще не с ожерельем. Вероятно, началось с того, что граф рассказал жене как о курьезе о сходстве своей новой знакомой с королевой. Деятельный ум Жанны тотчас изобрел розыгрыш: надо устроить кардиналу Рогану свидание с мнимой королевой. Затея давала возможность поживиться за счет кардинала – на награду по такому случаю он бы не поскупился.

Наконец граф де Ламотт снова появился в доме Николь и предложил ей познакомиться с его женой, интимной подругой королевы. Николь не могло не польстить такое знакомство. Граф привез ее в дом Жанны на улице Сен-Жиль. Жанна, оценив внешние данные Николь, придумала ей имя – баронесса д'Олива (это анаграмма родового имени Жанны – Валуа) и предложила принять участие в невинной шутке. Жанна убедила ее, что шутка эта угодна королеве. "Дорогая, я с королевой вот так", – сказала Жанна и показала два сложенных вместе пальца. За роль в этом фарсе Николь было обещано 15 тысяч ливров.

Париж, улица Сен-Жиль, 10. Дом, в котором жила Жанна де Ламотт. Фото Google Maps

Отказать королеве было немыслимо, тем более что ничего предосудительного от Николь не требовалось. Условились, что завтра граф де Ламотт отвезет ее в версальскую квартиру Жанны, где Николь и узнает, что и как ей следует делать. Назавтра граф отвез ее в Версаль. Карета остановилась перед отелем Belle Image на площади Дофина (теперь она называется площадью Оша, Place Hoch, а бывший отель – нынче просто дом номер 8). Здесь и находились меблированные комнаты, которые снимала Жанна. В этих комнатах Николь провела вдвоем со своей горничной около двух часов, ожидая дальнейших событий. Создается впечатление, что эта поездка нужна была для того, чтобы некто имел возможность незаметно рассмотреть ее в какое-нибудь скрытое отверстие в стене. Этим некто был, возможно, граф Калиостро.

Версаль, площадь Оша, 8. В этом доме была квартира Жанны де Ламотт. Фото Google Maps

Наконец появились Жанна и ее муж. Они были в прекрасном расположении духа. Жанна сказала Николь, что она была у королевы и что все устроилось: королева будет сама наблюдать за сценой, в которой Николь предстоит одурачить важного господина. Если шутка удастся, она изрядно позабавит королеву.

На следующий день – это было 11 августа – Николь привезли в ту же квартиру, одели и причесали. Наряд, который она должна была надеть, произвел в свое время фурор при дворе. В своей частной резиденции, Малом Трианоне, Мария-Антуанетта завела ферму, на которой самолично доила коров. Для этих сельскохозяйственных занятий модистка королевы Роза Бертен придумала платье свободного кроя из белого муслина, воспринимавшееся как нижнее белье. Но еще больше придворные дамы и кавалеры были скандализованы портретом работы Элизабет Виже-Лебрен, на котором Мария-Антуанетта была изображена в этом самом туалете – королев полагалось писать при всем параде, с орденской лентой через плечо, в крайнем случае в амазонке, но никак не в костюме-кэжуал. Картина стала сенсацией Салона 1783 года. Платье прозвали chemise a la Reine – "сорочка королевы". Обратим внимание, что королева на картине Виже-Лебрен держит в руке розу. А при обыске в доме де Ламотт нашли бонбоньерку с копией этого портрета. Именно в этот наряд и соломенную шляпу фасона Thérèse и облачилась Николь.

Сама Жанна переоделась в домино черного муара. В сопровождении графа дамы направились в ресторан, чтобы набраться сил и храбрости.

Свидание кардинала Рогана с мнимой королевой происходило в том месте английского парка Малого Трианона, которое в популярной литературе ошибочно называют "гротом Венеры", а Дюма в романе "Ожерелье королевы" переносит свидание к купальням Аполлона – это действительно грот, но Роган и Николь д'Олива встречались не там. Место их свидания ничего общего с гротом не имеет. На этом участке парка преполагалось поставить статую Венеры, поэтому называли его боскетом Венеры. Но статую так и не поставили, и он стал называться боскетом Королевы. Боскет – это участок парка, обрамленный сплошной стеной деревьев или кустов. В данном случае стена была еще и очень высокой. Увидеть, что происходит в укромном уголке боскета, было сложно – для этого надо было или специально спрятаться, или случайно оказаться там.

Николь получила от Жанны розу и записку. Оба предмета надлежало вручить важному господину.

Ночь была темная, без звезд и луны. В парке стояла полнейшая тишина – был слышен только плеск карпов в прудах и шорох крыльев ночных птиц. Николь было страшновато. Вдруг впереди из мрака возникла мужская фигура. "А, это вы!" – сказал фигуре граф, и она исчезла. Прошли еще немного по аллее и остановились. Послышались шаркающие по гальке шаги нескольких ног, и перед Николь и ее спутниками выросли трое мужчин. Один из них, высокий, худой, в длинном плаще и надвинутой на глаза широкополой шляпе выступил вперед. Николь подтолкнули ему навстречу. Граф и графиня скрылись.

Николь дрожала от озноба и страха, как осиновый лист. Роза едва не выпала из ее руки. Незнакомец приблизился к ней, опустился на колено и поцеловал край ее платья. Николь пробормотала какую-то бессвязную фразу, которую потом не могла вспомнить. Кардинал уверял, что она сказала: "Можете надеяться, что прошлое забыто". Но, быть может, он принял желаемое за действительное. Он склонился еще ниже и произнес витиеватую благодарность, из которой Николь не поняла ни слова. Вдруг показался первый из встреченных в парке кавалеров, тревожно прошептавший: "Быстрее! Сюда идут!" Граф де Ламотт стремительно увлек за собой Николь. В смятении она забыла отдать незнакомцу записку. Кардинал удалился вместе с графиней и розой.

После ночного приключения с Николь уже не церемонились. Она провела ночь в квартире на площади Дофина. Наутро Жанна показала ей записку, якобы написанную королевой: "Моя дорогая графиня, я очарована особой, которую вы предоставили мне. Она прекрасно справилась со своей задачей и может быть уверена в своей судьбе". Несмотря на эти сладкие заверения, из обещанного гонорара Николь получила всего 4268 ливров (Жанна вычла накладные расходы!). После нескольких встреч отношения между Николь и Жанной прекратились.

Кардинал был ослеплен ночным свиданием и положительно потерял разум, как дворецкий Мальволио из "Двенадцатой ночи", вообразивший, что его госпожа Оливия влюблена в него. Жанна пользовалась этим, не теряя времени. Сначала она сказала кардиналу, что королева хотела бы помочь одному благородному, но бедному семейству, но, как нарочно, не имеет свободных денег – не соблаговолит ли его преосвященство передать 50 тысяч ливров через Жанну? В другой раз королеве потребовалось сто тысяч. На эти средства Жанна купила чудное именьице в Бар-сюр-Об.

Совершенно очевидно, что никакого жульничества с алмазным колье у нее на уме тогда не было. Она и не знала о его существовании. Но среди ее знакомых оказался молодой адвокат, осведомленный о проблеме. А поскольку Жанна без устали трезвонила о своих доверительных отношениях с королевой, он и сказал однажды в ноябре, что не худо было бы выручить ювелиров из беды, а за комиссионными дело не станет. "А вы сами видели колье?" – насторожилась Жанна. "Да, – ответил адвокат. – Это просто чудо". Условились, что он привезет к Жанне ювелиров вместе с ожерельем.

