Сто семьдесят пять лет назад, 20 апреля 1841 года, был опубликован рассказ "Убийство на улице Морг" Эдгара Аллана По, который принято считать первым детективным произведением в литературе.

В апреле 1830 года Пушкин прочел "Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции". Они ему не понравились. Франция была тогда единственной страной Европы, да и мира, в которой действовал уголовный розыск, созданный Эженом-Франсуа Видоком. Но Пушкину претили его методы. Он сравнивал их с доносами Фаддея Булгарина и писал в дневнике о выговоре, который ему через Жуковского сделал император:

Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным.

Пушкин не оценил литературные достоинства записок, которыми упивалась читающая публика. Он находил сам факт их публикации "явлением отвратительным", хотя и любопытным:

Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека.

Но на другом континенте, в Филадельфии, восемь лет спустя другой гениальный литератор увидел в записках Видока, написанных пером бойким и увлекательным, потенциал необычной литературной формы. Вряд ли Эдгар По в то время думал о том, что создает новый литературный жанр. Просто он отчаянно нуждался в деньгах, а криминальное чтиво сулило успех – именно в то время появился газетный жанр уголовной хроники, и публика любила логические загадки. Эдгар По их не только любил, но и умел разгадывать – он, например, легко прочитывал шифрованные послания читателей.

Записки Видока были опубликованы в Америке по-английски в журнале Burton's Gentleman's Magazine, в котором работал По, получавший за свой труд 10 долларов в неделю и обязанный за эти деньги создавать 11 страниц оригинального текста. Американские литературные журналы в то время назывались именем владельца, поэтому, когда Уильям Бартон продал предприятие Джорджу Грэму, издание стало называться "Журналом Грэма" (Graham's Magazine). Именно в нем и было напечатано "Убийство на улице Морг".

Эдгар По ухватился за то, до чего не было дела Пушкину, – необыкновенные аналитические способности Видока. Вот как о них писали в предисловии к русскому изданию записок 1877 года:

Охота на воров представляет весьма сложную науку, и трудно представить себе, какого умственнаго напряжения, каких замечательных способностей требует она... Настоящий полицейский чиновник должен владеть этим высшим искусством в полнейшей степени, и кроме того, этот полицейский Протей должен усвоить себе ловкия и развязныя манеры гнуснаго обитателя грязных подвалов, его удивительные инстинкты, как бы заимствованные у кошки и змеи; проворство пальцев, ловкость руки, верность глаза, испытанная храбрость, осторожность, хладнокровие, плутовство и непроницаемая маска истиннаго злодея – вот качества, необходимыя искусстному агенту общественной безопасности. Для успешнаго хода дела ему нужно, наровне с преступником, набить руку в мошенничестве, выучиться искусству вырывать тайны у чувствительных людей, заставлять их плакать над воображаемыми несчастиями, неподражаемому искусству притворяться и менять наружность во всякий час дня и ночи; у него должен быть неистощимый запас средств, бойкий язык, непоколебимое безстрастие и терпение, изобретательная голова и рука, всегда готовая действовать.

Эти исключительныя качества, обыкновенно принадлежащие порознь различным личностям, Видок соединял в себе все и в высшей степени: ни один актер не мог сравниться с ним в искусстве гримироваться и разыграть какую угодно роль; для него было игрушкой мгновенно изменить возраст, физиономию, манеры, язык и произношение.

Даром перевоплощения воспользуется позднее Конан Дойль, создавая образ Шерлока Холмса. А Эдгар По сделал своего Огюста Дюпена отпрыском французского аристократического рода, оставшимся без наследства вследствие долгов отца, живущим на скромную ренту и занимающимся расследованием уголовных преступлений ради собственного развлечения.

В его привычках хватает странностей. "Если бы наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас сочли бы маньяками, хоть и безобидными маньяками", – замечает рассказчик, снявший для себя и Дюпена дом в Сен-Жерменском предместье, "давно покинутый хозяевами из-за каких-то суеверных преданий" (о, если бы автор продолжил серию, мы наверняка узнали бы эти предания, столкнулись бы с тенями прошлого, обитающими в этом особняке!).

В оригинале, впрочем, не маньяки, а "сумасшедшие". Начало традиции делать сыщика существом экстравагантным и ненормальным в глазах окружающих положил, как видим, родоначальник жанра.

Чем Эдгар По объясняет аналитический дар своего Дюпена? Вопрос не праздный.

Именно тогда зарождалась психиатрия. Наука пыталась понять, чем вызваны индивидуальные особенности в поведении человека. Господствующей теорией того времени была френология – учение австрийского врача и анатома Франца Йозефа Галля о связи психики с физическим строением мозга и черепа – знаменитыми шишками, которые можно нащупать опытной рукой. Таким образом, и гениальность, и преступные наклонности оказываются врожденными качествами – впоследствии эту теорию разовьет Чезаре Ломброзо в своей книге "Гениальность и помешательство".

– Вы меня чрезвычайно интересуете, мистер Холмс. Я никак не ожидал, что у вас такой удлиненный череп и так сильно развиты надбровные дуги. Разрешите мне прощупать ваш теменной шов...

Да, доктор Мортимер из "Собаки Баскервилей" – антрополог и единомышленник Галля. Сторонник френологии и сам Шерлок Холмс – он, например, считает, что умственные способности зависят от величины головного мозга.

Пушкинский граф Нулин в ранней редакции находит дорогу в спальню хозяйки дома благодаря особой способности:

Граф местной памяти орган
Имел по Галевой примете,
Он в темноте, как и при свете,
Нашел бы дверь, окно, диван.

Лермонтов в "Герое нашего времени", кажется, спорит с френологами:

Он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей.

В "Войне и мире" князь Василий Куракин шутит, ссылаясь на одного из основоположников френологии Иоганна Каспара Лафатера:

Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви.

В "Отцах и детях" отец Базарова гордится своим знакомством с современными веяниями:

– Мы, например, и о френологии имеем понятие, – прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четырехугольники.

В ином направлении искал ответ на вопрос о природе психических явлений отец американской психиатрии Бенджамин Раш. Он выдвинул теорию "морального безумия". Даже склонность ко лжи доктор Раш считал заболеванием, не говоря уже об убийстве и воровстве.

