Репортаж

Привкус горя появляется задолго до въезда в Бахмут: он в безлюдье, в покинутых домах, в замазанных густой краской или вовсе отсутствующих названиях сел, через которые пролегает путь, в ненормально пустой дороге, на которой даже днем почти нет гражданских машин, в асфальте, изуродованном гусеницами танков, артиллерийских установок и всякой другой военной всячины.

Привкус горя в противотанковых ежах, блокпостах и бетонных надолбах.

Но больше всего его в проезжающих мимо автомобилях с белыми крестами, которые везут с поля боя раненых солдат.

Все пропитано и пропахло войной, все дышит ею, все зависит от нее и подчиняется ей – как будто и нет нигде на свете обычной человеческой жизни.

Первые звуки Бахмута – настойчивые, гулкие звуки выстрелов и взрывов, доносящиеся с самых разных сторон. Иногда эти звуки смолкают, но наступающая тишина действует не менее зловеще. Ты делаешь шаг – и не знаешь, что будет дальше, ты просто понимаешь, что полностью уязвим, и от смерти до тебя всего мгновение. Ну или пара сантиметров.

Вокруг безлюдный город, черные дыры окон без стекол, заледеневшие дома, погруженные в холод, разруха, темные клубы дыма от очередного прилета, драконьими хвостами взмывающие вверх…

Ощущение фантастической опасности, притаившейся совсем рядом, не покидает ни на минуту. Здесь все время находишься в психологическом напряжении. Здесь простой выход на улицу может стать последним в жизни.

Сегодня в Бахмуте, небольшом городке, совсем недавно милом, аккуратном и утопавшем в розах, сложно найти место, не тронутое войной. Куда бы ни посмотрел, в какую бы сторону ни пошел, обязательно наткнешься на разрушенный прямым попаданием снаряда дом или пробитую крышу; вот фонарный столб, верхушка которого обломана, как спичка, обесточенные провода лианами свисают отовсюду, перекрещиваются между собой, деля небо на кривые многоугольники; рваные огрызки металла валяются под ногами вперемешку с битым стеклом и кирпичами, окна первых этажей забиты мешками с песком, а на стены многоэтажек наползают языки угольно-черной копоти от недавних пожаров. И как-то особенно жутко зияют сквозные пробоины в стенах. Затонувшей Атлантидой, даже какой-то насмешкой воспринимаются сохранившиеся вывески – например, Мадагаскар или, на доме напротив, Marafet. Сначала ты даже не можешь понять, что это? Из какой жизни? Потом выясняется: в одном продавали детские игрушки, в другом косметику.

В этом немыслимо изуродованном пространстве живут люди. По подсчетам военно-гражданской администрации их немного, тысяч пять-шесть, то есть менее десяти процентов от живших здесь еще год назад, хотя точное количество, конечно, посчитать невозможно. Просто так по улицам – чтобы пройтись, ну, или в гости – никто не ходит: это может стоить жизни. В городе отсутствует связь и любая система оповещения. Здесь нет отопления и огромные проблемы с водой. Электричества и газа тоже нет. Зато здесь есть люди, которые не выходили из домов и подвалов по нескольку месяцев. Столько же времени некоторые из них не мылись.

– Неподалеку от нас стояли военные, – рассказывает мне парикмахер Вера, только что вывезенная волонтерами в безопасное место, – у них была полевая баня, там мы брали воду, потом дома на буржуйке грели и кое-как мылись. Ну не мылись, вот так чтобы мыться, а скорее обтирались…

Утром, в день, когда за Верой и её мамой должны были приехать волонтеры, много раз до этого уговаривавшие их уехать, метрах в пяти от их пятиэтажки разорвался снаряд. Взрывной волной выбило все стекла в спальне, осколками размолотило кровать, на которой Вера с мамой спали все последнее время.

Жизнь им спасла случайность: в момент взрыва женщины собирали вещи для отъезда в комнате, выходившей на другую сторону.

– Вера, – спрашиваю, – ну что же вы раньше-то не выезжали?

– Да вот мы думали, что все скоро успокоится, – отвечает она бесхитростно.

Сейчас они с мамой в Финляндии.

Жизнь оставшихся в Бахмуте сводится в основном к сидению в подвалах и коротким вылазкам за самым необходимым – водой, дровами и гумпомощью. Вместе со взрослыми в подвалах сидят дети. Их родители на полном серьезе уверяют, что дети в безопасности, ничего им не грозит, они учатся, сидя в подвалах, а гуманитарки и "закрывачек" хватит надолго. К ним приходят волонтеры из самых разных организаций, полиция, все уговаривают выехать, но родители непреклонны.

