130 лет назад, 22 февраля 1886 года, в британской газете Times впервые появилась колонка светской хроники. Этому жанру была суждена большая будущность. У него были и славные, и позорные страницы. Его презирают и считают низким, но общество обязано ему прозрачностью жизни сильных мира сего.

Однажды в архиве британской газеты Times я прочел репортаж о казни Марии Антуанетты. Журналист сработал оперативно: королеве отрубили голову 16 октября 1793 года, а репортаж опубликован в номере от 23 октября. Times уже тогда была ежедневной, но средства связи между Парижем и Лондоном были медленные.

В корреспонденции сообщается, что Мария Антуанетта выслушала приговор опустив голову и не поднимая глаз. На вопрос "Имеете ли что-либо заявить по поводу определения закона?" она ответила: "Ничего". Ее адвокаты на аналогичный вопрос сказали: "Наш долг в отношении вдовы Капет исполнен". Далее сказано, что на королеве было белое платье свободного покроя, руки за спиной были связаны, она смотрела по сторонам твердым взглядом. После того, как нож гильотины упал, трое молодых людей осмелились обмакнуть свои носовые платки в кровь казненной, за что были тотчас арестованы.

При всей нарочитой сухости этого текста – а может быть, именно благодаря ей – в нем есть подлинный драматизм. Особенно поражает дерзкий демонстративный жест юных роялистов.

Мне кажется, это один из лучших образцов светской хроники.

При желании зачатки жанра можно обнаружить в глубокой древности. Некоторые авторы утверждают, что существует датированная примерно 1500 годом до н. э. клинописная табличка, сообщающая, что один из месопотамских царей живет с замужней женщиной. Дошли до нас тексты неприличных куплетов о государственных мужах, в том числе о Цезаре, которыми римские сплетники покрывали стены и мостовые города. Примеры таких граффити, самые невинные, приводит в романе "Мартовские иды" Торнтон Уайлдер:

Клодий Пульхр говорит Цицерону в сенате: сестра моя упряма, она не уступит мне ни на мизинец, говорит он.

Ах, отвечает Цицерон, а мы-то думали, что она покладиста. Мы-то думали, что она уступает тебе все, даже выше колен.

Предки ее проложили Аппиеву дорогу. Цезарь взял эту Аппию и положил другим манером.

Публий Клодий Пульхр и его сестра Клодия Пульхра Терция были потомками строителя знаменитой дороги из Рима в Капую цензора Аппия Клавдия Цека. Ходили слухи, что они состоят в кровосмесительной связи. Клодия вообще пользовалась скандальной славой распутницы. Одним из ее любовников наверняка был Цезарь. Клодий Пульхр, в свою очередь, пылал страстью к жене Цезаря Помпее Сулле и проник в его дом, когда там совершались Таинства Доброй Богини, в женской одежде. Этот инцидент стал причиной развода Цезаря с Помпеей. Именно по этому поводу он изрек свой знаменитый афоризм "Жена Цезаря должна быть выше подозрений".

Одной из родоначальниц жанра может по праву считаться звезда и летописец парижского света времен Июльской монархии и Второй республики писательница Дельфина де Жирарден. Под псевдонимом "виконт де Лоне" она 12 лет, с 1836 по 1838 год, вела колонку в газете Presse под рубрикой "Парижские письма". Эти непринужденные, изящные заметки отличаются качеством, которого так не хватает современным "светским хроникерам", – иронией. Описывая маскарады, дамские моды и новые повадки высшего общества, де Жирарден не чуралась и политики, причем писала о ней с явным сарказмом. Вот отрывок из колонки, посвященной очередной смене кабинета – точнее, ожиданию смены правительства Луи-Матье Моле и вечному соперничеству Адольфа Тьера, который вскоре стал премьер-министром, и Франсуа Гизо, занявшего этот пост впоследствии:

В самом деле, какая огромная разница: быть министром или не быть им; to be or not to be; от этого зависит все: иногда сам обед и всегда – список приглашенных. Сколько важных особ, например, вновь пригласит на обед г-н Тьер, если он вернется в министерство! Сколько невоспитанных болтунов г-н Моле, напротив, не станет вновь приглашать, если из министерства выйдет! В сущности, один просто унаследует сотрапезников другого.

Не все понимают, какая огромная дистанция пролегает между этими двумя состояниями: быть министром и больше им не быть. Когда бы все это понимали, обнаружилась бы разгадка многих необъяснимых поступков, которые вы объясняете неутоленным честолюбием, а мы – святой наивностью. Мы не имеем в виду г-на Тьера; он, как и г-н Гизо, может ожидать перемен в своей карьере совершенно спокойно; более того, мы полагаем, что ему катастрофы очень к лицу. Г-н Тьер особенно велик после поражения; министерский пьедестал его не красит, борьба же, напротив, придает ему сил; его блестящий ум, его превосходное красноречие – все это немедленно возвращает ему то очарование, какого пребывание в составе кабинета его лишало.

(Перевод Веры Мильчиной)

Дельфина была женой издателя и журналиста Эмиля де Жирардена, чья политическая беспринципность стала притчей во языцех. Когда Тьеру сказали: "Жирарден предавал все правительства одно за другим", Тьер ответил: "Это прекрасное доказательство того, что он им всем служил". Его Presse была газетой нового типа – о нем лучше всех сказал Бальзак в "Шагреневой коже" устами журналиста по имени Эмиль, предлагающего Рафаэлю пост главного редактора:

И вот, раз мы смеемся и над свободой и над деспотизмом, смеемся над религией и над неверием и раз отечество для нас – это столица, где идеи обмениваются и продаются по столько-то за строку, где каждый день приносит вкусные обеды и многочисленные зрелища, где кишат продажные распутницы, где ужины заканчиваются утром, где любовь, как извозчичьи кареты, отдается напрокат; раз Париж всегда будет самым пленительным из всех отечеств – отечеством радости, свободы, ума, хорошеньких женщин, прохвостов, доброго вина, где жезл правления никогда не будет особенно сильно чувствоваться, потому что мы стоим возле тех, у кого он в руках… мы, истинные приверженцы бога Мефистофеля, подрядились перекрашивать общественное мнение, переодевать актеров, прибивать новые доски к правительственному балагану, подносить лекарство доктринерам, повергать старых республиканцев, подновлять бонапартистов, снабжать провиантом центр, но все это при том условии, чтобы нам было позволено смеяться втихомолку над королями и народами, менять по вечерам утреннее свое мнение, вести веселую жизнь на манер Панурга или возлежать more orientali (на восточный манер) на мягких подушках. Мы решили вручить тебе бразды правления этого макаронического и шутовского царства, а посему ведем тебя прямо на званый обед, к основателю упомянутой газеты, банкиру, почившему от дел, который, не зная, куда ему девать золото, хочет разменять его на остроумие.

(Перевод Бориса Грифцова)

Такой и была Presse, но именно она положила начало новой французской журналистике: ведь, как говорит тот же бальзаковский Эмиль, "супруга, именующая себя Родиной, сварлива и добродетельна: хочешь, не хочешь, принимай размеренные ее ласки". И отвечай взаимностью, добавим мы, коли газету издает государство.