В обеих теориях было зерно научной истины. Ведь лживость бывает патологической, а склонность к воровству – клептоманией. И не всякого убийцу сегодня судят. Френология же противостояла теории, согласно которой во всех преступлениях виновата социальная среда и заложила основы социобиологии и биосоциального направления в криминологии, которое сегодня применяют полицейские профайлеры, составляя психологический портрет разыскиваемого преступника.

Но Эдгар По далек от этих теорий. "Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу", – гласит первая фраза рассказа. К френологии он относится снисходительно:

Умение придумывать и комбинировать, в котором обычно проявляется изобретательность и для которого френологи (совершенно напрасно, по-моему) отводят особый орган, считая эту способность первичной, нередко наблюдается даже у тех, чей умственный уровень в остальном граничит с кретинизмом, что не раз отмечалось писателями, живописующими быт и нравы.

Проницательность Дюпена основана на тонкой наблюдательности и умении поставить себя на место другого, перерефлексировать этого другого и тем самым прочесть его мысли и намерения. Он поражает своего безымянного друга-рассказчика, забавы ради восстанавливая ассоциативный ряд, который привел его от столкновения с зеленщиком с корзиной яблок на голове до игры актера Шантильи в роли Ксеркса.

Дюпен не признаёт такой способности за шахматистом: шахматист "рассчитывает, но отнюдь не анализирует". А вот игрок в вист должен обладать знанием человеческой души – он не только рассчитывает, но и наблюдает за поведением партнера, его реакциями: "перевес в этой обоюдной разведке зависит не столько от надежности выводов, сколько от качества наблюдения".

Дюпен дистанцируется от Видока, утверждая, что у того не было "системы":

У Видока, например, была догадка и упорство, при полном неумении систематически мыслить; самая горячность его поисков подводила его, и он часто попадал впросак. Он так близко вглядывался в свой объект, что это искажало перспективу. Пусть он ясно различал то или другое, зато целое от него ускользало. В глубокомыслии легко перемудрить.

В чем же состоит система Дюпена? Он называет свой метод индуктивным: "индуктивный метод мышления – умозаключение от факта к его причине". В противоположность Дюпену Шерлок Холмс называет свой метод дедуктивным и объясняет его так: "Отбросьте все невозможное; то, что останется – и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался".

С точки зрения логики оба применяют термины нестрого: индукция – это умозаключение от частного к общему, дедукция – от общего к частному. Название метода Холмса часто выводят из английского слова deduction – "вычитание".

В истории философии научным методом Фрэнсиса Бэкона была индукция, Рене Декарта – дедукция. В наше время, когда уже создан компьютер, обыгрывающий человека в шахматы, правомочен вопрос: возможно ли создание компьютера, который будет делать научные открытия?

– Я видел вашу повесть, – без энтузиазма покачал головой Холмс. – И, должен признаться, не могу поздравить вас с успехом. Расследование преступления – точная наука, по крайней мере должно ею быть. И описывать этот вид деятельности надо в строгой, бесстрастной манере. А у вас там сантименты. Это все равно что в рассуждение о пятом постулате Эвклида включить пикантную любовную историю.

Таково мнение Холмса. А вот Альберт Эйнштейн не знал, откуда берутся научные открытия: "Нет логического пути от фактов к законам". В том-то и дело, что существует еще и абдукция – метод, введенный американским философом и математиком Чарльзом Сандерсом Пирсом. Его открытия были признаны уже после его смерти, в XX веке, а умер он, как водится, в нищете. Абдукция – это, в сущности, интуиция, озарение, вследствие которого исследователь получает гипотезу или, в детективном случае, – версию.

Эдгар По гордился своим логическим мышлением. Его заслуги в криптографии общепризнанны. Но без посещавшего его озарения он не стал бы гением, совершившим множество художественных и интеллектуальных открытий.

В "Убийстве на улице Морг" (точнее было бы перевести "убийства" или "двойное убийство") По создал один из классических архетипов детективной литературы – убийство в комнате, закрытой изнутри. Он же придумал пару "сыщик и его недалекий друг". Ведь нужен же кто-то под рукой, кому гениальный детектив объяснит ход своих мыслей. Этот прием безотказно работает в криминальной беллетристике по сей день. Сюда же можно отнести и тупость полиции: они чиновники, действуют по обязанности, а частный сыщик – по вдохновению.

По избавил своего героя от поисков мотивации преступника – он сделал убийцей животное, огромного орангутана, действующего не по злой воле своего хозяина, как у Конана Дойля, а в силу природной злобности.

Орангутан в Европе, тем более в Америке, был в то время исключительной редкостью. Мало кто из читателей мог представить себе это чудовище. Гораздо проще нам сегодня вообразить убийство, совершенное в московской квартире коморским вараном или снежным человеком.

В доказательство своей версии Дюпен дает своему другу прочесть "абзац из Кювье", содержащий "подробное анатомическое и общее описание исполинского бурого орангутанга, который водится на Ост-Индских островах", в том числе упоминание о его "огромном росте", "необычайной способности к подражанию" и "неукротимой злобе". Но самой цитаты из Кювье в рассказе нет.

По мог читать или листать четырехтомный труд французского натуралиста, крупнейшего авторитета в зоологии того времени Жоржа Кювье "Царство животных" – он вышел в Париже первым изданием в 1817 году и был опубликован по-английски в Нью-Йорке в 1832. Еще более фундаментальный труд Кювье в 16 томах был издан по-английски в Лондоне в 1827-1835 годах уже после смерти автора. Однако ничего подобного прочитанному Дюпеном и его другом, за исключением способности к подражанию, в этих книгах (я пользовался лондонским изданием 1834 года) нет. Наоборот, Кювье пишет, что орангутан отличается дружелюбным и мягким нравом, легко привязывается к человеку, а строением черепа и объемом головного мозга стоит к человеку ближе любых других животных.

Более того. Родной брат Жоржа Кювье Фредерик, тоже зоолог, заведовал парижским ботаническим садом Jardin des Plantes, где был зверинец, и занимался изучением интеллекта животных. Среди его подопытных зверей был и орангутан, о котором Фредерик Кювье писал, что он "обладает наибольшим умом".