29 ноября Бассанж привез ожерелье на улицу Сен-Жиль и подтвердил, что он и его партнер заплатят за посредничество. Графиня была в восторге. Спустя примерно месяц она сообщила ювелирам, что колье, возможно, купит одно знатное лицо. Сама она не желает участвовать в сделке, ее имя никоим образом не должно упоминаться. На радостях ювелиры предложили ей за услугу дорогой камень, но она отказалась от вознаграждения.

На следующий день в магазине Бомера и Бассанжа на улице Вандом появился кардинал Роган. Жанна уговорила его посмотреть на ожерелье, которое так хочется иметь королеве, но купить она его хочет без ведома короля в кредит, поскольку ее личных средств на столь дорогое приобретение в данный момент не хватает. Королева заплатит в несколько приемов, с интервалом между платежами в три месяца. Для такой покупки ей требуется лицо, которое даст ювелирам гарантию оплаты, и королева сразу подумала о кардинале. В подтверждение своих слов Жанна показала собственноручное послание королевы, в котором был изложен весь этот план. Окрыленный августейшим доверием, кардинал поспешил к ювелирам.

Ожерелье ему не понравилось. Он нашел его недостаточно изящным, чересчур массивным и тяжелым. Его удивило, что женщина с таким тонким художественным вкусом, как Мария-Антуанетта, хочет обладать им. Но желания королевы не обсуждаются, и 29 января кардинал заключил сделку: миллион шестьсот тысяч с рассрочкой на два года, взносы по 400 тысяч раз в шесть месяцев, срок первого платежа – 1 августа 1785 года, ожерелье должно быть доставлено 1 февраля того же года. Скрепленный подписями договор кардинал передал Жанне. Та на второй день вернула бумагу с резолюцией королевы. На полях против каждого пункта соглашения стояло слово "Одобряю", а внизу подпись: "Мария-Антуанетта Французская".

Графиня понимала, что подделка королевской подписи, да еще под таким документом – тяжкое преступление, поэтому от имени Марии-Антуанетты просила никому не показывать контракт.

Накануне в Париж из Лиона вернулся уже покрывший себя славой предсказателя Калиостро. Кардинал призвал его к себе и изложил суть дела. Калиостро в тот же вечер устроил сеанс в доме кардинала. Оракул возвестил, что сделка оправдает себя: отныне милость королевы не покинет Рогана, его таланты получат должную оценку к вящему благу Франции. Последние сомнения рассеялись. Наутро 1 февраля кардинал послал за ювелирами, и те доставили ему колье в сафьяновом футляре, а он, вопреки просьбе Жанны, показал им договор с подписью королевы.

Вскоре появилась графиня: "Где ожерелье?" – "Здесь". – "Ее величество ждет его сегодня же". – "Я сегодня же привезу его ей". Договорились встретиться вечером в Версале. Прелат приехал на площадь Дофина в сопровождении слуги, который не выпускал драгоценный футляр из рук. Спустя несколько минут доложили о прибытии посланца королевы. Графиня отослала кардинала в альков. Комната была слабо освещена, он видел одетого во все черное гостя мельком, но все же сумел узнать в нем человека, прервавшего свидание в боскете Венеры возгласом "Быстрее, сюда идут!" Жанна вошла в альков и показала кардиналу записку королевы: Мария-Антуанетта просила прислать ей колье с подателем сего. Роган вручил футляр Жанне. Посланец удалился. В тот же вечер футляр снова оказался в ее руках, доставленный на улицу Сен-Жиль тем же самым черным посланцем.

Его звали Арман Габриэль Рето де Вийет – молодой человек дворянского происхождения, но без средств к существованию. Граф де Ламотт знал его с детства. Они вместе служили в кавалерии, но Арман был образованнее и способнее графа. В некоторых источниках сказано, что он промышлял в Париже тем, что вербовал молоденьких девушек в бордели, да и сам будто бы занимался проституцией. Другие называют его специальность словом "жиголо". Во всяком случае, он был очень хорош собой. Впоследствии он написал в своем мемуаре, что "любил мадам де Ламотт до безумия". Она представляла его своим секретарем, а он называл себя графом. Его тоже терзало безденежье. В чем он действительно достиг большого мастерства, так это в искусстве подделки. Именно он написал все письма от имени королевы и подделал ее визу под контрактом Рогана с ювелирами.

Насколько грубы были эти фальшивки? Допустим, кардинал ослеп от счастья, но этого никак нельзя сказать о Бомере и Бассанже, также прекрасно знавших руку королевы. Единственная оплошность, которую он допустил – Мария-Антуанетта никогда не добавляла к своему имени слово "Французская". Но Рето де Вийет утверждал на допросе, что кардинал Роган присутствовал при подделке, и именно он настоял на этой приписке.

Вообще трудно согласиться с Марком Алдановым, который считал, что не только жертвы, но и преступники в этом деле вели себя глупо. Жанна и ее сообщники исключительно тщательно продумывали все детали, от освещения и костюмов до писчей бумаги с голубым обрезом, на которой действительно вела свою переписку королева. Афера блестяще удалась, а ведь она была построена на тонком психологическом расчете. Нельзя также отказать Жанне в хладнокровии, выдержке, находчивости и артистизме, которые она проявляла в непредвиденных обстоятельствах и в которых мы еще убедимся. Вот распорядиться добычей аферисты и вправду не смогли. Но это говорит скорее в их пользу.

Бриллианты выковыривали из оправы ножом, ночью, при тусклом свете двух свечей, втайне от слуг. Уже 15 февраля Рето де Вийет был арестован на Монмартре с полными карманами бриллиантов. Цена, по которой он предлагал камни ювелирам, была подозрительно низкой, и один из них донес в полицию. Но по сведениям полиции, о краже бриллиантов в последнее время никто не заявлял, и де Вийета отпустили с миром.

Арест де Вийета страшно напугал графиню де Ламотт. Она дала ему на реализацию мелкие камни – как же тогда сбыть с рук крупные? Она отправила мужа в Лондон, где он тоже навлек на себя подозрения. Лондонские ювелиры справились во французском посольстве, не краденые ли бриллианты, но там, естественно, ничего не знали о пропаже ожерелья. Де Вийета Жанна хотела послать с камнями в Голландию, но тот, натерпевшись страху в полиции, наотрез отказался. В Париже Жанна продала или заложила у знакомых ювелиров камней на 36 тысяч. Заплатила бриллиантами долги. А потом начала просто скупать предметы роскоши, расплачиваясь вместо денег камнями. У нее началась оргия потребления. Она обставила свой дом как дворец. В Бар-сюр-Об отправлялась мебель от лучших краснодеревщиков, бронза, мрамор, хрусталь. Одних экипажей она завела там шесть штук. На улице Сен-Жиль гостей поражала механическая птичка в клетке, за которую она заплатила бриллиантом, стоившим 15 тысяч ливров.

Перед своим спонсором-кардиналом Жанна продолжала разыгрывать сироту эльзасскую, выпрашивая у него при каждой встрече по несколько луидоров, а когда кардинал посещал ее, принимала его в нарочно бедно обставленной комнате.