В России светская хроника как жанр была, конечно, невозможна. Но Екатерина II, сделавшись литератором и издателем, сама стала жертвой необыкновенно дерзких нападок журналиста Николая Новикова. В 1769 году его журнал "Трутень" затеял полемику с екатерининской "Всякой всячиной". Эта заочная дуэль велась под псевдонимами: Новиков подписывался "Правдулюбов" и "Чистосердов", Екатерина – "Афиноген Перочинов", "Патрикий Правдомыслов" и "Галактион Какореков".

Началось с рассуждений о человеческих пороках, в которых государыня видела проявление слабости, "а кто только видит пороки, не имев любви, тот неспособен подавать наставления другому". Новиков отвечал:

Ныне обыкновенно слабостию называется в кого-нибудь по уши влюбиться, то есть в чужую жену или дочь; а из сей мнимой слабости выходит: обесчестить дом, в который мы ходим, и поссорить мужа с женою или отца с детьми; и это будто не порок?.. Любить деньги есть та же слабость; почему слабому человеку простительно брать взятки и набогащаться грабежами.

Матушка сначала пыталась осадить и образумить неожиданного оппонента, потом стала сердиться:

...мы советуем ему лечиться, дабы черные пары и желчь не оказывалися даже и на бумаге, до коей он дотрогивается. Нам его меланхолия не досадна; но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать.

Но строгий критик не угомонился. Намеки на личность императрицы были вполне прозрачны:

Госпожа Всякая всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может... Видно, что госпожа Всякая всячина так похвалами избалована, что теперь и то почитает за преступление, если кто ее не похвалит.

Не знаю, почему она мое письмо называет ругательством? Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная; но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц, ни прочих слуху противных речей, которые в издании ее находятся.

Напомнить Екатерине про ее возраст было хуже, чем про виселицы. Но и этого мало:

Совет ее, чтобы мне лечиться, не знаю, мне ли больше приличен или сей госпоже. Она, сказав, что на пятый лист "Трутня" ответствовать не хочет, отвечала на оный всем своим сердцем и умом, и вся ее желчь в оном письме сделалась видна. Когда ж она забывается и так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, то, кажется, для очищения ее мыслей и внутренности не бесполезно ей и полечиться.

Императрица злилась, но все еще надеялась выиграть поединок, за которым изумленно следила читающая публика:

Не помню на сей час, в которой земле сделан закон, по которому лжецам прокалывают язык горячим железом.

У меня живет татарин, который не таков строг. Он говорит, что он только бы желал, чтоб позволено было за всякую ложь плевати в рожу или обмарати грязью того, кто лжет, и чтоб заплеванному запрещено было обтереться до захождения солнца, а там бы уже ему сделано было умеренное наказание домашнее по мере числа его лжей. Скажут, что сие наказание невежливо и нечистоплотно. Но он подтверждает, что оно по естеству преступления; ибо ложь есть осквернение души. Сколько же заплеванных рож было бы, если бы мой татарин был законодавец!

Угроза более чем явная. В ближайшем номере "Трутня" появилось сочувственное письмо читателя:

Пламя войны и между сочинителями возгорелось. Вооружились колкими своими перьями г. писатели; вашему "Трутню" в прошедший вторник немалое было бомбардирование.

Засим следовал ответ издателя:

Бомбардирование, сделанное в прошедший вторник моему "Трутню", мне не страшно; да уповаю, что и г. Всякой всячине сделанный залп никакого вреда не причинит: ибо в сию против нас войну ополчилося невежество. В письме господина Д. П., напечатанном в "И то и сё" (журнал, издававшийся литератором Михаилом Чулковым. – В. А.), написано, что госпожа Всякая всячина выжила из ума. Хотя бы это было и подлинно, то я бы и тогда сказал, что гораздо славнее дожившему с пользою и с рассудком до глубокой старости лишиться ума, нежели родиться без ума. Но сей глубокой древности во "Всякой всячине" никто еще не приметил.

Оставив иронию, в которой она не могла соперничать с Новиковым, Екатерина принялась хвалить себя и свою государственную мудрость:

...всякий честный согражданин признаться должен, что, может быть, никогда и нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно и из самых опытов доказывается, стараются подражать и главные правительства вообще.

Ну и, разумеется, вся критика – от личных неурядиц господина сочинителя:

Некоторые дурные шмели на сих днях нажужжали мне уши своими разговорами о мнимом неправосудии судебных мест. Но наконец я догадался, для чего они так жужжат. Промотались, и не осталось у них окроме прихотей, на которые по справедливости следует отказ. Они, чувствуя, что иного ожидать им нечего, уже наперед зачали кричать о неправосудии и поносили людей таких, у коих, судя по одним качествам души, они недостойны разрешити ремень сапогов их.

"Всякая всячина" рассказывала о некоем издателе, который решил издавать газету скандальных новостей:

Ему пришло на ум еще новенькое. Со временем составлять он хочет ведомости, в которых все новизны напишет всего города, и надеется получить от того великий барыш. Например.

В Казанской венчали на сей неделе двенадцать свадеб; такий-то женился на такой; за ней приданого столько; барская барыня в собольей шапке еще ходит; девок ее зовут так и так.

К такой-то вдове недавно зачал ездить такий-то: о чем соседи в размышлении находятся.

К такому оброк привезли из деревни; но как он очень мотает, то сего не на долго станет: о чем весьма сожалеют те, кои к нему ездят обедать.

Соседка его купила попугая, но кошка его съела: о чем хозяйка скорбит. И прочая, и прочая, и прочая.

А ведь это проект таблоида! Но "Трутень" гнул свое:

Если бы сие самолюбие было ограничено и хорошо управляемо, оно бы могло быть очень полезно для тех, кои теперь оным обеспокоены.

Этот беспокойный и властный себялюбец, продолжает Новиков, "не перестает марать и перемарывать свои комедии и непостижимыми своими умоначертаниями отягощать актеров", "показывает, якобы он единоначальный наставник молодых людей и всемирный возглашатель добродетели", перекрапывает на свой салтык статьи из славного аглинского "Смотрителя" и, называя их произведением своего умоначертания..."

Будучи читателем лондонского журнала Spectator, Новиков прекрасно знал, что Екатерина занимается обыкновенным плагиатом, списывая оттуда статьи Ричарда Стиля и Джозефа Аддисона. Вообще литературный дар Екатерины был более чем скромным. "Екатерина исписала за свою жизнь поистине чудовищное количество бумаги, – пишет литературовед Григорий Гуковский. – Она и сама не без хвастливого кокетства говорила о свойственной ей графомании... Она прожила в России более пятидесяти лет, все это время говорила и писала по-русски, но так и не научилась правильно изъясняться на русском языке".

На обвинение в плагиате матушка разозлилась не на шутку:

Человек, который для показания остроты не жалеет матери, жены, сестер, братьев, друзей, каков бы умен ни был, достоин уничижения честных людей; ибо он нарушает добронравие и все должности.

Она уже не советует оппоненту лечиться – случай, по ее мнению, безнадежный:

Новейший образ лечения, который с большою пользою употребляют лучшие доктора в сей болезни, состоит ныне в неуважении оной и в неупотреблении никаких лекарств, так, что ныне смеются больным. Сия болезнь подвержена следующим припадкам. Человек сначала зачинает чувствовать скуку и грусть, иногда от праздности, а иногда и от читания книг: зачнет жаловаться на все, что его окружает, а наконец и на всю вселенную. Как дойдет до сей степени, то уже болезнь возьмет всю свою силу и верх над рассудком. Больной вздумает строить замки на воздухе, все люди не так делают, и само правительство, как бы радетельно ни старалось, ничем не угождает. Они одни по их мыслям в состоянии подавать совет и все учреждать к лучшему.