Альфред Брем в своей "Жизни животных" тоже описывает орангутана как исключительно добродушное и умное животное и, кстати, ссылается при этом на рассказ "знаменитого Кювье" (вероятно, все же Фредерика) о молодом самце, который был привезен во Францию морской экспедицией и сначала жил в Мальмезоне, у императрицы Жозефины (к тому времени бывшей; она для собственного развлечения и в интересах науки тоже держала зверинец). Этот орангутан отличался удивительной сообразительностью, аккуратностью и тем, что можно было бы назвать душевной чуткостью:

Любимцами его были двое котят, с которыми он постоянно играл и которые нередко больно царапали его: он несколько раз осматривал их лапы и старался пальцами вырвать когти, но, не успев в этом, предпочитал переносить боль, чем расстаться с котятами.

Ясно, что нужно сильно постараться, чтобы привести в бешенство это кроткое существо.

В примечаниях к рассказу обычно говорится, что Эдгар По, по всей вероятности, видел орангутана своими глазами в Филадельфии в июле 1839 года, когда он там выставлялся для потехи любопытствующей публики – возможно, вообще впервые в Америке. Действительно, в номере филадельфийской газеты Public Ledger от 1 июля 1839 года можно найти объявление о том, что в город доставлена "живая и здоровая" самка орангутана. Обезьяна, гласит далее заметка, принадлежит пассажиру судна, прибывшего из Либерии. У этого джентльмена имеется также скелет другого орангутана ростом пять футов и несколько дюймов, который, когда его застрелили, весил 170 футов.

Здесь явная путаница. Либо судно прибыло не из Африки, либо обезьяна – не орангутан. Орангутан не водится и никогда не водился в Африке – он родом из Юго-Восточной Азии. А вот рост (полтора метра) и вес (77 кг) указаны верно. Если бы По видел эту самку своими глазами, он не смог бы написать, что она "исполинского роста".

Почему вопрос об обезьяне так интересует меня? Потому что он дает американским исследователям Эдгара По основание говорить о его расизме. По родился в Бостоне, но вырос на Юге, в Ричмонде. Его приемный отец был купцом и среди прочего товара торговал и рабами. Естественно, рабами была и домашняя прислуга. По ни в одном произведении не затрагивает тему рабства, из чего делается вывод, что он, по-видимому, считал рабство само собой разумеющимся. И обезьяна из "Убийства на улице Морг" будто бы подтверждает это.

Теории Дарвина во времена Эдгара По еще не существовало. Но сходство обезьяны с человеком, конечно, бросалось в глаза. Идея их родства обсуждалась французскими просветителями, особенно в свете учения Руссо о человеке естественном, первобытном, не испорченном цивилизацией. Вольтер написал о таком человеке, дикаре Гуроне, роман "Простодушный" – по Вольтеру выходило, что дикарь чище и нравственнее культурных европейцев.

Перед естественными науками как раз тогда встала задача систематизации накопленных знаний. Где место человека в иерархии живых существ?

Первым систематизировал животный мир шведский естествоиспытатель Карл Линней в 1758 году. Он проявил научное мужество, поместив обезьяну и человека в один отряд млекопитающих – отряд приматов. Туда же он причислил и летучую мышь. Самое замечательное, что род Homo (человек) включал у него два вида: Homo sapiens, "человек разумный", и Homo troglodytes, "человек пещерный". Этим пещерным человеком был орангутан, которого Линней никогда не видел, но которого описал еще в середине XVII века голландский натуралист Якоб Бонтиус, наблюдавший его в дикой природе на острове Ява (при этом, правда, сильно его очеловечив).

Петербуржец Христиан Эммануил Гоппиус, студент Линнея в Упсальском университете, защитил в 1760 докторскую диссертацию о приматах. Это очень известное в приматологии сочинение. Его латинское название – Anthropomorpha, то есть "Человекообразные". Считается, что бóльшую его часть написал сам Линней, как он это делал во множестве других случаев, а ученик лишь перевел текст со шведского на латынь. Ученый труд этот был издан в Петербурге на русском языке в 1777 году. Он наполнен всевозможными мифами и домыслами об обезьянах. Гоппиус описал четыре вида человекообразных обезьян и приложил рисунок – по-видимому, собственный.

Гоппиус старательно подчеркивает сходство человекообразной обезьяны и человека, причем не только анатомическое, но и в поведении, повадках:

Их нравы и замысловатыя изобретения затеев и смехотворств, и принаравливание себя другим, то есть склонность сообразоваться вкусу века, представляют их столь нам подобными, что почти никакова естественнаго различия между человеком и его подражательницею обезьяною изобрести не можно.

О троглодите, под которым подразумевается орангутан, сообщаются всяческие небылицы, в том числе – что "они в древния времена владычествовали над народами в сем мире, а потом изгнаны от людей, и ныне живут в надежде, что будет такое время, в которое потерянное владычество паки возвратят: однако ad Grecas Caendas (до греческих календ. – В. А.) того никогда не получат".

Обезьяне, однако, при всем ее внешнем сходстве с человеком не дано дара осмысленной речи, чему есть богословское объяснение:

Человек есть оное животное, которое творец всех вещей Бог, душею словесною, бессмертною украсить благоволил: ниже противно было ему, чтоб человека присовокупить к роду животных, которому и жизнь определил благороднейшую, и прочее, о чем с благоговейным и спокойным духом рассуждать должно.

Рецензент тем не менее упрекнул Гоппиуса за то, что он, "кажется, имеет в предмете унизить несколько гордость высокомерных людей".

Французский натуралист Жорж Бюффон сделал следующий шаг в классификации приматов. Он утверждал, что орангутан – чуть ли не подвид человека и допускал "скрещивание негритянок с обезьянами", оговариваясь, правда, что обезьяны "не проникнуты божественным дыханием", вследствие чего они лживы, похотливы и отратительны, а потому их сходство с человеком мнимое. Этот сбой, продиктованный, возможно, давлением церкви, а также употребленный Бюффоном термин "четверорукие" привел в дальнейшем к тому, что отряд приматов был ликвидирован вовсе.

