Новая книга литератора и историка литературы Ивана Толстого "Хранители наследства" посвящена выдающемуся феномену – серии "Литературное наследство", выходившей в Советском Союзе, а потом и в России с начала 1930-х годов. В интервью Радио Свобода Иван Толстой рассказывает о том, как появилась эта серия, кто был ее основателем и редактором, благодаря чему серии удалось выжить и в годы сталинских репрессий, и в период "хрущевского волюнтаризма", и в годы застоя. И какую роль во всей этой истории сыграли литературный энтузиаст Илья Зильберштейн, пользовавшийся огромным влиянием писатель и журналист Михаил Кольцов и другие персонажи, участвовавшие в выпуске многочисленных томов серии "Литературное наследство".

– Иван, я встану на место человека, который заметил вашу новую книгу в книжном магазине. Я вижу перед собой очень красивое издание, более чем 500-страничное, и тут же обращаю внимание, что снизу написано "Connaisseur". Можно ли говорить, что я держу в руках очередной выпуск альманаха Connaisseur?

– Не совсем так. С некоторых пор я издаю "Библиотеку альманаха Connaisseur". Уже вышла книга "Искры Свободы", посвященная истории Радио Свобода, это перевод с английского книги Джина Сосина, одного из бывших руководителей нашей радиостанции. Ну, а эта книга об истории целой серии "Литературное наследство". Книга чуть-чуть похожа внешне на тома альманаха, но это было неизбежно, потому что она тоже посвящена историко-культурным проблемам.

– Заглавие книги – "Хранители наследства". Вы не побоялись, что читатель не сразу поймет, о чем это?

– Ну, во-первых, я "числю" читателя, как бы отсчитывая от себя и наверх, я считаю, что читатели должны быть умнее писателя, иначе диалог невозможен. Во-вторых, все-таки внешний вид этой книги, шрифт, подзаголовок и картинка на обложке – они должны подсказывать, о чем идет речь. И, в конце концов, ясно, что это не детская книжка, ясно, что она посвящена не каким-нибудь гидрологическим проблемам или там физической проблематике, все-таки это что-то о культуре. А вот подзаголовок – "От Зильберштейна до наших дней в воспоминаниях документах и устных рассказах" – мне кажется, говорит любому читателю, выросшему в русской культуре, что Зильберштейн был один и связан он был именно со словом "наследство".

– Давайте теперь поговорим о том, что вообще собой представляет серия – "Литературное наследство".

– "Литературное наследство" – это удивительный феномен, он возник в начале 1930-х годов благодаря стараниям вот этого самого Ильи Самойловича Зильберштейна, молодого еще тогда человека, который приехал из Одессы в Ленинград и кинулся в пучину архивных разысканий. Его интересовало всё: XIX век, и XX век, и Пушкинская эпоха, и декабристы, и Тургенев, и Достоевский, и Ленин его интересовал. Его интересовало все, это был молодой завоеватель мира. И если бы он не был в душе своей завоевателем, то ничего не получилось бы. Я бы сказал, что и эта серия, и моя книга – памятник его тщеславию.

Тщеславие, вообще говоря, нехорошая черта, она портит жизнь, отношения с друзьями и с коллегами, с начальством и прочее. Но в данном случае тщеславие Зильберштейна заключалось в освоении, в присвоении, в переработке культурного наследия – вот важнейшее слово, которое досталось его поколению.

Дело в том, что после 1917 года, после революции, и Февральской, и затем Октябрьской, старые царские архивы раскрылись и можно было печатать все то, что в течение ста лет и больше хранилось под спудом и было запрещено самодержавной властью. И молодой Зильберштейн, увидев, что, собственно говоря, это целый полигон для печатания, для проявления своей эрудиции, своей работоспособности и можно сделать страшно много всего, кинулся в эту пучину. Но не сразу сообразил, как себя нужно вести.

Его называли "коммерсантом от пушкиноведения". Зильберштейн, как коллекционер, оставался до конца своих дней коллекционером в душе, он покупал одни документы и продавал их, на вырученные деньги покупал следующие. Но это все шло не в некую копилку, не в защечные мешки, как у хомяка, а обратно в культуру. Он перерабатывал это в книги и в публикации. Он был как Майти Маус, питаясь старыми документами, традицией, наследием, культурой, сам становился все более и более крупной личностью и вырос в конце своего пути действительно в человека с большой буквы. Хотя и со сложнейшим характером, как у очень многих коллекционеров.

Благодаря Зильберштейну, благодаря тому, что ему хотелось сказать свое слово, сказать от себя, подчеркнуть свое имя, написать его на скрижалях культуры курсивом, так сказать, мы сегодня имеем 120 с лишним томов бесценной серии "Литературное наследство". А началась она в 1931-м, самом неудобном для изучения культуры году.

– И все-таки мы говорим о собрании чьих-то сочинений, о публикации документов, связанных с жизнью и работой писателей, литературоведов? Что представляет собой том "Литературного наследства"?