Полемика закончилась "последним доводом королей": Екатерина закрыла "Трутень". Однако она не хотела потерять лицо, поэтому закрыла и "Всякую всячину". В ее бумагах остался неопубликованный черновик письма в редакцию, будто бы от читателя, которым она признает свое поражение:

Госпожа бумагомарательница Всякая всячина! По милости вашей нынешний год отменно изобилует недельными изданиями. Лучше бы изобилие плодов земных, нежели жатву слов, которую вы причинили. Ели бы вы кашу да оставили людей в покое: ведь и профессора Рихмана бы гром не убил, если бы он сидел за щами и не вздумал шутить с громом. Хрен бы вас всех съел.

Новиков продолжал свою деятельность журналиста и издателя. Спустя 23 года он был без суда и приговора заключен в Шлиссельбургскую крепость по обвинению в масонстве и "уловлении в свою секту" наследника Павла Петровича. На свободу он вышел лишь после смерти Екатерины.

В николаевское царствование никакой светской хроники быть не могло, даже рецензии на театральные спектакли дозволено было публиковать лишь сервильной "Северной пчеле". Зато в пореформенной России таблоидов стало видимо-невидимо. Корреспонденциями в такую газетенку промышляет семинарист Ракитин из "Братьев Карамазовых". Госпожа Хохлакова выписала столичную газету "Слухи" ("я ужасно люблю слухи") и вдруг узнала самое себя в фельетоне:

О госпоже Хохлаковой прямо ничего не упоминалось, да и вообще все имена были скрыты. Извещалось лишь, что преступник, которого с таким треском собираются теперь судить, отставной армейский капитан, нахального пошиба, лентяй и крепостник, то и дело занимался амурами и особенно влиял на некоторых "скучающих в одиночестве дам". Одна-де такая дама из "скучающих вдовиц", молодящаяся, хотя уже имеющая взрослую дочь, до того им прельстилась, что всего только за два часа до преступления предлагала ему три тысячи рублей с тем, чтоб он тотчас же бежал с нею на золотые прииски. Но злодей предпочел-де лучше убить отца и ограбить его именно на три же тысячи, рассчитывая сделать это безнаказанно, чем тащиться в Сибирь с сорокалетними прелестями своей скучающей дамы. Игривая корреспонденция эта, как и следует, заканчивалась благородным негодованием насчет безнравственности отцеубийства и бывшего крепостного права.

Достоевский не раз пародировал обличительную журналистику бульварного пошиба, а однажды в "Дневнике писателя" горько возопил о несчастной участи журналиста, вынужденного сочинять "светские" репортажи.

"О, да будет проклята навеки моя должность – должность фельетониста!.." – восклицал он как бы от имени петербургского бумагомараки, который "где-нибудь в сыром углу в пятом этаже... дрожит в продранном халатишке и пишет... о камелиях, устрицах и приятелях".

Почему же он не опишет драму собственного положения, ежедневный трагизм окружающей его жизни? Да потому, что это решительно никому не интересно, а интересно совсем другое:

Приехала, например, Ристори, и вот – все что ни есть фельетонистов тотчас же строчит во всех фельетонах, во всех газетах и журналах, с направлением и без направления, одно и то же: Ристори, Ристори, – Ристори приехала, Ристори играет...

Аделаида Ристори – знаменитая итальянская драматическая актриса, гастролировавшая в Петербурге зимой 1860/61 года. Самое смешное, что в том же номере журнала "Время", где Достоевский поместил свои безутешные сетования, он в качестве редактора напечатал статью Аполлона Григорьева о Ристори.

Заметка Достоевского удивительно напоминает другую, чеховскую:

Черт знает что такое! Утром просыпаемся, прихорашиваемся, натягиваем на себя фрак и перчатки и часов в 12 едем в Большой театр... Приходим домой из театра, глотаем обед неразжеванным и строчим. В восьмом часу вечера опять в театр; из театра приходим и опять строчим, строчим часов до четырех... И это каждый день! Думаем, говорим, читаем, пишем об одной только Саре Бернар. О, Сара Бернар!! Кончится вся эта галиматья тем, что мы до maximum’a расстроим свои репортерские нервы, схватим, благодаря еде не вовремя, сильнейший катар желудка и будем спать без просыпа ровно две недели после того, как уедет от нас почтенная дива.

Поворчав таким манером, Чехов пишет... рецензию на спектакль Сары Бернар. Разумеется, отрицательную: в ней нет ничего, "кроме хорошей артистки", "нет огонька, который один в состоянии трогать нас до горючих слез, до обморока", наконец, нет "даже ни малейшего сходства с ангелом смерти. Это сходство признано было за Сарой (как говорил кто-то где-то) одной умиравшей, глядя на которую Сара училась отправляться в конце драмы ad patres (к праотцам)".

Про ангела смерти писал "Сын отечества": готовясь к роли Адриенны Лекуврер, Бернар будто бы выхлопотала себе позволение посещать парижские госпитали. Однажды "физиономия Сары так сильно поразила больную, что она стала кричать в испуге: "Я знаю тебя – ты ангел смерти! Уйди, уйди отсюда! Ты ужасна!"

Но вернемся в Англию. Все-таки светская хроника и таблоид – английское изобретение.

В середине XIX века около 70 процентов британцев были грамотными. Газетное дело процветало, конкуренция была высокой. В 1846 году основал свою газету под названием Daily News известный романист – и прирожденный журналист – Чарльз Диккенс. В сотрудницы он пригласил леди Блессингтон – известнейшую светскую львицу, хозяйку одного из самых изысканных лондонских салонов. Ей поручалось описывать времяпрепровождение высшего общества. Ее колонка называлась "Эксклюзивные сведения". Примеру Daily News последовали другие газеты. Наконец, сдалась и Times – коммерческий успех жанра был очевиден.

Поводом, сломавшим снобизм самой респектабельной английской газеты, стал сенсационный развод лорда и леди Колин Кэмпбелл, на который в 1886 году жадно набросилась вся лондонская пресса.

Дочь помещика Гертруда Элизабет Блад познакомилась с блестящим молодым офицером, пятым сыном восьмого герцога Аргайльского, в 1880 году. Колин Кэмпбелл сделал предложение 23-летней красавице спустя всего несколько дней после знакомства. Бракосочетание дважды откладывалось по болезни жениха. Отец невесты уже начал подозревать нехорошее, но Гертруде очень хотелось выйти в свет, и в июле 1881 года свадьба наконец состоялась. Вскоре подозрения тестя подтвердились: лорд Кэмпбелл страдал венерическим заболеванием и заразил жену. Радужные мечты о беспечной жизни сменились кошмаром. Леди Кэмпбелл подала на развод.

По тем временам это был отчаянный шаг. Хотя парламент и принял закон о разводе еще в 1857 году, женщине добиться его было исключительно трудно: она должна была доказывать факты грубого насилия, кровосмесительства и тому подобных грехов мужа. В 1884 году леди Кэмпбелл получила право на раздельное проживание – суд приравнял сознательное заражение венерической болезнью к грубому насилию. Однако судебная тяжба продолжалась. На сей раз лорд Кэмпбелл повел себя не по-джентльменски и потребовал развода, обвинив жену в супружеской измене. Он назвал имена четырех мужчин, будто бы состоявших с ней в интимной связи, представил в качестве свидетеля дворецкого, который подглядывал за хозяйкой в замочную скважину... Словом, скандал был ужасающий. Леди Кэмпбелл так и не добилась развода. Она получила свободу, только овдовев. Ее муж умер от сифилиса в 1895 году.