Это сделал в 1775 году немецкий анатом, основатель антропологии Иоганн Блюменбах – вместо отряда приматов он ввел отряд двуруких, куда вошел только человек, и отряд четвероруких, к которому отнес всех обезьян. Жорж Кювье (тот самый, которого читал Огюст Дюпен) надолго закрепил эту классификацию. И Блюменбах, и Кювье были убежденными креационистами – сторонниками библейской версии происхождения животных и человека. С позорящим человека сходством с обезьяной было покончено.

В 1776 году в Европе появился первый живой орангутан – молодая самка была доставлена с острова Борнео в Нидерланды и помещена в зоосад принца Оранского. Животное в том же году погибло. Анатом Петер Кампер, производивший вскрытие и анатомическое исследование трупа, повинуясь авторитетам, подтвердил принадлежность орангутана к отряду четвероруких.

И лишь в 1863 году английский биолог Томас Гексли доказал, что нижние или задние конечности обезьяны – не руки, а ноги, следовательно, классификация Блюменбаха – Кювье ошибочна.

Но Эдгар По этого не знал, когда писал свой рассказ. В тот момент науке была еще неизвестна горилла, самый крупный из приматов – она была открыта в 1847 году. Американцы врач и миссионер Томас Сэведж и натуралист Джеффри Уаймен описали ее как новый вид орангутана. Знай По о горилле, он, возможно, сделал бы ее героем своего рассказа!

Как бы то ни было, а подозрение в расизме представляется мне неосновательным. В рассказе есть противопоставление грубой физической силы интеллекту, но нет ни малейшего расового подтекста. Обезьяна не появляется в тексте, ее не видит никто из свидетелей, о ее существовании мы знаем лишь из догадки Дюпена и показаний ее хозяина-матроса.

Отсутствие у человекообразных обезьян способности к осмысленной и членораздельной речи – важная деталь рассказа По. Свидетели, слышавшие "диалог" орангутана с его хозяином, исходят из предположения, что оба говорившие – люди. Одного из них они правильно определили как француза. Но кому принадлежит второй, визгливый голос? Мнения самые разные:

Никто в интонациях визгливого голоса не признал речи соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу слышится речь испанца: "Не поймешь, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский". Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе, "свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика". Для англичанина это звучит как речь немца; кстати, он "по-немецки не разумеет". Испанец "уверен", что это англичанин, причем сам он "по-английски не знает ни слова" и судит только по интонации, – "английский для него чужой язык". Итальянцу мерещится русская речь – правда, "с русскими говорить ему не приходилось". Мало того, второй француз, в отличие от первого, "уверен, что говорил итальянец"; не владея этим языком, он, как и испанец, ссылается "на интонацию". Поистине, странно должна была звучать речь, вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках которой ни один из представителей пяти крупнейших европейских стран не узнал ничего знакомого, родного!

Впоследствии на этом приеме – недослышках, омонимах, неверном понимании слов, сказанных на чужом языке – будет построено великое множество детективных сюжетов. Но По был первым, кому это пришло в голову, и он построил этот эпизод мастерски.

Что мы говорим, когда видим или слышим нечто непонятное, непостижимое? "Это для меня китайская грамота". То же самое говорит еврей. Зато кореец говорит, что для него это "еврейская грамота". Американец и англичанин – что греческая. Грек – что арабская. Араб – что это для него как хинди. Для итальянцев синоним непонятности – турецкий. "Parlo italiano o turco ottomano?" – говорит итальянец желая сказать: "Я тебе чистым итальянским языком говорю!" "Mesopotamisch", – говорит немец, желая сказать: "Абракадабра". Он же может выразиться и иначе: "Das ist mir Böhmischer Dörfer" – "Для меня это как богемская деревня" (то есть такое же неудобопроизносимое, как названия чешских деревень). Словак в аналогичном случае говорит: "Je pre mňa španielska dedina" ("Для меня это как испанская деревня"). Таких примеров множество.

В конце концов, орангутан пойман и продан за круглую сумму тому самому парижскому ботаническому саду, где его повадки описал Фредерик Кювье – впрочем, это было другое животное, ибо Кювье к тому времени уже три года как умер.

Сюжет о свирепой обезьяне стал расхожим мотивом массовой культуры. В 1932 году на экраны вышел фильм Роберта Флори "Убийство на улице Морг", имеющий мало сходства с литературным первоисточником. Безумный ученый Миракл (еще один архетип масскульта), живущий на улице Морг в Париже, похищает молодых женщин и пытается скрестить их с самцом гориллы, для чего вводит им кровь обезьяны. Женщины погибают, и доктор-маньяк выбрасывает их тела в Сену. Очередной жертвой Миракла становится Камилла Л’Эспане – ее похищает влюбленный в нее горилла Эрик...

Следующим шагом в разработке темы стал "Кинг-Конг" 1933 года.

Своебразно этот сюжет преломился у Конан Дойля. Это особенно интересно в свете обвинений в скрытом расизме. В повести "Знак четырех" мы сталкиваемся с бывшим каторжником и его напарником Тонгой, дикарем-пигмеем c Андаманских островов, плюющимся через трубку отравленными шипами. Описание этого племени в справочнике, который читает Холмс, а также внешность самого Тонги не внушают ни малейшей симпатии. Перед нами зверь, а не человек:

Холмс вынул свой пистолет, я тоже схватился за свой при виде этого чудовища. На нем было что-то темное, не то балахон, не то одеяло, открытым оставалось только лицо, какое может привидеться только в кошмарном сне. Никогда в жизни ни в одном лице я не встречал столько жестокости и кровожадности. Глаза его блестели мрачным, угрюмым блеском, а толстые губы, вывернутые наружу, изгибались злобной усмешкой, обнажая зубы, лязгавшие от животной ярости.

А из рассказа "Человек на четвереньках" мы узнаем страшную историю профессора Пресбери, который принимает с целью омолаживания сыворотку, приготовленную из крови "чернолицего гульмана" (на самом деле этот вид мартышки называется серым гульманом), и постепенно сам превращается в обезьяну.

Сэр Артур Конан Дойль отдавал должное Эдгару По и охотно признавал его родоначальником жанра. В этом интервью, записанном ВВС за полтора месяца до его смерти, Конан Дойль говорит об этом со всей определенностью.