Тем временем надвигалась грозная опасность. Луи де Роган, а также оба ювелира бывали при дворе, видели королеву, но ожерелье она не носила. Жанна объяснила: королева наденет колье только тогда, когда полностью расплатится за него. Это объяснение успокоило кардинала. Но приближалось 1 августа – дата первого платежа в 400 тысяч ливров. Надо было что-то придумать. Жанна сказала Рогану, что королева считает цену колье чрезмерной и просит уменьшить ее на 200 тысяч. Бомер и Бассанж были совсем не в восторге от этой просьбы, но все же дали себя уговорить.

По совету кардинала они написали всеподданейшее послание королеве, в котором выражали, свое "истинное удовлетворение" тем фактом, что "прекраснейшее из существующих бриллиантовых украшений будет служить величайшей и лучшей из королев". Бомер вручил письмо лично, но королеву отвлекли, а когда она его дочитала и пожелала получить объяснения, Бомер уже уехал из Версаля. Королева пожала плечами и забыла о непонятном письме.

Срок расплаты неумолимо наступал. Жанна лихорадочно пыталась изобрести какую-то комбинацию. Наконец она заложила партию бриллиантов, выручила за них 35 тысяч ливров, и 31 июля Роган получил письмо от королевы, в котором она сообщала, что не в состоянии внести 400 тысяч, но готова заплатить неустойку в 30 тысяч, а дату первого платежа просит перенести еще на три месяца – 1 октября она заплатит сразу половину стоимости ожерелья, 700 тысяч. Новая просьба королевы встревожила кардинала, но он продолжал верить в бедность Жанны: 30 тысяч ливров, которые она ему передала, ей было неоткуда взять, кроме как от королевы.

Предложение отсрочки категорически не понравилось ювелирам. Они просто на стенку лезли от отчаяния и согласились принять 30 тысяч в счет взноса, который они требуют уплатить немедленно.

Жанна не умела рассчитывать все ходы заранее, но в экстремальных ситуациях действовала с вызывающей дерзостью. 3 августа она посылает к Бассанжу отца Лота – монаха, исполнявшего у нее обязанности мажордома. "Вас обманули, – сообщает он ювелиру от имени графини. – Подпись королевы под договором поддельная. Но кардинал достаточно богат, чтобы заплатить за ожерелье".

Здесь мне опять придется возразить прекрасному историку и великолепному историческому романисту Марку Алданову. "В этой афере еще можно было бы усмотреть практический смысл, – пишет он, – если б Ламотты попытались затем бежать за границу, в далекие страны, в Америку. Однако ни малейших попыток к этому они не делали... Поступки госпожи Ламотт по-прежнему бессмысленны: отсрочка расплаты на три месяца решительно ничего в положении не меняла".

В том-то и дело, что если бы она скрылась за границу, она тем самым навлекла бы на себя подозрения. Да и скрыться было не так просто: де Вийета арестовали в Женеве, Николь д'Олива с любовником – в Брюсселе, и только Лондон на требование выдать графа де Ламотта ответил отказом. Ход с разоблачением аферы был рискованным, но блестящим. Имя Жанны не фигурировало ни в каких документах. Все переговоры с ювелиром вел от имени королевы кардинал. Ему, а не ей были адресованы письма лжекоролевы. Не она, а он несет ответственность и перед ювелирами (их наследники потом еще несколько десятилетий вели тяжбу с наследниками де Рогана, требуя уплаты долга), и за подделку королевской подписи, которую тогдашний закон квалифицировал как государственную измену.

Плюс свидание в боскете Венеры – кардинал предпочтет заплатить за колье, чем выставить себя на посмешище и навлечь новый гнев королевы. Нет, Жанна де Ламотт – не жалкая глупая мошенница. Она гений интриги!

Бассанж немедля известил о сообщении Жанны своего партнера. Тот помчался в Версаль и попытался добиться аудиенции у королевы. Его приняла камеристка королевы мадам Кампан, в изложении которой до нас и дошли разговоры Людовика и Марии-Антуанетты об ожерелье. "Вы – жертвы мошенников, – сказала мадам Кампан. – Никакого ожерелья королева не получала".

В тот же день, 3 августа, графиня послала за кардиналом. Тот явился, уже зная от ювелиров об обмане. Он удручен, не знает, что делать. Жанна просит у него убежища в его доме: враги угрожают ей, ее могут арестовать всякую минуту – она была слишком неосторожна и разгласила интимные тайны королевы. Через несколько дней она покинет Париж, и искать ее не будут, но до отъезда она просит у своего великодушного друга защиты.

Кардинал согласен, он по-прежнему верит Жанне. Будь она в чем-то виновата – разве искала бы она убежища у того, кого обманула? Неужели и это – глупый шаг?

Вечером того же дня Жанна дает званый ужин для великосветских гостей, а потом, велев потушить свечи в доме, незаметно для прислуги покидает его вместе со своей верной субреткой, служанкой Розали. Они направляются в роскошный особняк кардинала Рогана на улицу Вьель-дю-Тампль (этот дворец по-прежнему носит имя "Отель де Роган").

6 августа супруги де Ламотт отправляются в Бар-сюр-Об, а кардинала терзают сомнения. Подпись – фальшивка? А свидание в боскете Венеры? Ведь оно было – вот и засохшая роза, которую он хранит как бесценную реликвию! Наконец Роган призывает своего наперсника Калиостро, и тот безо всякой магии открывает ему глаза: никогда королева не добавляет к своему имени слово "Французская". Его обвели вокруг пальца мошенники, и единственное, что можно в таком положении сделать, – это без промедления пасть к стопам короля и рассказать ему все.

Рассказать о тайном свидании с королевой? Нет, лучше заплатить!

Между тем Мария-Антуанетта вспомнила о странном письме ювелиров и велела Бомеру предстать перед ней для объяснений. Аудиенция состоялась 9 августа. Бомер рассказал как на духу все что знал, а затем по приказу королевы изложил свой рассказ в письменном виде. Королева была в крайнем возмущении. Старый гнев на кардинала охватил ее с новой силой. Она обо всем рассказал королю.

Развязка наступила 15 августа. В этот день было Успение Богородицы, и в Версале для присутствия на торжественной мессе собрался весь двор. Ждали выхода короля. А король сидел в своем кабинете вместе с королевой. Там же находились два министра – министр двора барон де Бретей и хранитель печатей Миромениль. Первый настаивал на немедленном аресте Рогана. Второй предлагал сначала выслушать его. Король призвал в кабинет кардинала и обратился к нему с вопросом, называя при этом кузеном: "Кузен, что это за ожерелье, которое вы, как говорят, купили от имени королевы?"

"Сир, – с достоинством отвечал Роган, – я был обманут, но сам никого не обманул".

"Если это так, кузен, – молвил король, – вам не о чем беспокоиться. Однако объяснитесь".

Что мог объяснить кардинал в присутствии королевы, сверлившей его взглядом? Видя его состояние, Людовик предложил ему изложить все, что ему известно об этом деле, на бумаге и удалился в библиотеку вместе с королевой и обоими министрами. Выслушав прочитанное ему вслух объяснение кардинала, состоявшее из 15 строк, король задал еще несколько вопросов. Кардинал сказал, что готов заплатить ювелирам (Жанна была права!). Людовик задумался.