Все эти годы леди Кэмпбелл вела светский образ жизни и пользовалась большой популярностью. В анналы журналистики вошла фраза, которой начиналась одна из колонок светской хроники того времени: "Леди Колин Кэмпбелл – единственная женщина в Лондоне, которая делает маникюр на ногах".

Эта фраза была напечатана в газете для простонародья. Газета называлась Star. Ее основал в 1888 году журналист и член парламента от ирландской Лиги самоопределения Томас Пауэр О'Коннор. Газета была задумана как демократичное издание для рабочего класса и низов общества, защищающее интересы класса неимущих. Она выходила по вечерам на четырех полосах и стоила полпенни. Star быстро завоевала популярность и стала выходить самым большим для вечерних газет тиражом. Своим успехом она была обязана в том числе и колонке, которую вела жена О'Коннора американка Элизабет Паскал, одна из самых бойких журналисток того времени. Она первая сообразила, что светские сплетни "так же интересны прачке, как и герцогине". Кстати, и называется такая колонка по-английски именно "Сплетни" – Gossip.

В Эру джаза – период между двумя войнами – Европа, поверившая в то, что войны не будет больше никогда, веселилась особенно беззаботно. Расцвел и жанр светской хроники. Ивлин Во, прекрасно знавший нравы Флит-стрит, посвятил прессе этого сорта немало саркастических строк в романе "Мерзкая плоть".

На вечере у Арчи Шверта пятнадцатый маркиз Вэнбру, граф Вэнбру де Брендон, барон Брендон, лорд Пяти Островов и наследственный сокольничий королевства Коннот, сказал восьмому графу Балкэрну, виконту Эрдинджу, Алому рыцарю Ланкастерскому, Паладину Священной Римской империи и Шенонсосскому Герольду герцогства Аквитании:

– Здорóво. Ну и отвратный вечер. Ты что будешь о нем писать? – потому что оба они по странной случайности вели отдел светской хроники в ежедневных газетах.

(Перевод Марии Лорие)

Но и комедия порой превращается в трагифарс. Один из героев романа, репортер светской хроники Саймон Балкэрн пробирается под чужой личиной на великосветский вечер. Будучи изгнан оттуда, он диктует свой последний в жизни скандальный репортаж, выдуманный от начала до конца, и сует голову в духовку, предварительно открыв вентиль газа. В результате публикации его текста страну захлестывает "оргия судебных тяжб" с участием членов высшего общества, которая, в свою очередь, служит пищей ненасытным газетчикам.

В то веселое время лондонские газеты сплетничали напропалую, но по отношению к королевской семье блюли пиетет. Взаимоотношения монархии с прессой – отдельная тема. Между издателями – а крупнейшие из них сами принадлежали к потомственной аристократии – и Букингемским дворцом существовала негласная конвенция, заглядывать в спальню короля было не принято. Пресса хранила чопорное молчание даже тогда, когда пресса всего мира трубила о романе короля Эдуарда VIII с замужней американкой Уоллис Симпсон. Парадокс заключается в том, что в экстраординарных обстоятельствах монархия первой прибегла к помощи прессы.

Король, против брака которого возражало правительство, решился на отречение и пожелал лично объявить об этом своим подданным. 11 декабря 1936 года он простился с ними в прямом эфире радио BBC. Речь продолжалась 70 секунд. Она произвела неизгладимое впечатление на современников и дала публике право интересоваться личной жизнью членов королевской семьи.

В 1948 году при Букингемском дворце был впервые аккредитован для освещения официальных мероприятий придворный радиожурналист BBC. В феврале 1952 года король Георг умер, и королевой стала Елизавета. ВВС обратилась к правительству с просьбой разрешить прямой телерепортаж о коронации. Премьер-министр Черчилль был решительно против, но королева с ним не согласилась. Репортаж в июне 1953-го был прямым, и лишь таинство помазания на царство совершалось под балдахином.

КОРОНАЦИЯ ЕЛИЗАВЕТЫ II

Именно на церемонии коронации журналист таблоида Daily Mirror заметил, что младшую сестру королевы принцессу Маргарет сопровождает кавалер – полковник авиации Питер Таунсенд. Оказалось, что друг принцессы разведен. Но редакция приняла решение ничего не публиковать на эту тему. Первой об этом романе стала писать американская пресса. А затем и английская забыла о деликатности. Полковника Таунсенда отослали за границу дожидаться, пока принцессе Маргарет исполнится 25 лет. В газетах развернулась дискуссия, должна ли принцесса принести свое личное счастье в жертву престижу монархии, ибо королевская семья – образец добродетели и брак с разведенным мужчиной подаст дурной пример молодежи.

КОРОЛЕВСКАЯ СЕМЬЯ В ЗАМКЕ ВИНДЗОР

Сюжет кинокомпании Pathé News, в котором присутствует королева, ее муж герцог Филипп Эдинбургский, их дети принцы Чарльз, Эндрю и Эдвард и сестра королевы Маргарет.

В конце концов принцесса не выдержала натиска и в 1955 году рассталась с полковником, заявив, что приняла решение абсолютно самостоятельно, руководствуясь учением христианской церкви о святости брачных уз. В мае 1960 года Маргарет вышла за известного фотографа и кинорежиссера-документалиста Энтони Армстронг-Джонса, которому после вступления в брак был пожалован титул графа Сноудона. Брак этот не принес счастья супругам. Оба отличались взрывным темпераментом и вели трудносовместимый образ жизни: принцесса любила поздние вечеринки, а ее муж привык трудиться. В 1973 году принцессу впервые сфотографировали с молодым другом. Спустя три года парламент объявил о раздельном проживании графа и графини Сноудон. Пресса набросилась на принцессу с неслыханной критикой, обвиняя её в праздности и упадничестве. Газеты потребовали от нее либо расстаться с молодым любовником, либо сложить с себя полномочия члена королевского дома. Брак был расторгнут спустя 18 лет после заключения.

А в 1964 году Sunday Express опубликовала фото Маргарет в купальном костюме. Букингемский дворец неофициально обратился к редакторам ведущих лондонских газет с просьбой не печатать впредь подобных изображений. Редакторы ответили почтительным согласием. Но в 1969 году лондонские газеты стал скупать и перепрофилировать в таблоиды австралийский медиамагнат Руперт Мердок, сделавший ставку на грязную сплетню и скандальность. Тиражи неслыханно выросли.

На возмужавшего принца Чарльза Уэльского и его многочисленных пассий, в числе которых были и замужние светские львицы, и модель журнала Penthouse, папарацци развернули настоящую охоту. А принцесса Диана Уэльская погибла, спасаясь от погони фоторепортеров.

В России после отмены цензуры в октябре 1905 года (остались лишь штрафные санкции и тюремное заключение для особо провинившихся редакторов-рецидивистов) начался бум бульварной журналистики. Ее легкой добычей стали знаменитости. Федор Шаляпин до того устал от назойливого внимания желтых газет, что написал в конце концов фельетон "Пресса и я".