Артур Конан Дойль:

Есть два вопроса, которые мои друзья постоянно задают мне. Первый – как я стал писать о Шерлоке Холмсе, второй – почему я стал спиритом и о спиритизме вообще.

Что касается Шерлока Холмса, то когда я занялся этим, я был молодым врачом, который прошел очень строгую школу медицинской мысли. Я находился под особенным влиянием доктора Белла из Эдинбурга, отличавшегося изумительным даром наблюдательности. Он гордился тем, что, глядя на пациента, он способен не только сказать, чем он болен, но и зачастую определить его профессию и местожительство.

Читая кое-какие детективные рассказы, я был поражен тем, что раскрытие преступления в них – дело случая. Но я, разумеется, принял блестящие рассказы Эдгара Аллана По. Он написал их всего три, но они стали образцами жанра на все времена. Я подумал, что было бы недурно попробовать свои силы в сочинении истории, герой которой будет исследовать преступление так же, как доктор Белл исследовал болезнь, и где не будет места случайному стечению обстоятельств. Результатом стал Шерлок Холмс...

А вот Холмс в "Этюде в багровых тонах" высказывается о своем предшественнике с раздражением:

– Послушать вас, так это очень просто, – улыбнулся я. – Вы напоминаете мне Дюпена у Эдгара Аллана По. Я думал, что такие люди существуют лишь в романах.

Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.

– Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, – заметил он. – А по-моему, ваш Дюпен – очень недалекий малый. Этот прием – сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой "к случаю" после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя назвать феноменом, каким, по-видимому, считал его По.

По поводу этого разногласия между автором и его героем у Конан Дойла есть шуточное стихотворение под названием "Непонятливому критику":

С этим смириться, наверное, следует:
Глупость людская предела не ведает.
Бедный мой критик! Меня он корит
Фразой надменной, что Холмс говорит:
Будто Дюпен, мол, созданье Эдгарово,
В сыске – приверженец метода старого.
Или впервые ты слышишь, приятель,
Что не тождествен созданью создатель?
Тысячу раз похвалы вдохновенные
Мистеру По расточал и Дюпену я,
Ибо и впрямь мы с героем моим
Многим обязаны этим двоим.
Холмса же вечное высокомерие -
Это уж вовсе иная материя.
В книгах такое бывает порой:
Автор серьезен – смеется герой.
Уразумей же, уняв раздражение:
Кукла моя – не мое отражение!

Гонорар за "Убийство на улице Морг" Эдгар По получил большой – целых 56 долларов. За "Ворона" ему заплатили девять.

Рассказ По "Убийство на улице Морг" цитируется в переводе Ревекки Гальпериной. Произведения Конан Дойля "Собака Баскервилей", "Знак четырех" и "Этюд в багровых тонах" – в переводах сответственно Натальи Волжиной, Марины Литвиновой и Натальи Треневой. Стихотворение Конан Дойля "Непонятливому критику" – в переводе Марины Бородицкой. Сочинение Христиана Эммануила Гоппиуса "Карла Линнеа разсуждения первое о употреблении коффеа второе о человекообразных" переведено с латыни Иваном Тредьяковским.

160 лет назад, 30 марта 1856 года, в Париже был подписан мирный договор, положивший конец Крымской войне. Россия потерпела поражение, ставшее прологом к великим реформам.

Простая истина, но и ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны – народу. После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы – и обычно ее добиваются.

Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ

Ошибку, к тому же такую, не превратишь в торжество.
Для провала – сорок мильонов причин, оправданий – ни одного.
Поменьше слов, побольше труда – на этом вопрос закрыт.
Империя получила урок. Империя благодарит!

Редъярд Киплинг. Урок (Англо-бурская война)
Перевод Евгения Витковского

Императора Николая Павловича называли "жандармом Европы", и он гордился этим прозвищем. Главным приоритетом своего царствования он сделал борьбу с "гидрой революции". С ним не просто считались в Европе – его боялись. Международные победы, реальные или мнимые, компенсировали бедственное внутреннее положение империи. Пусть в стране нищета, полицейское удушье и казнокрадство, зато на мировой арене русский царь сияет всем блеском славы защитника легитимных монархий – в точности как Россия сегодня, предлагающая ООН объявить "оранжевые революции" преступлением против мира и безопасности.

Историк Евгений Тарле в книге "Крымская война" цитирует дневник сенатора Кастора Лебедева:

Сенатор Лебедев, обер-прокурор сената в 1848–1850 гг., человек, много видевший, много знавший, на каждой странице своих интимных, не для печати предназначавшихся записок говорит о неслыханных безобразиях, царящих во всех ведомствах, о чудовищных хищениях, о полном отсутствии правосудия и порядка, о ничтожествах, которым дана на поток и разграбление вся Россия, о бездарных и невежественных генералах, которым за удачный смотр дают высшую награду, какая есть в государстве, – звезду Андрея Первозванного. Нет числа, меры и предела гнусностям и злоупотреблениям, которые сохранило для потомства это правдивое перо. Но – все прощено Лебедевым, и во всем утешен Лебедев: "Приятно русскому сердцу, когда услышишь, как чествуют государя в Вене и Берлине. Наш великий государь – глава Европы в полном смысле слова. С 1830 года можно признать в истории век Николая I".

Об этой апологии Николая писал и молодой тогда историк Сергей Соловьев:

Некоторые утешали себя так: Тяжко! Всем жертвуется для материальной, военной силы; но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся.

1848 год стал годом бурных революционных событий в Европе. Николая I особенно встревожила венгерская революция, угрожавшая распадом империи Габсбургов. Он издал манифест, в котором утверждал, что восстание подняли отбросы общества:

Преступные обольщения, увлекающие легкомысленную толпу обманчивым призраком такого благоденствия, которое никогда не может быть плодом своеволия и самоуправства, проложили себе путь на Восток... В Венгрии и Трансильвании усилия австрийского правительства, разрозненные другой еще войной с врагами внешними и внутренними в Италии, не могли доселе восторжествовать над мятежом; напротив, укрепясь скопищами наших польских изменников 1831 года и других разноплеменных пришельцев, изгнанников, беглых и бродяг, бунт развился там в самых грозных размерах.