Понимая, что король склоняется к мягкому решению, заговорила королева: "Как вам могло прийти в голову, кардинал, что я, кто не разговаривал с вами восемь лет, воспользуюсь вашими услугами для приобретения колье?"

Голос Марии-Антуанетты дрожал от обиды. На ее глазах появились слезы. Участь кардинала Рогана была решена. Когда отворилась дверь кабинета, и прелат вышел в заполненную придворными приемную залу, за ним последовал барон де Бретей. Обращаясь к капитану королевской гвардии герцогу Вильруа, он громко выкрикнул: "Арестуйте кардинала!"

Вскоре в Бастилии оказались все фигуранты дела, включая графа Калиостро и его жену Лоренцу (или ту, кого он называл своей женой), но исключая Николя де Ламотта, который бежал в Англию. Главным обвиняемым был кардинал. Еще на стадии предварительного следствия адвокаты узников публиковали свои комментарии, называвшиеся "мемуарами", которые расходились тысячами копий и порождали все новые версии. Перевод одного такого мемуара, составленного адвокатом Жанны мэтром Дуалло, был издан и в Петербурге. Из него видно, что графиня главную вину возлагала на Калиостро, который будто бы поведал одному человеку, что прибыл в Париж "для некоторого тайного дела". Сей "чудодействователь", рассказывала Жанна, на своих сеансах посредством девицы-медиума пророчествал о разрешении королевы от бремени – зачем, с какой целью?

"Искусное очарование разума" кардинала "имело не один предмет, но многие; и первой из них был тот, чтоб уловить г. Рогана надеждою, что он получит место в министерстве". Именно кудесник Калиостро с помощью своей жены изготовлял подложные письма королевы, именно по его внушению кардинал отправил в Англию с бриллиантами ожерелья графа де Ламотта. Что касается Николь д'Олива, то она играла "мнимую свою ролю... в Версальских садах в июле или в августе 1784, то есть за шесть месяцев до того времени, когда о сквалаже (escvalage, фр. – то же, что ожерелье. – В. А.) извещено стало; как будто бы ея выдумка могла иметь связь с настоящим делом".

Калиостро оправдывался:

Это ложь. Я ему (кардиналу. – В. А.) всегда советовал оставить Париж и удалиться в Саверну, потому что там он может сделать более добра и жить спокойнее.

На это Жанна и ее адвокат восклицают:

Советовать оставить Париж, двор, кому? Рогану, кардиналу, главному во Франции попечителю о бедных! (Одна из должностей Рогана – "великий раздатчик милостыни Франции". – В. А.) Нет, честолюбие, честолюбие кардинала, признанное и посмеянное при дворе, стремилось к тому, чтобы сделаться министром, министром полновластным, совершенным, дабы торжествовать над своими соперниками.

На обвинение в подлоге граф Калиостро отвечал:

Я не знаю, что ето значит и чья это рука, ни я, ни жена моя не имели чести знать королеву; каким образом могло бы сие статься, когда жена моя и писать не умеет, ибо так воспитывается в Риме женской пол, дабы избегнуть любовных предприятий.

Но Жанна де Ламотт и ее защита резонно возражают:

Сие еще не значит, чтоб граф и графиня дн Каллиостро не обманывали кардинала Рогана перепискою, как и многими другими химерами.

Увы, почти все другие обвиняемые и свидетели показывали против Жанны. Но главным подсудимым в глазах публики была королева. Народ обвинял ее в непомерной алчности и аморальности. Это она писала письма кардиналу и была на свидании в боскете Венеры! Она состояла в сговоре с магом-чужестранцем, околдовавшим и Рогана, и Жанну!

К вящей досаде королевы, суд оправдал кардинала. 31 мая 1786 года Роган покинул Бастилию на глазах у ликующей толпы. В тот же день была освобождена из тюрьмы Консьержери Николь д'Олива, родившая в камере свое второе дитя. Отец ребенка Туссен Босир, которого выпустили из-под стражи гораздо раньше, вскоре бросил ее в полнейшей нищете. Николь нашла приют в монастыре и умерла в возрасте 28 лет.

Калиостро и Лоренца тоже были оправданы и вскоре покинул Францию. Рето де Вийета наказали изгнанием. По традиции на границе ему дали каравай хлеба и пинка под зад. Он отправился в Венецию, где в 1790 году опубликовал свои мемуары.

Единственной осужденной по делу стала Жанна де Ламотт. Ее приговорили к публичному бичеванию, клеймению, конфискации всего имущества и пожизненному заключению. 21 июня палач Шарль-Анри Сансон исполнил приговор. На ее теле было дважды выжжена буква V, означающее voleuse – "воровка".

В своих "Записках палача" Сансон подробно >описывает эту сцену, называя себя в третьем лице:

Ее разложили на площадке эшафота и приступили к наказанию, во все время которого она испускала отчаянные и яростные крики. Ее проклятия относились преимущественно к кардиналу де Рогану, которого она обвиняла в своем несчастии и осыпала самыми оскорбительными эпитетами; слышали также, как она бормотала: "Я терплю этот позор по собственной вине; мне стоило сказать одно только слово, и меня бы повесили".

Ей дали двенадцать ударов розгами.

Вероятно, ее отчаянные порывы окончательно обессилили ее, или, быть может, она не слыхала последних слов приговора; как бы то ни было, но когда ее посадили на платформу, она сидела несколько минут безмолвно и бессознательно.

Шарлю-Генриху Сансону эта минута показалась удобной, чтобы приступить к выполнению последней статьи приговора. Платье преступницы изорвалось при оказанном ею сопротивлении, и плечо ее было обнажено. Он взял железо из жаровни и, приблизившись к ней, придавил его к ее телу.

Госпожа де ла Мотт вскрикнула как раненая гиена и, бросившись на одного из державших ее помощников, укусила его за руку с таким бешенством, что вырвала кусок мяса. Затем несмотря на то, что была крепко связана, она начала отчаянно защищаться. Пользуясь снисхождением, которое ей как женщине помощники оказывали в этой борьбе, она долгое время делала бесполезными все их попытки, и едва удалось кое-как наложить клеймо на другое плечо.

Ее заключили в тюрьму Сальпетриер. Ее муж был заочно приговорен к пожизненной каторге на галерах. После года заключения ей удалось бежать. Обстоятельства побега – одна из загадок дела об ожерелье. Парижане были уверены, что тут не обошлось без высокого покровителя – возможно, самой королевы. Жанна бежала в Лондон, где без устали писала и публиковала разоблачительные памфлеты о постыдных тайнах двора Людовика XVI, о которых она никогда не была осведомлена.

Мария-Антуанетта была обезглавлена 16 октября 1793 года. Казнил ее и короля тот же палач Сансон, что наложил клеймо на Жанну де Ламотт. На суде революционного трибунала, который заслуживает названия постыдного фарса, ее спросили, знакома ли она с графиней де Ламотт и что ей известно об афере с ожерельем. Королева ответила, что с Жанной никогда не была знакома и об ожерелье ничего не знает.

Почти два года спустя стало известно, что Жанна де Ламотт умерла в Лондоне. Точные обстоятельства ее смерти опять-таки неясны: то ли по неосторожности, то ли желая покончить с собой, она выпала или выбросилась из окна и разбилась насмерть. Не исключено, что ей отомстили роялисты, которых в Англии тогда было много. Точная дата смерти записана в церковной книге – 23 августа 1791 года. А 20 июля 1792 революционный суд отменил ее приговор.