Я зашел поужинать в ресторан. Уселся. Сижу, меня узнали.

Пошатываясь, ко мне подходит "Он", опирается на стол...

— Гссс.ин Ш...ляпин? Да? Федор Иванович? Очень рад. Люблю тебя, шельму, преклоняюсь. Преклоняюсь. Поцелуй ме­ня! А? Ну, поцелуй. Слышишь? Почему не хочешь? Зазнался, да? Потому что ты Федор Шаляпин, а я только Никифор Шупаков?! Тебе я говорю или нет?..

И вот он со зловещим видом тянется влажными руками ко мне, стараясь половчее зажать мою голову и запечатлеть на мо­их губах поцелуй.

Теперь, если, выведенный из терпения, оттолкну его, – зна­ете, что обо мне скажут?

– "Один из поклонников известного баса и еще более изве­стного грубого драчуна Ф. Шаляпина подошел к последнему с целью выказать свое восхищение перед его талантом. И что же? В ответ на это искреннее душевное движение Шаляпин поколо­тил его. Поколотил человека, который хотел приласкаться... Вот они – жрецы русской сцены!!"

Современная российская светская хроника когда-нибудь станет предметом специального изучения. Наш отечественный "светский хроникер", описывая утехи "света", ощущает себя при исполнении казенных обязанностей и оттого убийственно серьезен. Он должен перечислить участников мероприятия в соответствии с табелью о рангах ("форбсы" указываются в порядке, соответствующем их месту в рейтинге миллиардеров), скрупулезно описать, кто на чем приехал и кто с кем уехал, что ели и пили и во что были одеты и обуты гости. Галантерейные и гастрономические подробности – главное содержание таких заметок. Иногда, дабы окончательно сразить читателя, который "не в теме", называется астрономическая цена бутылки вина, выпитого гостями. Насмешливая или ироническая интонация категорически не допускается. Мир гламура предстает невыразимо унылым и исключительно плотским.

ЛЕДИ ГАГА. "ПАПАРАЦЦИ"

Дело вовсе не в том, что российские "львы" и "львицы" не имеют длинного родословия и пролезли из грязи в князи. Свет обуржуазился давным-давно. Банкиры, бакалейщики и пивовары заняли в нем видное место уже в посленаполеоновскую эпоху, а в Англии – и того раньше. Дело в том, что главное свойство великосветского салона – его интеллектуальная независимость от власти. Классический французский салон возник как оппозиция королевскому двору. Он не может быть сервильным по определению. Вот где фальшь, а не в генеалогии.

И все же благодаря "светским" репортажам мы многое узнали об образе жизни сильных мира сего, об их особняках, шубохранилищах и наручных часах ценой в особняк. Они тщеславны, и это губит их репутацию самоотверженных слуг народа.

Как изрек герой романа Оскара Уайльда "Портрет Дориана Грея" лорд Генри: "Худо, когда о тебе говорят, но еще хуже, когда говорить перестают".

300 лет назад, в январе 1716 года, в России разразился династический кризис, следствием которого стала смерть наследника и длинная череда дворцовых переворотов.

Гнилой промозглой петербургской осенью октября 1715 от Рождества Христова года ждали прибавления в царском семействе. На поздних сносях пребывали сразу и царица Екатерина, и жена наследника Алексея Петровича, кронпринцесса София Христина Шарлотта Брауншвейг-Вольфенбюттельская.

Двор ожидал надвигающихся событий в величайшей тревоге. Царевич имел несчастье впасть в немилость у отца. Человек книжный и созерцательный, он не мог быть сподвижником Петру, отцовские прожекты ему претили, а пуще всего ненавистен был Петербург, город, проклятый матерью Алексея царицей Евдокией, ныне постриженной в Суздале под именем инокини Елены. Вторая жена царя Петра не могла желать, чтобы право наследования перешло по старшей мужской линии к Алексею, а от него, буде Шарлотта родит мальчика, к его сыну. От того, чей ребенок родится первым и какого будет пола, зависело слишком многое.

Принцесса слегла при первом же намеке на схватки. Существо хрупкое и болезненное, она полутора годами прежде претерпела нечеловеческие муки при рождении дочери Натальи и до ужаса боялась новых родов. Шарлотта лежала в огромной постели под крытым бархатом и подбитым соболями одеялом. На ее почти детском еще личике было написано невыразимое страдание. Левой рукой она прижимала к себе левретку, которая тряслась мелкой нервной дрожью, несмотря на натопленную печь и жар, исходящий от горящих свечей.

Русской царевной она так и не стала. Просватанная в пятнадцать лет, она два года дожидалась окончания сложных дипломатических переговоров, втайне молясь, чтобы замужество ее не состоялось. Московия представлялась местом загадочным и страшным. Она выросла при одном из самых блестящих европейских дворов того времени, саксонском, воспитана была изрядно и модно, привыкла к куртуазному обращению. Московитский же принц тонких галантерейностей не понимал. Она все-таки привязалась к нему по закону первой влюбленности. Полтора года после свадьбы она прожила в Эльбинге какой-то соломенной вдовой: царевич пребывал в долгих отлучках, царь приказывал сыну ехать по делам военного снабжения то в Польшу, то в Померанию, они почти не виделись, однако ж лишение девства произошло, о чем свидетельствует письмо Алексея его духовнику протопопу Якову Игнатьеву:

О зачатии во чреве весьма до отъезду моего подлинно познати было не можно еще и повелел я жене, аще будет возможно сие познати, чтоб до меня немедленно писала.

Наконец, по неотступному требованию Петра, Шарлотта со свитой отправилась в Россию. Необжитый, грязный, едва начавший строиться Петербург был городом лишь по названию. Дом, возведенный для Алексея и Шарлотты на берегу Невы в Литейной части из оштукатуренной глины, нимало не напоминал дворцы и замки Саксонии. По брачному договору кронпринцесса сохраняла свою лютеранскую веру. Русского языка она не знала и не пыталась выучить. Вмененное Петром в обязанность посещение ассамблей, которые правильней было назвать безобразными попойками, не только не доставляло ей ни малейшего удовольствия, но и причиняло неизбывное отвращение.

Немецкий дипломат Фридрих Христиан Вебер, встретив Шарлотту при дворе, обратил внимание на ее "редкую обходительность" в кругу, где политесов не понимали и не соблюдали: "Царственным существом своим она придавала своему обращению такой обаятельный характер, что высшие и низшие одинаково питали к ней искреннюю любовь и уважение". Однако же и Вебер был осведомлен о ее положении: "А между тем легко себе представить, каково было на душе у этой принцессы, когда она состояла в таком несчастном супружестве, которое было противно старым Русским, и дворцовой быт ее не был как следует учрежден". Об отношении к ней мужа Вебер пишет так: "Я всегда замечал в обществе, что он никогда не говорил с нею ни слова и нарочно избегал ее".