– Не указывайте мне, что мне делать с моими детьми. И вообще, я не разрешаю вам с ними разговаривать, – сказала мне одна мама троих ребят, которым я задала невинный вопрос:

– Дети, – спросила я. – А что вы здесь целыми днями делаете?

Никакого закона, впрямую обязывающего родителей с детьми эвакуироваться из опасных мест, в Украине, к сожалению, нет.

В городе есть несколько работающих магазинов, продается там базовая еда, стройматериалы и домашняя химия. А еще здесь удивительным образом работает рынок. Там можно дать продавцу свою банковскую карту, и, если продавец знакомый, обналичит сразу, если нет – снимет, когда поедет за товаром в Краматорск (55 км от Бахмута) или Константиновку (27 км) и привезет в следующий раз. Цена услуги – пять процентов от суммы, а иногда и бесплатно.

Бахмутские пенсионеры живут более заковыристо: они всякими правдами и неправдами добираются в Часов Яр (17 км), где до самого недавнего времени из машины возле полицейского участка выдавали пенсии. Получив деньги, не уезжают подальше от войны, а как заколдованные возвращаются в Бахмут, разбредаются по своим подвалам и нетопленным домам, оставаясь в этом самом опасном месте на земле, фактически на поле битвы.

Их счастье и беда одновременно – в неосознании ужаса, в который они постепенно погружены войной.

И я могу только догадываться о зашкаливающей степени стресса людей, живущих здесь постоянно и внешне вроде бы ни на что не обращающих внимания.

– Я всегда считала себя очень сильной. Но после четвертого прилета сломалась. Поняла, что нас стали просто – как бы правильнее сказать – выколупывать! Да, вот именно выколупывать, – рассказывает Людмила, которую мы эвакуировали вместе со взрослым сыном.

Мы привезли их в шелтер в Славянске, она села на лавочку и прошептала, удивленно крутя головой:

– Господи, свет горит. И можно выключить его, а потом опять включить! Как же мы жили в таком ужасе?

Островки помощи в Бахмуте – Пункты Незламности. Работают пункты с восьми утра до четырех после полудня. Там можно зарядить телефоны, гаджеты и фонарики, позвонить родным – выручает "Старлинк", попить горячего чаю, поесть, посмотреть телевизор, получить какие-то лекарства, да просто, в конце концов, посидеть среди людей в тепле. Рядом с одним из пунктов пробурена скважина, и уже с утра за водой тянутся люди с тележками, к которым приторочены пустые баклажки. А еще на этом пункте есть душевые кабины, семь стиральных машин и парикмахерская – это зашкаливающая для сегодняшнего Бахмута роскошь, вызывающая большие споры среди волонтеров и всех, кто занимается эвакуацией.

– Пункт Незламности должен располагаться только в бомбоубежище, и он должен быть предельно аскетичен: вода, горячий чай, зарядки, лекарства и точка эвакуации. Все. Чтобы ни у кого не возникало ощущения, что жизнь налаживается, можно пересидеть, – говорит мой старинный друг Женя, волонтер с 2014 года. – Ощущение опасности у людей, постоянно в опасности живущих, атрофируется, они на самом деле не понимают, что никакие стиральные машины не спасут от прилета ракеты и никакая парикмахерская не поможет сделать так, чтобы снарядом не оторвало голову… Ты только посмотри, какие продукты сюда завозят – да многие так в жизни не питались, как сейчас! Одним бездомным собакам завезли тридцать тонн элитных кормов на месяц – по тонне, получается, на день…

Я понимаю, что идет перехлест – принцип разумности против простой человеческой жалости и желания сделать добро, которое не всегда разумно…

Но война – это всегда перехлест, и я не знаю, как правильно.

В один из дней я еду в Бахмут с Геной, жителем Константиновки. По профессии Гена экскаваторщик, по духу – деятельный христианин, бывает в Бахмуте три раза в неделю, по личной инициативе привозит жителям на своей машине бесплатную воду из источника неподалеку от своего дома, пятьсот литров за поездку.

Гену уже поджидают люди, они быстро разгружают машину, благодарят, а я обращаю внимание на вполне благополучный внешний вид этих мужчин и женщин, стоящих сейчас в очереди у неработающего магазина и искренне радующихся простой баклажке воды.

Почему эти с виду самодостаточные люди остаются в городе, где невозможно жить?

Гена говорит:

– Я знаю одну из них, у нее мама в подвале после инсульта лежачая, она боится, что никуда ее не довезет, а скорых и врачей здесь нет.

– Может, это все друзья русского мира? – предполагаю я.