Но история Жанны де Ламотт на этом не заканчивается. Согласно версии Луи Бертрена и его последователей, ее смерть была инсценировкой с целью замести следы.

Для чего ей понадобилось заметать следы, совершенно непонятно. Ее бывший супруг Николя де Ламотт вернулся в Париж в августе 1789 года, спустя месяц после падения Бастилии, и преспокойно жил там шантажом: семейство Роганов платило ему ренту за то, что он не публикует своих "мемуаров".

Никто, похоже, не подсчитал, сколько бриллиантов удалось реализовать графу и графине де Ламотт и сколько нашли при обысках. Если не все, то где остальные?

А Жанна, как утверждает популярная версия, перебралась в Россию под другим именем, и ее призрак пугал пионеров "Артека"...

Трейлер фильма Чарльза Шайера "Афера с ожерельем". Жанна де Ламотт – Хилари Свонк, кардинал Роган – Джонатан Прайс, граф Калиостро – Кристофер Уокен, Мария-Антуанетта – Джоэли Ричардсон, Николя де Ламотт – Адриан Броуди, Рето де Вийет – Саймон Бейкер, Николь д'Олива – Гермиона Галлифорд. Warner Bros., 2001

Сто семьдесят пять лет назад, 20 апреля 1841 года, был опубликован рассказ "Убийство на улице Морг" Эдгара Аллана По, который принято считать первым детективным произведением в литературе.

В апреле 1830 года Пушкин прочел "Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции". Они ему не понравились. Франция была тогда единственной страной Европы, да и мира, в которой действовал уголовный розыск, созданный Эженом-Франсуа Видоком. Но Пушкину претили его методы. Он сравнивал их с доносами Фаддея Булгарина и писал в дневнике о выговоре, который ему через Жуковского сделал император:

Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным.

Пушкин не оценил литературные достоинства записок, которыми упивалась читающая публика. Он находил сам факт их публикации "явлением отвратительным", хотя и любопытным:

Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека.

Но на другом континенте, в Филадельфии, восемь лет спустя другой гениальный литератор увидел в записках Видока, написанных пером бойким и увлекательным, потенциал необычной литературной формы. Вряд ли Эдгар По в то время думал о том, что создает новый литературный жанр. Просто он отчаянно нуждался в деньгах, а криминальное чтиво сулило успех – именно в то время появился газетный жанр уголовной хроники, и публика любила логические загадки. Эдгар По их не только любил, но и умел разгадывать – он, например, легко прочитывал шифрованные послания читателей.

Записки Видока были опубликованы в Америке по-английски в журнале Burton's Gentleman's Magazine, в котором работал По, получавший за свой труд 10 долларов в неделю и обязанный за эти деньги создавать 11 страниц оригинального текста. Американские литературные журналы в то время назывались именем владельца, поэтому, когда Уильям Бартон продал предприятие Джорджу Грэму, издание стало называться "Журналом Грэма" (Graham's Magazine). Именно в нем и было напечатано "Убийство на улице Морг".

Эдгар По ухватился за то, до чего не было дела Пушкину, – необыкновенные аналитические способности Видока. Вот как о них писали в предисловии к русскому изданию записок 1877 года:

Охота на воров представляет весьма сложную науку, и трудно представить себе, какого умственнаго напряжения, каких замечательных способностей требует она... Настоящий полицейский чиновник должен владеть этим высшим искусством в полнейшей степени, и кроме того, этот полицейский Протей должен усвоить себе ловкия и развязныя манеры гнуснаго обитателя грязных подвалов, его удивительные инстинкты, как бы заимствованные у кошки и змеи; проворство пальцев, ловкость руки, верность глаза, испытанная храбрость, осторожность, хладнокровие, плутовство и непроницаемая маска истиннаго злодея – вот качества, необходимыя искусстному агенту общественной безопасности. Для успешнаго хода дела ему нужно, наровне с преступником, набить руку в мошенничестве, выучиться искусству вырывать тайны у чувствительных людей, заставлять их плакать над воображаемыми несчастиями, неподражаемому искусству притворяться и менять наружность во всякий час дня и ночи; у него должен быть неистощимый запас средств, бойкий язык, непоколебимое безстрастие и терпение, изобретательная голова и рука, всегда готовая действовать.

Эти исключительныя качества, обыкновенно принадлежащие порознь различным личностям, Видок соединял в себе все и в высшей степени: ни один актер не мог сравниться с ним в искусстве гримироваться и разыграть какую угодно роль; для него было игрушкой мгновенно изменить возраст, физиономию, манеры, язык и произношение.

Даром перевоплощения воспользуется позднее Конан Дойль, создавая образ Шерлока Холмса. А Эдгар По сделал своего Огюста Дюпена отпрыском французского аристократического рода, оставшимся без наследства вследствие долгов отца, живущим на скромную ренту и занимающимся расследованием уголовных преступлений ради собственного развлечения.

В его привычках хватает странностей. "Если бы наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас сочли бы маньяками, хоть и безобидными маньяками", – замечает рассказчик, снявший для себя и Дюпена дом в Сен-Жерменском предместье, "давно покинутый хозяевами из-за каких-то суеверных преданий" (о, если бы автор продолжил серию, мы наверняка узнали бы эти предания, столкнулись бы с тенями прошлого, обитающими в этом особняке!).

В оригинале, впрочем, не маньяки, а "сумасшедшие". Начало традиции делать сыщика существом экстравагантным и ненормальным в глазах окружающих положил, как видим, родоначальник жанра.

Чем Эдгар По объясняет аналитический дар своего Дюпена? Вопрос не праздный.

Именно тогда зарождалась психиатрия. Наука пыталась понять, чем вызваны индивидуальные особенности в поведении человека. Господствующей теорией того времени была френология – учение австрийского врача и анатома Франца Йозефа Галля о связи психики с физическим строением мозга и черепа – знаменитыми шишками, которые можно нащупать опытной рукой. Таким образом, и гениальность, и преступные наклонности оказываются врожденными качествами – впоследствии эту теорию разовьет Чезаре Ломброзо в своей книге "Гениальность и помешательство".

– Вы меня чрезвычайно интересуете, мистер Холмс. Я никак не ожидал, что у вас такой удлиненный череп и так сильно развиты надбровные дуги. Разрешите мне прощупать ваш теменной шов...

Да, доктор Мортимер из "Собаки Баскервилей" – антрополог и единомышленник Галля. Сторонник френологии и сам Шерлок Холмс – он, например, считает, что умственные способности зависят от величины головного мозга.

Пушкинский граф Нулин в ранней редакции находит дорогу в спальню хозяйки дома благодаря особой способности:

Граф местной памяти орган
Имел по Галевой примете,
Он в темноте, как и при свете,
Нашел бы дверь, окно, диван.

Лермонтов в "Герое нашего времени", кажется, спорит с френологами:

Он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей.

В "Войне и мире" князь Василий Куракин шутит, ссылаясь на одного из основоположников френологии Иоганна Каспара Лафатера:

Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви.

В "Отцах и детях" отец Базарова гордится своим знакомством с современными веяниями:

– Мы, например, и о френологии имеем понятие, – прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четырехугольники.