В итоге Шарлотта отгородилась от внешнего мира совершенно, окружила себя немецкой своей свитой и решила кое-как коротать век в сокровенной надежде на перемену участи. "Один Бог знает, как меня здесь огорчают, – писала она родителям. – Я несчастна так, что это трудно себе представить и не передать словами, мне остается лишь одно – печалиться и сетовать. Я – презренная жертва моего дома, которому я не принесла хоть сколько-нибудь выгоды…"

Она не могла понять, чего надобно Петру от сына и почему Алексей не может и не хочет угодить отцу. Она лишь видела, что подле царевича собираются люди, недовольные царем, что исходит от них глухой ропот, в котором царевич вязнет, как муха в патоке. Алексей ничего ей объяснять и не пытался, пьянствовал запойно и вдобавок завел себе "метреску", да не из благородных, а дворовую девку своего учителя Никифора Вяземского Евфросинью. Неделями, случалось, не показывался на половине жены, а когда она была беременна в первый раз по осьмому месяцу, вдруг уехал в Карлсбад для поправки здоровья и насилу воротился после гневных и настойчивых требований отца. Дочь Наташа родилась в его отсутствие.

Алексей Петрович сокрушался о своем мизерабельном положении и не знал, как поправить дело. Разве виноват он в том, что не лежит у него душа ни к воинскому делу, ни к морскому, ни к фортификации, а милее ему кабинетная тишь и благочестивое богословское рассуждение? Разве не терпит русская земля от Петра непомерное унижение, разорение и страдание? Об этом он даже думать боялся, а не то что составить комплот против отца. Но комплот составлялся помимо его воли. Однажды, исповедуясь Якову Игнатьеву, в ужасе признался, что желает смерти отцу. Отец Яков выслушал признание спокойно и даже никакую епитимью не наложил: "Бог тебя простит. Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много".

Адмиралтейц-советник Александр Кикин, провожая его в Карлсбад, учил задержаться в чужих землях под разными предлогами года на два-три и весьма удивился, когда царевич вернулся. "Напрасно ты ни с кем не видался от французского двора и туды не уехал, – сказал Алексею. – Король – человек великодушный, он и королей под своею протекциею держит". Но царевич измучился, извелся страхами и потаенными надеждами и стал говорить в своем кружке, что хочет в монахи постричься: "Быть мне пострижену, и буде я волею не постригусь, то неволею постригут же, как Василья Шуйского. Мое житье худое!" А Кикин отвечал, что можно и постричься на время, покуда Петр жив: "Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно его и снять".

При дворах европейских монархов с незапамятных времен королевы и принцессы рожали наследников в присутствии высших сановников, дабы царственного младенца не подменили. Русские царицы и великие княгини от этого были избавлены, зато и легенд о подмене на Руси было несравненно больше; самозванцев являлось множество. О самом Петре в народе пошла молва, что он на самом деле сын Лефорта, который подменил своим ребенком родившуюся в царской семье девочку: "Все на государя встали и возопияли: какой-де он царь? Родился от немки беззаконной; он замененный; и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света, и в то число говорила: ты-де не сын мой – замененный. Он велит носить немецкое платье – знатно, что родился от немки".

Когда подходил принцессе срок рожать, Петр, находившийся в Европе, рассудил, что теперь почвы для вымысла куда больше: ни царя, ни царевича в России нет, жена наследника – немка, окруженная сплошь немцами. Он написал невестке письмо, которым извещал ее о мерах, принимаемых во избежание зловредных слухов:

Отлучение супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь. И понеже уже везде прошел слух о чреватстве вашем,.. того ради, когда благоволит Бог вам приспеть к рождению, дабы о том заранее некоторый анштальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были.

Анштальт, то есть порядок, который распорядился учинить Петр, заключался в том, что к Шарлотте были приставлены три дамы: канцлерша графиня Головкина, генеральша Брюс и Дарья Ржевская, всепьянейшего собора "князь-игуменья", участница непристойных забав царя. Принцесса обиделась, ответила царю – за пять дней до родов – дерзко:

Столь странное и мною незаслуженное распоряжение мне весьма огорчительно. Казалось бы, многократно обещанные милость и любовь вашего величества должны были служить мне залогом, что никто не обидит меня клеветою, и что виновные будут наказаны, как преступники. Прискорбно, что мои завистники и преследователи имеют довольно силы к подобной интриге. Бог моя надежда на чужбине, и как всеми я покинута, Он услышит мои сердечные вздохи и сократит мои страданья!

Однако же согласиться пришлось. Ржевская доносила царю:

Всемилостивейший Государь! У нас в Питербурхе, слава Богу, все благополучно: государыни царевны и ея высочество кронприцесса, слава Богу, в добром здоровьи. По указу вашему у ее высочества кронпринцессы я и Брюсова жена живем и ни на час не отступаем, и она к нам милостива. И я обещаюсь самим Богом, ни на великие миллионы не прельщусь и рада вам служить от сердца моего, как умею. Только от великих куплиментов, и от приседания хвоста, и от Немецких яств глаза смутились.

Екатерина, обвенчавшаяся с Петром четырьмя месяцами позже Алексея с Шарлоттой, при получении известия о разрешении от бремени, не скрывала своей радости тем, что родилась девочка, а не мальчик, и сюсюкала в письме Шарлотте:

Светлейшая кронпринцесса, дружебнолюбезная государыня невестка! Вашему высочеству и любви я зело обязана за дружебное ваше объявление о счастливом разрешении вашем и рождении принцессы-дочери. Я ваше высочество и любовь всеусердно о том поздравляю и желаю вам скорого возвращения совершенного вашего здравия и дабы новорожденная принцесса благополучно и счастливо взрость могла.

Поздравление прислал и царь. Невестка отвечала извинениями за то, что "манкировала родить принца" и обещанием сделать это в следующий раз.

Вот он, следующий раз, и подошел. Шарлотта разрешилась младенцем мужеского пола 23 октября в шестом часу пополудни. Мальчика нарекли Петром. Обер-гофмаршал малого двора барон Левенвольд принимать поздравления сильно ослабевшей принцессе не дозволил, выходил к визитерам сам, осанисто и важно, изображая собственное чрезвычайное утомление. Визитеров, впрочем, было не много: вельможи выжидали, каково разродится царица. На четвертый день принцесса почувствовала себя лучше, играла с малюткой и встречала гостей, сидя в креслах. Такая поспешность привела к печальным последствиям: Шарлотта сделалась совершенно больна и слабела час от часу. Призвали придворных врачей – лейб-медика Арескина и доктора Блюментроста. Лекари хмурились, совещаясь вполголоса большей частью на латыни. Снадобья не помогали. Принцесса таяла на глазах. Общее настроение в доме стало мрачное и даже зловещее.

Посланник Священной Римской империи Отто Плейер доносил императору Карлу VI, который был женат на родной сестре Шарлотты, что кронпринцесса, в сущности, уморила себя сама:

В моем последнем письме я сделал всеподданнейшее сообщение о большой печали, которую переживала эта достойная самой славной памяти принцесса и которая явилась причиной болезни и, более того, причиной ее смерти. Эта печаль была так велика, что она не только не пугалась неожиданно надвигающегося конца, но сама желала и искала его. Перед смертью она сама после родов предсказала ее, она сердилась на тех, кто желал ей здоровья, предупреждала или просила, что лучше просить Господа о спасении ее души. Когда она быстро и легко родила юного принца, она заявила, что в высшей степени рада, что дала стране принца, но после этого она хочет умереть и умрет. Нередко она с нетерпением и недовольством требовала еду и напитки, которые ее акушеры и медики ей не советовали и запрещали. Докторов, сразу же прибывших из-за ее прогрессирующей слабости, она называла ее палачами, которые хотят лишь ее пытать своими медикаментами, несмотря на то что она хочет не жить, а умереть.