На расправу с восставшими были направлены русские войска под командованием генерала Паскевича, в 1831 году уже отличившегося при подавлении польского восстания и вооруженного царским наказом "Не жалей каналий!".

Поэт князь Вяземский, 17 лет назад презрительно назвавший "шинельной одой" стихотворение Пушкина "Клеветникам России", воспевавшее подвиги Паскевича в Польше, теперь сам впал в державный раж и разразился стихотворением "Святая Русь":

Когда народным бурям внемлю
И с тайным трепетом гляжу,
Как Божий гнев карает землю,
Предав народы мятежу;

Когда надменные ученья,
Плоды лжемудрости и тьмы,
Питают ядом обольщенья
Самолюбивые умы;

Когда рука слепой гордыни,
Не зная граней, ни препон,
Срывает общества твердыни:
Преданья, правду и закон;

Когда дух буйный и тревожный,
Когда разнузданная страсть,
Под знаменем свободы ложной,
Насилий воцаряют власть, –

О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!

Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!

После подавления венгерской революции Николай решил, что пришла очередь "восточного вопроса". В военно-политическом смысле решить этот вопрос означало получить контроль над черноморскими проливами, которыми владела Турция. Задачей-максимум было уничтожение независимой Турции, ее раздел между европейскими державами. В идеологической парадигме того времени эта цель преподносилась как защита православных подданных султана Абдул-Меджида от мусульманского ига.

С зарубежными партнерами Николай впервые заговорил о занимавшей его проблеме в июне 1844 года, во время своего визита в Англию. Его собеседниками были принц-консорт Альберт и министр иностранных дел лорд Абердин.

"Турция – умирающий человек, – сказал царь. – Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии". Позднее в Петербурге он говорил то же самое британскому послу Гамильтону Сеймуру: "У нас на руках больной, тяжело больной человек; было бы большим несчастьем, если бы ему удалось теперь ускользнуть от нас, особенно до принятия необходимых мер". Посол на это молвил: "Великодушный и сильный человек должен щадить больного человека".

Турция тогда была больным, но отнюдь не умирающим государством, а наоборот, выздоравливающим. Именно в тот период в этой восточной деспотии началась модернизация. Инициатором реформ, получивших в исторической литературе название "танзимат" (упорядочение), был великий визирь Мустафа Решид-паша, служивший послом в Лондоне и Париже и поставивший себе цель европеизировать Османскую империю. Никаких особенных притеснений православные подданные султана не терпели, а в результате реформ в Турции и вовсе должна была установиться полная веротерпимость.

Поэтому царь торопился. Ему показалось, что Лондон пообещал нейтралитет и проявил интерес к разделу владений султана – в частности, к Египту и Криту. Николай ждал предлога к войне. И предлог вскоре нашелся. Им стал спор о святых местах Палестины – храма Гроба Господня в Иерусалиме и храма Рождества Христова в Вифлееме. Этими святынями совместно управляли Греческая православная, Армянская апостольская и Римско-католическая церкви. По внутриполитическим соображениям президент Франции Луи-Наполеон (вскоре ставший императором Наполеоном III) потребовал преимущественных прав для католиков – и натолкнулся на решительные возражения России. Спор быстро перерос в требование царя признать его законным покровителем православных в Турции.

"Русские требования были чрезмерны, – пишет французский историк Антонен Дебидур. – Так как руководители этой церкви пользовались самыми широкими правами и повелевали в Турции 12 или 15 миллионами подданных султана, было ясно, что подчинение Абдул-Меджида требованиям царя было бы равносильно настоящему отречению".

При дипломатической поддержке Лондона и Парижа Стамбул ответил отказом. Царь ввел войска во владения султана – Молдавию и Валахию. В высочайшем манифесте от 14 июня 1853 года Николай утверждал, что не хочет воевать и берет эти земли "в залог" вплоть до разрешения конфликта:

Защита Православия была искони обетом блаженных предков наших. С того самого времени, когда Всевышнему Промыслу угодно было вручить Нам наследственный престол, охранение сих святых обязанностей, с ним неразлучных, было постоянно предметом заботливости и попечений Наших...

Но, к крайнему прискорбию, в последнее время, вопреки всех усилий Наших защитить неприкосновенность прав и преимуществ Нашей Православной Церкви, многие самопроизвольные действия Порты нарушали сии права и грозили, наконец, совершенным ниспровержением всего увековеченного порядка, столь Православию драгоценного...

Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых Наших требований, признали Мы необходимым двинуть войска Наши в Придунайские княжества, дабы доказать Порте, к чему может вести ее упорство. Но и теперь не намерены Мы начинать войны; занятием княжеств Мы хотим иметь в руках Наших такой залог, который бы во всяком случае ручался Нам в восстановлении Наших прав.

Действия России грубо нарушали действовавшие международные договоры и баланс сил в Европе. Российское мессианство справедливо почиталось на Западе пропагандистским прикрытием агрессии. В октябре Турция объявила войну России. В октябре 1854-го то же самое сделали Англия и Франция. Через проливы они ввели свои военно-морские силы в Черное море. Австрия долго колебалась и в конце концов присоединилась к коалиции, обманув надежды Николая.

В России начало войны сопровождалось бурным ликованием. Русские стихотворцы ощутили прилив религиозно-патриотических чувств. Вяземский – о ирония судьбы! – обращался теперь, текстуально по Пушкину, к "лженародным витиям" Европы:

Род недостойный, малодушный,
Бесчестья жаждущий! страстям,
Корысти, робости послушный,
Чего ты ждешь? не знаешь сам.
Не мнишь ли, совестью торгуя,
Остаться с жалким барышом
И, с двух сторон опасность чуя,
Застраховать себя стыдом?

Федор Тютчев сладко грезил об исполнении вековой русской мечты – завоевании Царьграда:

И своды древние Софии,
В возобновленной Византии,
Вновь осенят Христов алтарь.
Пади пред ним, о царь России, –
И встань как всеславянский царь!