В ином направлении искал ответ на вопрос о природе психических явлений отец американской психиатрии Бенджамин Раш. Он выдвинул теорию "морального безумия". Даже склонность ко лжи доктор Раш считал заболеванием, не говоря уже об убийстве и воровстве.

В обеих теориях было зерно научной истины. Ведь лживость бывает патологической, а склонность к воровству – клептоманией. И не всякого убийцу сегодня судят. Френология же противостояла теории, согласно которой во всех преступлениях виновата социальная среда и заложила основы социобиологии и биосоциального направления в криминологии, которое сегодня применяют полицейские профайлеры, составляя психологический портрет разыскиваемого преступника.

Но Эдгар По далек от этих теорий. "Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу", – гласит первая фраза рассказа. К френологии он относится снисходительно:

Умение придумывать и комбинировать, в котором обычно проявляется изобретательность и для которого френологи (совершенно напрасно, по-моему) отводят особый орган, считая эту способность первичной, нередко наблюдается даже у тех, чей умственный уровень в остальном граничит с кретинизмом, что не раз отмечалось писателями, живописующими быт и нравы.

Проницательность Дюпена основана на тонкой наблюдательности и умении поставить себя на место другого, перерефлексировать этого другого и тем самым прочесть его мысли и намерения. Он поражает своего безымянного друга-рассказчика, забавы ради восстанавливая ассоциативный ряд, который привел его от столкновения с зеленщиком с корзиной яблок на голове до игры актера Шантильи в роли Ксеркса.

Дюпен не признаёт такой способности за шахматистом: шахматист "рассчитывает, но отнюдь не анализирует". А вот игрок в вист должен обладать знанием человеческой души – он не только рассчитывает, но и наблюдает за поведением партнера, его реакциями: "перевес в этой обоюдной разведке зависит не столько от надежности выводов, сколько от качества наблюдения".

Дюпен дистанцируется от Видока, утверждая, что у того не было "системы":

У Видока, например, была догадка и упорство, при полном неумении систематически мыслить; самая горячность его поисков подводила его, и он часто попадал впросак. Он так близко вглядывался в свой объект, что это искажало перспективу. Пусть он ясно различал то или другое, зато целое от него ускользало. В глубокомыслии легко перемудрить.

В чем же состоит система Дюпена? Он называет свой метод индуктивным: "индуктивный метод мышления – умозаключение от факта к его причине". В противоположность Дюпену Шерлок Холмс называет свой метод дедуктивным и объясняет его так: "Отбросьте все невозможное; то, что останется – и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался".

С точки зрения логики оба применяют термины нестрого: индукция – это умозаключение от частного к общему, дедукция – от общего к частному. Название метода Холмса часто выводят из английского слова deduction – "вычитание".

В истории философии научным методом Фрэнсиса Бэкона была индукция, Рене Декарта – дедукция. В наше время, когда уже создан компьютер, обыгрывающий человека в шахматы, правомочен вопрос: возможно ли создание компьютера, который будет делать научные открытия?

– Я видел вашу повесть, – без энтузиазма покачал головой Холмс. – И, должен признаться, не могу поздравить вас с успехом. Расследование преступления – точная наука, по крайней мере должно ею быть. И описывать этот вид деятельности надо в строгой, бесстрастной манере. А у вас там сантименты. Это все равно что в рассуждение о пятом постулате Эвклида включить пикантную любовную историю.

Таково мнение Холмса. А вот Альберт Эйнштейн не знал, откуда берутся научные открытия: "Нет логического пути от фактов к законам". В том-то и дело, что существует еще и абдукция – метод, введенный американским философом и математиком Чарльзом Сандерсом Пирсом. Его открытия были признаны уже после его смерти, в XX веке, а умер он, как водится, в нищете. Абдукция – это, в сущности, интуиция, озарение, вследствие которого исследователь получает гипотезу или, в детективном случае, – версию.

Эдгар По гордился своим логическим мышлением. Его заслуги в криптографии общепризнанны. Но без посещавшего его озарения он не стал бы гением, совершившим множество художественных и интеллектуальных открытий.

В "Убийстве на улице Морг" (точнее было бы перевести "убийства" или "двойное убийство") По создал один из классических архетипов детективной литературы – убийство в комнате, закрытой изнутри. Он же придумал пару "сыщик и его недалекий друг". Ведь нужен же кто-то под рукой, кому гениальный детектив объяснит ход своих мыслей. Этот прием безотказно работает в криминальной беллетристике по сей день. Сюда же можно отнести и тупость полиции: они чиновники, действуют по обязанности, а частный сыщик – по вдохновению.

По избавил своего героя от поисков мотивации преступника – он сделал убийцей животное, огромного орангутана, действующего не по злой воле своего хозяина, как у Конана Дойля, а в силу природной злобности.

Орангутан в Европе, тем более в Америке, был в то время исключительной редкостью. Мало кто из читателей мог представить себе это чудовище. Гораздо проще нам сегодня вообразить убийство, совершенное в московской квартире коморским вараном или снежным человеком.

В доказательство своей версии Дюпен дает своему другу прочесть "абзац из Кювье", содержащий "подробное анатомическое и общее описание исполинского бурого орангутанга, который водится на Ост-Индских островах", в том числе упоминание о его "огромном росте", "необычайной способности к подражанию" и "неукротимой злобе". Но самой цитаты из Кювье в рассказе нет.

По мог читать или листать четырехтомный труд французского натуралиста, крупнейшего авторитета в зоологии того времени Жоржа Кювье "Царство животных" – он вышел в Париже первым изданием в 1817 году и был опубликован по-английски в Нью-Йорке в 1832. Еще более фундаментальный труд Кювье в 16 томах был издан по-английски в Лондоне в 1827-1835 годах уже после смерти автора. Однако ничего подобного прочитанному Дюпеном и его другом, за исключением способности к подражанию, в этих книгах (я пользовался лондонским изданием 1834 года) нет. Наоборот, Кювье пишет, что орангутан отличается дружелюбным и мягким нравом, легко привязывается к человеку, а строением черепа и объемом головного мозга стоит к человеку ближе любых других животных.

Более того. Родной брат Жоржа Кювье Фредерик, тоже зоолог, заведовал парижским ботаническим садом Jardin des Plantes, где был зверинец, и занимался изучением интеллекта животных. Среди его подопытных зверей был и орангутан, о котором Фредерик Кювье писал, что он "обладает наибольшим умом".

Альфред Брем в своей "Жизни животных" тоже описывает орангутана как исключительно добродушное и умное животное и, кстати, ссылается при этом на рассказ "знаменитого Кювье" (вероятно, все же Фредерика) о молодом самце, который был привезен во Францию морской экспедицией и сначала жил в Мальмезоне, у императрицы Жозефины (к тому времени бывшей; она для собственного развлечения и в интересах науки тоже держала зверинец). Этот орангутан отличался удивительной сообразительностью, аккуратностью и тем, что можно было бы назвать душевной чуткостью:

Любимцами его были двое котят, с которыми он постоянно играл и которые нередко больно царапали его: он несколько раз осматривал их лапы и старался пальцами вырвать когти, но, не успев в этом, предпочитал переносить боль, чем расстаться с котятами.

Ясно, что нужно сильно постараться, чтобы привести в бешенство это кроткое существо.