– Я ж со многими здесь разговаривал и четко обозначал свою проукраинскую позицию, как-то никто не спорил, а любители русского мира обычно же сразу в спор ввязываются. У каждого здесь что-то свое, своя тайна, свои причины. А кто-то просто боится неизвестности – он привык жить в этом месте, знает каждый закоулочек, ему кажется, что может как-то контролировать ситуацию…

Любительницу русского мира мы с Геной встретим в следующий приезд, это будет мама одного инвалида с психическим расстройством, которая с порога рассказывает нам про плохих солдат из ВСУ, выносящих из квартир телевизоры и специально, назло, мешающих ей жить…

А пока что нас с Геной просят эвакуировать одну бабушку.

Надежде Дорофеевне девяносто три года. Она полностью слепая. Жила последнее время одна в доме соседей, хозяева уехали, а у Дорофеевны в хату что-то попало, небо на просвет стало видать, вот и пришлось к соседям перейти. Ухаживать за ней одна женщина приходила, а теперь и она уехала. И Дорофеевна тоже собралась – слепой в одиночку ей уже не выжить никак.

На улице, где живет Дорофеевна, постоянно слышны звуки выстрелов и взрывов.

– Вот, – говорит она мне, – бери, деточка, мой похоронный узел, он тут рядом со мной стоит.

Беру узелок, завязанный, как в старинных сказках.

– Это все? – спрашивает Гена.

– Мешок еще есть с одеждой, я собрала.

Берем и мешок.

Выходим. Дорофеевна прицепляет к руке палку на веревке.

– А узел где мой похоронный? Ты мне его на колени дай, чтобы я знала, что он здесь.

Садится с трудом в машину. Из дома напротив выходит попрощаться баба Маня – пополам согнутая старушка, тяжело опирающаяся на две палки. Маня остается почти одна на всей их улице, остальные соседи уехали, есть только мужик-инвалид Вася. Вася добрый, только с головой не очень дружит.

Маня начинает плакать, Дорофеевна сидит с каменным лицом, вцепившись в похоронный узел.

– Я к детям хочу, к дочке, – плачет Маня.

– А где же она? – спрашивает Гена.

– Да на Севере, – отвечает Маня.

– В России, что ли?

– В России.

– Она вам звонит?

– Не звонит давно.

И что мы можем сделать для бабы Мани? И дочка не звонит, и везти ее некуда, да и не доедет она никуда…

В машине Дорофеевна начинает рассказывать, как работала когда-то на швейной фабрике, как видеть перестала уже двадцать лет назад, потом вспоминает молодость, да какие тогда они песни пели. И поет нам, старательно выводя мелодию, про пастуха и девушку, которая приносит пастуху ребенка, а он, бессовестный, пытается отказаться:

«– Я дам тобі, дівчино, та й мішок і хліба,
Та й зверни же ти на старого діда,
– Ой, я не буду того хліба брати,
Я ж не стану на діда звертати.
– Я дам тобі, дівчино, корову й телятко,
Та й не кажи, хто ж у його батько.
– Ой, не треба корови й теляти,
Бо ти ж йому батько, а я йому мати…»

В Славянске, в шелтере, вдруг говорит:

– Ты мне принеси завтра наждачный камень, об который ножи точат!
– Господи, Дорофеевна, зачем тебе в шелтере наждачный камень, да и где я тебе его найду?
– У водителя спроси. А нужен он мне позарез, я ногти на ногах им стачиваю, ножницы их не берут, такие ногти у меня стали толстые…

Назавтра в Бахмуте спрашиваю одного мужика, мол, нету ли.
– Есть, – говорит. И достаёт круг, довольно, надо сказать, увесистый. – А вам зачем?
– Да вот, – отвечаю, – Дорофеевне нужно ногти стачивать.
– Погодите, – говорит мужик. – У меня для неё маленький есть, этот ей тяжело держать будет.
И уходит куда-то по двору, инструментами гремит, ищет. Приносит маленький легкий точильный кружок розового цвета:
– Вот, передайте, ей как раз точно подойдёт.

Ей точно подошёл, обрадовалась, прижала к себе, вот, говорит, с Родины привет, с Бахмута.

Бог мой! Дорофеевна начала жизнь в тысяча девятьсот тридцатом – Голодомор почти сразу случился, выжила она тогда. Дорофеевна заканчивает жизнь – война бушует.

А она, почти столетняя, слепая, уезжает из пекла, держит свой похоронный узелок на коленях и песню украинскую поет.

PS. Сообщения, поступающие из Бахмута, становятся все тревожнее и тревожнее.

Вывезти людей из города на машине почти не возможно, лишь полиции иногда удаётся кого-то забрать из Пункта Незламности.

Наверное, кто-то еще может выйти из города пешком.

Мне бы очень хотелось, чтобы все выжили.

Но я понимаю, что так не получится.