Отличился и Федор Достоевский, тянувший после четырехлетней каторги солдатскую лямку в Семипалатинске. Он тоже мечтал о проливах и всеславянской империи:

Меч Гедеонов в помощь угнетенным,
И в Израили сильный Судия!
То царь, Тобой, Всевышний, сохраненный,
Помазанник десницы Твоея!
Где два иль три для Господа готовы,
Господь меж них, как сам нам обещал.
Нас миллионы ждут царева слова,
И наконец Твой час, Господь, настал!
Звучит труба, шумит орел двуглавый
И на Царьград несется величаво!

По-своему, по-солдатски, распекал европейских каналий Федор Глинка:

Не нужны нам пружины ваши,
И все машины, вздор какой:
Французов били ж бабы наши
Где просто палкой, где клюкой!
Не нужны ваши нам шинели,
Пальто, салопы – на беду
Они вас плохо как-то грели
У нас в двенадцатом году.
И в высылке духов французских
Не просим ваших мы услуг:
Европа нюхала у русских
Национальный крепкий дух.

Однако война стала тяжким испытанием для России. Империя не справлялась. У нее не было парового флота, нарезного стрелкового оружия, железных дорог для бесперебойного снабжения армии. Система рекрутского набора, устаревшие методы управления войсками, казнокрадство и невежество командиров – все пороки николаевской России дали себя знать на войне.

Во время Крымской войны выражение "шапками закидаем" приобрело свой нынешний смысл – именно так будто бы собирался победить неприятеля в битве при Альме генерал Кирьяков. Сражение, увы, было проиграно.

Трейлер британского фильма "Атака легкой кавалерии" (1968, режиссер Тони Ричардсон), посвященного яркому эпизоду Балаклавского сражения в октябре 1854 года – героической и трагичной по последствиям атаке английской кавалерии, которую поэт Альфред Теннисон воспел в стихах:

Долина в две мили – редут недалече...
Услышав: "По коням, вперед!",
Долиною смерти, под шквалом картечи,
Отважные скачут шестьсот.
Преддверием ада гремит канонада,
Под жерла орудий подставлены груди —
Но мчатся и мчатся шестьсот.

Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.
Приказа и бровью никто не оспорил.
Где честь, там отвага и долг.
Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.
По первому знаку на пушки в атаку
Уходит неистовый полк...

(Перевод Юрия Колкера)

Переломным эпизодом войны стала осада Севастополя, продолжавшаяся 11 месяцев. Лев Толстой, ставший свидетелем и участником обороны города на разных этапах и описавший ее с беспощадной правдой, навсегда возненавидел войну. Вот как описано в одном из "Севастопольских рассказов" геройство одного из персонажей – юнкера барона Песта:

Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел как пьяный. Но вдруг со всех сторон заблестело мильон огней, засвистело, затрещало что-то; он закричал и побежал куда-то, потому что все бежали и все кричали. Потом он спотыкнулся и упал на что-то – это был ротный командир (который был ранен впереди роты и, принимая юнкера за француза, схватил его за ногу). Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: "Коли его! что смотришь?" Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. "Ah! Dieu!"– закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза.

Холодный пот выступил у него по всему телу, он затрясся, как в лихорадке, и бросил ружье. Но это продолжалось только одно мгновение; ему тотчас же пришло в голову, что он герой. Он схватил ружье и вместе с толпой, крича "ура", побежал прочь от убитого француза, с которого тут же солдат стал снимать сапоги.

Цензура изуродовала этот рассказ до неузнаваемости. И стихи Толстой писал про ту войну совсем другие:

Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать.

Барон Вревский генерал
К Горчакову приставал,
Когда подшофе.

"Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу".

Собирались на советы
Все большие эполеты,
Даже Плац-бек-Кок.

Полицмейстер Плац-бек-Кок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.

Долго думали, гадали,
Топографы все писали
На большом листу.

Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить...

18 февраля 1855 года в Петербурге совершенно неожиданно умер император Николай. Ему было всего 58 лет. Он отличался железным здоровьем и никогда ничем не болел. Официальная причина смерти – простуда – никого не убедила. Распространился слух о самоубийстве: монарх будто бы был так потрясен военными поражениями, что не выдержал позора. Проигранная война была его личной катастрофой, крахом всех иллюзий, сокрушительным ударом по его непомерному самомнению.

По преданию, перед кончиной император сказал наследнику: "Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в том порядке, как желал. Оставляю тебе много трудов и забот". Это версия самого Александра II, который огласил ее на заседании Государственного совета на следующий день. По другим свидетельствам, его последними словами сыну была фраза: "Учись умирать". Наконец, третий вариант: сжимая в предсмертной агонии кулак, он, задыхаясь, говорил ему: "Держи всё! Держи всё!"

Новый царь продолжал войну, но в ее благополучный исход не верил. В декабре он призвал к себе высших сановников империи и спросил, должна ли Россия воевать дальше или пора идти на мировую. Из пятерых вельмож за продолжение войны высказался лишь граф Блудов. Его патриотически-высокопарные словеса не произвели на императора никакого впечатления. В январе сцена повторилась в расширенном составе. И снова Блудов остался в гордом одиночестве. Остальные убеждали царя в том, что народ утомлен войной, что жертвы, которых требуют от России победители, в сущности, ничтожны, что продолжение войны приведет монархию к полному истощению и превратит во второстепенную державу.

Жребий был брошен. Александр повелел вступить в мирные переговоры с противостоящей коалицией.

Новость произвела удручающее действие на славянофильские круги. Фрейлина императрицы, дочь поэта Анна Тютчева утверждает, что, узнавая о решении императора, "мужчины плакали от стыда". В отчаянной попытке повлиять на царя она пришла к императрице Марии Александровне.

Я ей сказала, что все в отчаянии говорят, что императору дали, вероятно, наркотическое средство, чтобы заставить его подписать такие позорные для России условия, и это после того, как он четыре раза их отвергал самым решительным образом, о чем гремели все газеты в Европе. Я ей рассказала, как вчера в русском театре, где давали "Дмитрия Донского", в ту минуту, когда произносились слова: "Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!", вся зала разразилась громом рукоплесканий и кликами, так что актеры принуждены были прервать на время игру... освистали актера, изображавшего в этой пьесе того, кто советовал заключить мир. Вот настоящая общественная демонстрация!