В примечаниях к рассказу обычно говорится, что Эдгар По, по всей вероятности, видел орангутана своими глазами в Филадельфии в июле 1839 года, когда он там выставлялся для потехи любопытствующей публики – возможно, вообще впервые в Америке. Действительно, в номере филадельфийской газеты Public Ledger от 1 июля 1839 года можно найти объявление о том, что в город доставлена "живая и здоровая" самка орангутана. Обезьяна, гласит далее заметка, принадлежит пассажиру судна, прибывшего из Либерии. У этого джентльмена имеется также скелет другого орангутана ростом пять футов и несколько дюймов, который, когда его застрелили, весил 170 футов.

Здесь явная путаница. Либо судно прибыло не из Африки, либо обезьяна – не орангутан. Орангутан не водится и никогда не водился в Африке – он родом из Юго-Восточной Азии. А вот рост (полтора метра) и вес (77 кг) указаны верно. Если бы По видел эту самку своими глазами, он не смог бы написать, что она "исполинского роста".

Почему вопрос об обезьяне так интересует меня? Потому что он дает американским исследователям Эдгара По основание говорить о его расизме. По родился в Бостоне, но вырос на Юге, в Ричмонде. Его приемный отец был купцом и среди прочего товара торговал и рабами. Естественно, рабами была и домашняя прислуга. По ни в одном произведении не затрагивает тему рабства, из чего делается вывод, что он, по-видимому, считал рабство само собой разумеющимся. И обезьяна из "Убийства на улице Морг" будто бы подтверждает это.

Теории Дарвина во времена Эдгара По еще не существовало. Но сходство обезьяны с человеком, конечно, бросалось в глаза. Идея их родства обсуждалась французскими просветителями, особенно в свете учения Руссо о человеке естественном, первобытном, не испорченном цивилизацией. Вольтер написал о таком человеке, дикаре Гуроне, роман "Простодушный" – по Вольтеру выходило, что дикарь чище и нравственнее культурных европейцев.

Перед естественными науками как раз тогда встала задача систематизации накопленных знаний. Где место человека в иерархии живых существ?

Первым систематизировал животный мир шведский естествоиспытатель Карл Линней в 1758 году. Он проявил научное мужество, поместив обезьяну и человека в один отряд млекопитающих – отряд приматов. Туда же он причислил и летучую мышь. Самое замечательное, что род Homo (человек) включал у него два вида: Homo sapiens, "человек разумный", и Homo troglodytes, "человек пещерный". Этим пещерным человеком был орангутан, которого Линней никогда не видел, но которого описал еще в середине XVII века голландский натуралист Якоб Бонтиус, наблюдавший его в дикой природе на острове Ява (при этом, правда, сильно его очеловечив).

Петербуржец Христиан Эммануил Гоппиус, студент Линнея в Упсальском университете, защитил в 1760 докторскую диссертацию о приматах. Это очень известное в приматологии сочинение. Его латинское название – Anthropomorpha, то есть "Человекообразные". Считается, что бóльшую его часть написал сам Линней, как он это делал во множестве других случаев, а ученик лишь перевел текст со шведского на латынь. Ученый труд этот был издан в Петербурге на русском языке в 1777 году. Он наполнен всевозможными мифами и домыслами об обезьянах. Гоппиус описал четыре вида человекообразных обезьян и приложил рисунок – по-видимому, собственный.

Гоппиус старательно подчеркивает сходство человекообразной обезьяны и человека, причем не только анатомическое, но и в поведении, повадках:

Их нравы и замысловатыя изобретения затеев и смехотворств, и принаравливание себя другим, то есть склонность сообразоваться вкусу века, представляют их столь нам подобными, что почти никакова естественнаго различия между человеком и его подражательницею обезьяною изобрести не можно.

О троглодите, под которым подразумевается орангутан, сообщаются всяческие небылицы, в том числе – что "они в древния времена владычествовали над народами в сем мире, а потом изгнаны от людей, и ныне живут в надежде, что будет такое время, в которое потерянное владычество паки возвратят: однако ad Grecas Caendas (до греческих календ. – В. А.) того никогда не получат".

Обезьяне, однако, при всем ее внешнем сходстве с человеком не дано дара осмысленной речи, чему есть богословское объяснение:

Человек есть оное животное, которое творец всех вещей Бог, душею словесною, бессмертною украсить благоволил: ниже противно было ему, чтоб человека присовокупить к роду животных, которому и жизнь определил благороднейшую, и прочее, о чем с благоговейным и спокойным духом рассуждать должно.

Рецензент тем не менее упрекнул Гоппиуса за то, что он, "кажется, имеет в предмете унизить несколько гордость высокомерных людей".

Французский натуралист Жорж Бюффон сделал следующий шаг в классификации приматов. Он утверждал, что орангутан – чуть ли не подвид человека и допускал "скрещивание негритянок с обезьянами", оговариваясь, правда, что обезьяны "не проникнуты божественным дыханием", вследствие чего они лживы, похотливы и отратительны, а потому их сходство с человеком мнимое. Этот сбой, продиктованный, возможно, давлением церкви, а также употребленный Бюффоном термин "четверорукие" привел в дальнейшем к тому, что отряд приматов был ликвидирован вовсе.

Это сделал в 1775 году немецкий анатом, основатель антропологии Иоганн Блюменбах – вместо отряда приматов он ввел отряд двуруких, куда вошел только человек, и отряд четвероруких, к которому отнес всех обезьян. Жорж Кювье (тот самый, которого читал Огюст Дюпен) надолго закрепил эту классификацию. И Блюменбах, и Кювье были убежденными креационистами – сторонниками библейской версии происхождения животных и человека. С позорящим человека сходством с обезьяной было покончено.

В 1776 году в Европе появился первый живой орангутан – молодая самка была доставлена с острова Борнео в Нидерланды и помещена в зоосад принца Оранского. Животное в том же году погибло. Анатом Петер Кампер, производивший вскрытие и анатомическое исследование трупа, повинуясь авторитетам, подтвердил принадлежность орангутана к отряду четвероруких.

И лишь в 1863 году английский биолог Томас Гексли доказал, что нижние или задние конечности обезьяны – не руки, а ноги, следовательно, классификация Блюменбаха – Кювье ошибочна.

Но Эдгар По этого не знал, когда писал свой рассказ. В тот момент науке была еще неизвестна горилла, самый крупный из приматов – она была открыта в 1847 году. Американцы врач и миссионер Томас Сэведж и натуралист Джеффри Уаймен описали ее как новый вид орангутана. Знай По о горилле, он, возможно, сделал бы ее героем своего рассказа!

Как бы то ни было, а подозрение в расизме представляется мне неосновательным. В рассказе есть противопоставление грубой физической силы интеллекту, но нет ни малейшего расового подтекста. Обезьяна не появляется в тексте, ее не видит никто из свидетелей, о ее существовании мы знаем лишь из догадки Дюпена и показаний ее хозяина-матроса.