Петру сильно недужилось, однако же, когда лекари доложили ему, что надежды нет, он встал с одра болезни и поехал к невестке, которую по-своему любил. Это последнее их свидание описано в мемуарах некоторых иностранцев, которые получили сведения из вторых или третьих рук и, судя по всему, из одного источника. Вот что пишет артиллерии капитан Питер Генри Брюс:

Убедившись в приближении своего конца, она пожелала видеть царя, и когда он пришел, трогательнейше, самыми волнующими словами простилась с ним, поручив своих двоих детей его заботам, а слуг – его покровительству. И, обняв и омыв слезами материнской любви детей, передала их царевичу; он унес детей в свои апартаменты, но более уже не возвращался и даже не осведомился об их матери и своей очаровательной супруге.

Эту умильную сцену дополняет Вебер:

Супруга царевича, через 6 дней после родов, впала в такое опасное состояние, что тогда же стали сомневаться в ее выздоровлении, и так как она почувствовала близость кончины своей, то приказала попросить к себе царя (царица не выходила, будучи в последних днях беременности). По прибытии царя (которого, по случаю нездоровья ввезли к цесаревне на кресле с колесами) она трогательно простилась с ним, поручив ему своих наследников и прислугу; за тем приласкала и оросила горькими слезами детей своих и передала их царевичу, который взял их на обе руки, понес в свою комнату и более уже не приходил к супруге.

Плейер же сообщал в Вену совсем другое:

Ее супруг кронпринц до ее кончины находился при ней, из-за тоски и печали трижды падал в обморок и казался безутешным. Тотчас после ее смерти принц забрал в свою комнату обоих детей и двух женщин, чтобы их оставить и держать для воспитания этих двоих детей.

"Когда врачи убеждали ее принять лекарство, – повествует Брюс, – она с глубоким чувством произнесла: "Не мучайте меня больше, но дайте мне спокойно умереть, потому что я не хочу больше жить". Ему вторит Вебер: "Когда же доктора предложили ей еще некоторые лекарства, она бросила пузырьки за постель и громко сказала: "Не мучьте меня, дайте спокойно умереть, ибо я и не хочу жить долее!"

Плейер отослал в Вену нечто вроде некролога с описанием постигших принцессу невзгод:

Этой смерти очень способствовали многообразные огорчения, которые этой принцессе пришлось переживать постоянно: деньги, которые ей ежегодно предназначались на содержание, выдавались так экономно и с такими трудностями, что она никогда не получала в руки более 500 или 600 рублей. В результате она жила в постоянной бедности и не могла оплачивать своих слуг. У всех торговцев остались долги ее и ее дворовых людей. Она отмечала отчуждение царского двора по отношению к ней из-за рождения их принца и знала, что царица старается ее скрытно преследовать. Из-за всего этого она была постоянно удручена.

Шарлотта умерла 1 ноября. Петр устроил медикам форменный допрос, угрожал застенком, а потом, невзирая на слезные мольбы царевича, приказал вскрыть труп покойницы в своем присутствии. Это был какой-то пароксизм больного сладострастия. Растерзанное тщедушное тельце лежало на столе в прозекторской. Царь жадно смотрел на внутренности, не слушая объяснений Блюментроста.

Плейер доносил императору:

Всеподданнейше имею сообщить Вашему Цесарскому и Королевскому величеству, что, хотя царь и распорядился подготовить помещение для прощания кронпринцессы, однако, когда после вскрытия тела он увидел кровяные спазмы, неожиданно приказал ничего не вынимать, все опять зашить и распорядился насчет погребения. Поэтому позавчера всем иностранным и местным министрам, русским господам и дамам были разосланы приглашения на похороны, при этом было указано, как себя вести и в каком появляться платье.

В Петропавловский собор гроб везли по Неве на убранном в траур фрегате. Корабль носом взламывал тонкий лед, которым уже подернулась река. Петр был мрачен и молчалив. В тот же день, после похорон, царь вручил царевичу послание, начинавшееся словами: "Объявление сыну моему". Сокрушаясь нелюбовью Алексея к воинскому делу и к трудам государственным, Петр писал:

С горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный.

Самое поразительное в этом послании – дата. Оно было написано за 16 дней до того, как вручено. Петр ждал, родится ли у царевича сын или дочь. Царица Екатерина родила ему пятерых детей, и все пятеро были девочками. "Уд гангренный"... Ведь это, может быть, про свою неспособность зачать мальчика.

9 ноября, на другой день поcле вручения письма, царица родила сына. Младенца нарекли Петром и о трауре по Шарлотте тотчас забыли. По радостному случаю рождения наследника были устроены в Петербурге празднества, продолжавшиеся восемь дней кряду, с фейерверками и угощением для народа. "Трудно себе представить, – пишет датский посланник Юст Юль, сообщая тем самым важное военное сведение, – какая масса пороху настреливается за пирами, увеселениями, при получении радостных вестей, на торжествах и при салютах, ибо в России порохом дорожат столько же, сколько песком, и вряд ли найдешь в Европе государство, где бы его изготовляли в таком количестве и где бы по качеству и силе он мог сравниться со здешним". "Самое замечательное на этом празднике, – рассказывает Вебер об одном из парадных обедов, – составлял пирог, из которого вышла довольно красивая карлица, совершенно нагая и украшенная красными лентами и фонтанжем" (дамской высокой прической. – В. А.). "Обращаясь к обществу, – продолжает капитан Брюс, – она произнесла речь, и пирог унесли. На стол дамам таким же образом подали карлика. Из третьего пирога, поданного на стол дворян, стаей выпорхнули 12 куропаток, так шумно хлопавшие крыльями, что переполошили общество".

На гневное послание отца царевич Алексей ответил на четвертый день. Он умолял избавить его от тяжкой обязанности наследовать престол, ссылаясь на свои немощи и неспособность править царством:

Милостивый государь-батюшка!

Сего октября в 27 день 1715 году (дата по старому стилю. – В. А.), по погребении жены моей, отданное мне от тебя, государя, вычел; на что иного донести не имею, только буде изволишь за мою непотребность меня наследия лишить короны Российской, буди по воле вашей. О чем и я вас, государя, всенижайше прошу: понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, понеже памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать) и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я. Того ради наследия (дай Боже вам многолетное здравие!) Российского по вас (хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай Боже здравие) не претендую и впредь претендовать не буду, в чем Бога свидетелем полагаю на душу мою, и ради истинного свидетельства, сие пишу своею рукою. Детей моих вручаю в волю вашу, себе же прошу до смерти пропитания.

Царю этот ответ зело не понравился. Ведь не мог же он лишить старшего сына права на престол без всякой основательной причины, только потому, что у него родился сын во втором браке. Вероятно, имел оглядку и на Европу: ссылка царевича на слабое здоровье вряд ли была бы признана удовлетворительной.