Речь идет о трагедии Владислава Озерова "Димитрий Донской". Этой репликой Димитрий отвечает на совет князя Белозерского заключить мир с Мамаем.

На свой взволнованный монолог Тютчева получила спокойный, разумный и твердый ответ императрицы:

Наше несчастье в том, что мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом, благодаря бестактному и незаконному поступку, – занятию княжеств, что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к тому положению, в котором мы теперь находимся.

В феврале 1856 года в Париже начались мирные переговоры, получившие название Парижского конгресса. Россию на нем представлял имевший большой дипломатический опыт в переговорах с турками генерал-адъютант граф Алексей Орлов, о котором Пушкин написал: "У трона верный гражданин". Вторым лицом в делегации был российский посол в Лондоне граф Филипп Бруннов.

Император Франции Наполеон III не принимал участия в переговорах. Он занял особую позицию арбитра при разрешении возникавших на каждом шагу спорных вопросов. А поскольку он был заинтересован в сближении с Россией, то и решал эти вопросы зачастую в ее пользу. Это коснулось, в частности, планов Лондона относительно Кавказа. Граф Орлов докладывал в Петербург канцлеру Нессельроде:

Дело идет ни о чем другом, как о желании Англии поставить под сомнение вообще наше право на территории, лежащие за Кубанью. По мнению Англии, следует или заставить нас признать независимость и нейтралитет стран, лежащих южнее Кубани, или же снова передать их под номинальную власть Порты.

Император Наполеон не дал своего согласия на поддержку комбинаций такого рода. Противодействие, оказанное им в этом вопросе, несомненно имело для нас большое значение. Я должен признать это по всей справедливости.

Нессельроде отвечал:

Наш августейший государь не мог не одобрить направления, которое вы придали ходу переговоров, заручившись благорасположением и поддержкой императора Наполеона. Такое же одобрение государя заслужили искусство и твердость, с которыми ваше превосходительство и ваш коллега так умело отстаивали, среди постоянно возникающих трудностей, порученные вашей защите жизненные интересы...

Из переданных вами слов императора Наполеона, мы должны вывести заключение, что одной из причин, побудивших его твердо взять в свои руки дело восстановления мира, была надежда на установление более близких отношений с Россией.

Итак, думается нам, что чем больше будем мы поддерживать в нем веру в успех этого, тем сильнее будет его желание предотвратить неудачу переговоров из-за тех непредвиденных затруднений, которые, быть может, поднимет Англия.

19 (30) марта стороны подписали мирный договор. Благодаря искусной дипломатии и позиции Франции России удалось минимизировать свои потери. О покровительстве русского царя православным подданным султана в Парижском трактате нет и речи – там сказано лишь, что султан "в постоянном попечении о благе своих подданных" даровал фирман, "коим улучшается участь их без различия по вероисповеданиям или племенам, и утверждаются великодушные намерения его касательно христианского народонаселения его империи", причем сделано это "по собственному его побуждению".

Изданный в тот же день высочайший манифест торжественно провозглашал:

Провидение в неизъяснимых, но всегда благостных судьбах своих готовило событие, которого столь усердно и единодушно желали и незабвенный любезнейший родитель наш, и мы, и с нами вся Россия, которое было первою целию войны. Будущая участь и права всех христиан на Востоке обеспечены. Султан торжественно признает их, и, вследствие сего действия справедливости, империя Оттоманская вступает в общий союз государств европейских. Россияне! Труды ваши и жертвы были не напрасны. Великое дело совершилось, хотя иными, непредвиденными путями, и мы ныне можем с спокойствием в совести положить конец сим жертвам и усилиям, возвратив драгоценный мир любезному отечеству нашему.

"Оборона Севастополя". 1911. Производство кинокомпании "А. Ханжонков и Кº". В этом первом российском полнометражном игровом фильме режиссеров Василия Гончарова и Александра Ханжонкова можно увидеть живых ветеранов Крымской войны, французов (с 51-й минуты) и русских (на 54-й).

Сегодня Россия пересматривает оценки Крымской войны, ее причин и последствий. В своей недавно опубликованной статье министр иностранных дел Сергей Лавров выступил с апологией внешней политики Николая, включая кровавое подавление венгерского восстания, и с обличением западных держав:

В попытке сколотить антироссийский альянс французский монарх был готов, как незадачливый гроссмейстер, жертвовать всеми остальными фигурами. Чем это обернулось? Да, Россия потерпела поражение в Крымской войне 1853–1856 гг., последствия которой ей через не очень продолжительное время удалось стряхнуть с себя благодаря последовательной и дальновидной политике канцлера Александра Михайловича Горчакова. Что же касается Наполеона III, то его правление закончилось в немецком плену, и кошмар франко-германского противостояния на долгие десятилетия навис над Западной Европой.

Приведу еще один эпизод, связанный с Крымской войной. Как известно, австрийский император тогда отказался помочь России, которая за несколько лет до этого, в 1849 г., пришла ему на выручку в период венгерского восстания. Известны слова, сказанные по этому поводу австрийским министром иностранных дел Феликсом Шварценбергом: "Мы поразим Европу своей неблагодарностью". В целом можно сказать, что разбалансировка общеевропейских механизмов запустила процессы, которые привели к развязыванию Первой мировой войны.

Текст, достойный пера самых махровых апологетов николаевского царствования!

Не знаю, какие последствия Крымской войны, о которых пишет Сергей Лавров, России "удалось стряхнуть с себя". Испытав горечь поражения и унижения, она преобразилась, стала совершенно другой страной. Это преображение предвидел Лев Толстой, записавший в своем севастопольском дневнике 23 ноября 1854 года:

В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков (генерал князь Михаил Горчаков, командующий русскими войсками в Крыму. – В. А.), потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение и войска и государства.

Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительной пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают в нем последнюю искру гордости и даже дают ему слишком высокое понятие о враге...

Освобождение крестьян, отмена предварительной цензуры, суд присяжных, университетская реформа – вот действительные, благотворные последствия Крымской войны. Но сегодняшняя Россия пытается "стряхнуть с себя" и забыть их, как порождение злокозненного Запада.