Отсутствие у человекообразных обезьян способности к осмысленной и членораздельной речи – важная деталь рассказа По. Свидетели, слышавшие "диалог" орангутана с его хозяином, исходят из предположения, что оба говорившие – люди. Одного из них они правильно определили как француза. Но кому принадлежит второй, визгливый голос? Мнения самые разные:

Никто в интонациях визгливого голоса не признал речи соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу слышится речь испанца: "Не поймешь, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский". Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе, "свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика". Для англичанина это звучит как речь немца; кстати, он "по-немецки не разумеет". Испанец "уверен", что это англичанин, причем сам он "по-английски не знает ни слова" и судит только по интонации, – "английский для него чужой язык". Итальянцу мерещится русская речь – правда, "с русскими говорить ему не приходилось". Мало того, второй француз, в отличие от первого, "уверен, что говорил итальянец"; не владея этим языком, он, как и испанец, ссылается "на интонацию". Поистине, странно должна была звучать речь, вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках которой ни один из представителей пяти крупнейших европейских стран не узнал ничего знакомого, родного!

Впоследствии на этом приеме – недослышках, омонимах, неверном понимании слов, сказанных на чужом языке – будет построено великое множество детективных сюжетов. Но По был первым, кому это пришло в голову, и он построил этот эпизод мастерски.

Что мы говорим, когда видим или слышим нечто непонятное, непостижимое? "Это для меня китайская грамота". То же самое говорит еврей. Зато кореец говорит, что для него это "еврейская грамота". Американец и англичанин – что греческая. Грек – что арабская. Араб – что это для него как хинди. Для итальянцев синоним непонятности – турецкий. "Parlo italiano o turco ottomano?" – говорит итальянец желая сказать: "Я тебе чистым итальянским языком говорю!" "Mesopotamisch", – говорит немец, желая сказать: "Абракадабра". Он же может выразиться и иначе: "Das ist mir Böhmischer Dörfer" – "Для меня это как богемская деревня" (то есть такое же неудобопроизносимое, как названия чешских деревень). Словак в аналогичном случае говорит: "Je pre mňa španielska dedina" ("Для меня это как испанская деревня"). Таких примеров множество.

В конце концов, орангутан пойман и продан за круглую сумму тому самому парижскому ботаническому саду, где его повадки описал Фредерик Кювье – впрочем, это было другое животное, ибо Кювье к тому времени уже три года как умер.

Сюжет о свирепой обезьяне стал расхожим мотивом массовой культуры. В 1932 году на экраны вышел фильм Роберта Флори "Убийство на улице Морг", имеющий мало сходства с литературным первоисточником. Безумный ученый Миракл (еще один архетип масскульта), живущий на улице Морг в Париже, похищает молодых женщин и пытается скрестить их с самцом гориллы, для чего вводит им кровь обезьяны. Женщины погибают, и доктор-маньяк выбрасывает их тела в Сену. Очередной жертвой Миракла становится Камилла Л’Эспане – ее похищает влюбленный в нее горилла Эрик...

Следующим шагом в разработке темы стал "Кинг-Конг" 1933 года.

Своебразно этот сюжет преломился у Конан Дойля. Это особенно интересно в свете обвинений в скрытом расизме. В повести "Знак четырех" мы сталкиваемся с бывшим каторжником и его напарником Тонгой, дикарем-пигмеем c Андаманских островов, плюющимся через трубку отравленными шипами. Описание этого племени в справочнике, который читает Холмс, а также внешность самого Тонги не внушают ни малейшей симпатии. Перед нами зверь, а не человек:

Холмс вынул свой пистолет, я тоже схватился за свой при виде этого чудовища. На нем было что-то темное, не то балахон, не то одеяло, открытым оставалось только лицо, какое может привидеться только в кошмарном сне. Никогда в жизни ни в одном лице я не встречал столько жестокости и кровожадности. Глаза его блестели мрачным, угрюмым блеском, а толстые губы, вывернутые наружу, изгибались злобной усмешкой, обнажая зубы, лязгавшие от животной ярости.

А из рассказа "Человек на четвереньках" мы узнаем страшную историю профессора Пресбери, который принимает с целью омолаживания сыворотку, приготовленную из крови "чернолицего гульмана" (на самом деле этот вид мартышки называется серым гульманом), и постепенно сам превращается в обезьяну.

Сэр Артур Конан Дойль отдавал должное Эдгару По и охотно признавал его родоначальником жанра. В этом интервью, записанном ВВС за полтора месяца до его смерти, Конан Дойль говорит об этом со всей определенностью.

Артур Конан Дойль:

Есть два вопроса, которые мои друзья постоянно задают мне. Первый – как я стал писать о Шерлоке Холмсе, второй – почему я стал спиритом и о спиритизме вообще.

Что касается Шерлока Холмса, то когда я занялся этим, я был молодым врачом, который прошел очень строгую школу медицинской мысли. Я находился под особенным влиянием доктора Белла из Эдинбурга, отличавшегося изумительным даром наблюдательности. Он гордился тем, что, глядя на пациента, он способен не только сказать, чем он болен, но и зачастую определить его профессию и местожительство.

Читая кое-какие детективные рассказы, я был поражен тем, что раскрытие преступления в них – дело случая. Но я, разумеется, принял блестящие рассказы Эдгара Аллана По. Он написал их всего три, но они стали образцами жанра на все времена. Я подумал, что было бы недурно попробовать свои силы в сочинении истории, герой которой будет исследовать преступление так же, как доктор Белл исследовал болезнь, и где не будет места случайному стечению обстоятельств. Результатом стал Шерлок Холмс...

А вот Холмс в "Этюде в багровых тонах" высказывается о своем предшественнике с раздражением:

– Послушать вас, так это очень просто, – улыбнулся я. – Вы напоминаете мне Дюпена у Эдгара Аллана По. Я думал, что такие люди существуют лишь в романах.

Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.

– Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, – заметил он. – А по-моему, ваш Дюпен – очень недалекий малый. Этот прием – сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой "к случаю" после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя назвать феноменом, каким, по-видимому, считал его По.

По поводу этого разногласия между автором и его героем у Конан Дойла есть шуточное стихотворение под названием "Непонятливому критику":

С этим смириться, наверное, следует:
Глупость людская предела не ведает.
Бедный мой критик! Меня он корит
Фразой надменной, что Холмс говорит:
Будто Дюпен, мол, созданье Эдгарово,
В сыске – приверженец метода старого.
Или впервые ты слышишь, приятель,
Что не тождествен созданью создатель?
Тысячу раз похвалы вдохновенные
Мистеру По расточал и Дюпену я,
Ибо и впрямь мы с героем моим
Многим обязаны этим двоим.
Холмса же вечное высокомерие -
Это уж вовсе иная материя.
В книгах такое бывает порой:
Автор серьезен – смеется герой.
Уразумей же, уняв раздражение:
Кукла моя – не мое отражение!

Гонорар за "Убийство на улице Морг" Эдгар По получил большой – целых 56 долларов. За "Ворона" ему заплатили девять.

Рассказ По "Убийство на улице Морг" цитируется в переводе Ревекки Гальпериной. Произведения Конан Дойля "Собака Баскервилей", "Знак четырех" и "Этюд в багровых тонах" – в переводах сответственно Натальи Волжиной, Марины Литвиновой и Натальи Треневой. Стихотворение Конан Дойля "Непонятливому критику" – в переводе Марины Бородицкой. Сочинение Христиана Эммануила Гоппиуса "Карла Линнеа разсуждения первое о употреблении коффеа второе о человекообразных" переведено с латыни Иваном Тредьяковским.