Принято считать, что царевич женился на Шарлотте против своей воли, по выбору и приказанию отца, оттого и невзлюбил ее. Некоторые советские авторы утверждают, что замужество принцессы было чрезвычайно выгодно и лестно венскому двору. На самом деле любой монарх Европы считал за честь породниться с императором Карлом из рода Габсбургов – кесарем, шутка ли! Алексей Петрович действительно охладел к хрупкой и худосочной супруге, воспылав плотской страстью к ядреной Евфросинье. Но поначалу отношения между ними были совсем другими. К тому же у Алексея был свой политический расчет, о котором сообщал Вебер:

Уже давно царь намеревался, посредством женитьбы сына своего, породниться с каким-нибудь могущественным домом в Германии и вместе с тем пробудить царевича из его обычной лени влиянием благовоспитанной супруги; ибо царевич этот, вследствие постоянного вредного обращения с невежественными людьми, усвоил себе такие наклонности, которые делали его неприятным в образованном обществе и были причиною, что он, не желая оставить своего образа жизни, не понимал и того, что таким образом он подвергал опасности и свои наследственные права. При таком его поведении царь всё более и более гневался на него и наконец дал стороною заметить, что если он не переменится в скором времени, то непременно будет пострижен в монахи, ибо лучше отрезать один член от тела, чем допускать гибель целого тела...

Как видно, содержание грозного письма Петра не было тайной для иностранных дипломатов! Вебер продолжает:

Слухи об этом дошли до царевича, и приверженцы его стали ревностно советовать ему, ради собственного его благополучия, затаить свою ненависть к иноземцам и высмотреть себе супругу в каком-нибудь могущественном доме в Германии, чтобы с помощию ее высоких родственников обеспечить себе наследование престола, и в то же время и у самого царя, из уважения к такой супруге, приобресть лучшее положение, чем то, в котором он теперь находился.

Теперь стремление породниться с могущественным домом выходило Петру боком.

Князь Василий Долгорукий, с которым Петр обсуждал ответ Алексея, сказал царевичу страшное:

Я тебя у отца с плахи снял.

Засим в отношениях отца и сына наступила пауза, вызванная болезнью Петра. Хворь оказалась настолько опасна, что царь в ожидании кончины причастился святых тайн и исповедовался, а государственные мужи не покидали дворец. Алексей Петрович тоже побывал у одра болезни. Кикин же внушал царевичу, напоминая, как горазд был притворяться больным для испытания лояльности бояр Иван Грозный: "Отец твой не болен тяжко, он исповедывается и причащается нарочно, являя людям, что гораздо болен, а все притвор". До целования креста наследнику Петру Петровичу дело тогда, правда, не дошло.

Царь поправился лишь на исходе января. Царевич получил от него новое послание, озаглавленное так: "Последнее напоминание еще". Письмо содержало прежние упреки в нежелании быть соратником отцу:

Помогаешь ли в таких моих несносных печалех и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и конечно по мне разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю.

Царевич смиренно и на сей раз без долгих раздумий отвечал:

Милостивейший Государь-батюшко!

Письмо ваше, писанное в 19 день сего месяца, я получил тогож для поутру, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения.

Раб ваш и непотребный сын Алексей

Этот ответ разозлил царя еще пуще. Чего же хотел Петр от сына? На Руси еще не бывало отречения наследника в пользу младшего сводного брата. Петр сам в начале царствования правил в составе дуумвирата – старшим царем был сын Алексея Михайловича от первого брака Иван V. Теперь наследник умоляет о постриге. Но и Петр понимал, что клобук не гвоздем к голове прибит – путь из монахов в цари проделал то ли Григорий Отрепьев, то ли чудесно спасшийся царевич Димитрий.

Что делать со старшим сыном, Петр и сам не знал.

Историк Александр Брикнер пишет: "Петр очутился в чрезвычайно неловком положении... Дух царя не мог быть спокоен. К тому же пока не было ни малейшего повода поступить с царевичем как со злодеем". Сергей же Соловьев выражается так: "И последнее средство не подействовало! И монастырь не испугал! Сын торжествовал над отцом".

Между тем царю надо было ехать за границу по дипломатическим и военным делам, а также для лечения на пирмонтских водах. Алексей хворал и всерьез готовился в монастырь, однако ближайшим доверенным лицам изображал свой постриг как вынужденный. Петр пришел попрощаться с сыном, говорил примирительно: "Одумайся, не спеши. Напиши мне потом, какую возьмешь резолюцию".

На том и расстались. Крепко подумав, Алексей "взял резолюцию": бежать от отца, спасаться под защитой кесаря. Хитроумный Петр Толстой заманил царевича обратно обещанием отцовской милости, но царь учинил розыск, открылся заговор, и царевич умер под пыткой или был тайно казнен.

Ему не дано было выбирать между троном и плахой, а Петру – миловать. Судьба и история поставили обоих и всю Россию в неразрешимое, безвыходное положение. Законный наследник не мог наследовать дело Петра.

В апреле 1718 года, когда розыск шел полным ходом, и заплечных дел мастера не знали отдыха, голландский резидент Якоб де Би доносил в свою столицу:

Нет ни малейшего сомнения, что пока жив царь, все будут иметь вид покорный и послушный, но если царевич Алексей будет жив в то время, когда царевич Петр не достигнет еще известного возраста, можно предвидеть, что Россия будет подвергнута большим волнениям. Страшнее всего, что здоровье царя шатко и что наследник престола, царевич Петр, очень слабого сложения и нельзя рассчитывать на продолжительность его жизни. Ему теперь 2½ года, но он еще не говорит и не ходит и постоянно болен. Если этот ребенок умрет, то царю будет снова предстоять выбор наследника; разве только в предстоящих родах царица разрешится от бремени царевичем. Во всяком случае, мало вероятия, чтобы царь прожил достаточно долго, чтобы воспитать своего наследника и утвердить его на престоле. Вследствие всего этого нужно ожидать больших волнений в этой стране.

Но и другого наследника Бог не дал Петру: его младший сын Петр Петрович умер через год после царевича Алексея, трех с половиной лет от роду. Удрученный император издал указ, наделяющий самодержца правом назначать наследника – не по родству, а по собственному усмотрению. Но назначить никого не успел, и в империи началась эпоха беззаконных дворцовых переворотов.

На другой день после смерти Алексея Петровича была годовщина Полтавской виктории. Ее отмечали, как прежде, гуляньем, пиром и фейерверком. Наутро тело царевича было выставлено в церкви Святой Троицы на три дня для публичного прощания. А днем позже состоялся новый праздник. Плейер рассказывает:

В воскресенье 10-го праздновались именины царя и в полдень в царском летнем доме состоялась трапеза, откуда все гости направлялись на верфь в Адмиралтейство. Здесь стоял 94-пушечный корабль (только что построенный якобы по чертежам самого царя), который вечером был спущен на воду. Много ели и пили. Ночью на воде и на берегу представляли всевозможный фейерверк, веселье длилось вплоть до 2 часов ночи.

Используя эту возможность, иностранные министры интересовались тем, будет ли объявлен траур по случаю смерти принца. Однако им отвечали, что никакого траура не будет, потому что принц умер как преступник.

На отпевании присутствовали царь, царица и все придворные чины, н иностранных дипломатов не приглашали. Вебер, разузнав подробности, сообщал:

Присутствовавшие на похоронах уверяли, что его величество, провожая тело сына в церковь, горько плакал и что священник для подобной речи своей, взял текстом слова Давида: "Ах, Авессалом, сын мой, Авессалом".

Это плач царя Давида по восставшему против него сыну:

И обратилась победа того дня в плач для всего народа; ибо народ услышал в тот день и говорил, что царь скорбит о своем сыне. И входил тогда народ в город украдкою, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения обратились в бегство. А царь закрыл лице свое и громко взывал: сын мой Авессалом! Авессалом, сын мой, сын мой! (2 Цар., 19:2-4)