– Начиналось все с относительно тонких книжек, страничек по 300, – документов и воспоминаний, каких-то материалов, связанных с общественной жизнью в России XIX века, с марксизмом, с демократическими писателями, с сатирой в русской литературе XIX века. Но очень быстро, начиная уже с четвертого тома, это издание перешло в изучение фундаментальной культуры, как западноевропейской, так и русской.

Каждый том "Литнаследства" – это небольшая, а может быть, и большая энциклопедия по выбранному вопросу. Тома "Литнаследства" посвящены Пушкину, Герцену, Льву Толстому, Белинскому, Некрасову, декабристам, Александру Блоку, просто символистам в целом, конечно же, писателям-народникам, и так далее, и так далее. То есть это широчайшая панорама русской культуры в ее виднейших представителях, в ее важнейших точках и проблемах. Почему я говорю, что каждый том – это маленькая энциклопедия? Такая задача была поставлена перед редакторами и составителями. В каждом томе должны быть тексты, должны быть объяснения этих текстов, всё публиковалось впервые. Тексты никогда прежде не появлялись в печати или извлекались из каких-то покрытых пылью, старых периодических изданий, газет и журналов, которые в большинстве библиотек уже не обнаружить.

И вот редакторы, профессиональнейшие люди, историки культуры осмысляли все эти материалы, давали все виды справок и комментариев, которые можно только представить: бытовые, культурные, исторические, политические, биографические, библиографические... То есть они разращивали вот эту маленькую мушку до размеров огромного, величественного слона, когда все видно на примере этого слона и когда вы, прочитав, или пролистав, или обдумав весь том, становитесь отчасти даже специалистом в этой проблеме, вы уже понимаете, куда нужно залезть для того, чтобы еще что-то узнать, с кем нужно посоветоваться и так далее. Вы как бы вырастаете над самим собой. И это выдающееся менеджерское достижение Ильи Зильберштейна, который не был только исследователем, он был "играющим тренером". Сегодня сказали бы, что он был продюсер. Мне нравится именно такое определение – "играющий продюсер".

– Но с идеей выступить, наверное, нетрудно. То есть, конечно, интересную идею придумать сложно, но в результате ее реализации появляются, как вы уже упомянули, более 120 томов, и на одном энтузиазме такое не сделаешь.

– Повторюсь: тщеславие в основе всего этого лежит, это раз. Затем необычайное вырастание над самим собой в смысле культуры. У Зильберштейна было выражение: "Я строю очередной том". Или: "Не мешайте мне, я сейчас занимаюсь строительством вот этого трехтомника", – скажем, посвященного Белинскому или декабристам. У него было невероятной силы и напора желание увидеть в совершенстве то, чем он занимался.

Безусловно, у Зильберштейна были великие учителя, и без них он не стал бы Зильберштейном. Я упомянул, что он приехал в Ленинград в середине 1920-х годов, и на одной из первых же лекций в Ленинградском университете он познакомился с соседом по скамейке – им был не кто иной, как сын великого историка Павла Елисеевича Щеголева. И он тут же, чуть ли не в этот же вечер попал в дом к Щеголеву, а через несколько дней Зильберштейн стал литературным секретарем Павла Елисеевича, и тот обучил его и азам, и глубинам науки архивного поиска, исследования и перерабатывания. При жизни Щеголева, а он через несколько лет скончался, Зильберштейн успел выпустить несколько книг, и одна из них – "Любовный быт пушкинской поры" (Дневники Вульфа, пушкинского приятеля). Затем это был том "Грибоедов в воспоминаниях современников". И, как я упомянул, даже "Ленин в воспоминаниях современников". Эта книга, правда, не очень понравилась цензуре, и она была быстро изъята. Вообще, с Лениным нужно было быть очень аккуратным, а Зильберштейн поначалу аккуратным не был, он слишком расплескивался, он слишком был энергичным, сильным и быстрым. Его нельзя было сфотографировать в фокусе, он все время двигался, как, знаете, хвост у таксы всегда расплывчатый.

Так что сочетание этих редчайших качеств, сведенных в один луч, они дали вот такую вот серию, которая не погибла в самое страшное политическое время.

– Мы с вами беседуем, и у меня ощущение, что мы говорим не о Советском Союзе. Хотя мы говорим и о времени сталинских репрессий, когда контроль над выходом книг был тотальным. Как в таких условиях Зильберштейну удавалось продлевать эту серию и избегать каких-то неприятностей?

– Совершенно верно, книги серии "Литнаследство", начавшейся, как я сказал, в 1931 году, целых 22 года выходили при жизни Сталина. Что помогло Зильберштейну? Прежде всего знакомство со Щеголевым и с друзьями и посетителями щеголевского дома. Одним из посетителей помимо историков и искусствоведов был Михаил Кольцов, знаменитый журналист, один из самых талантливых журналистов, публицистов, политических обозревателей советской эпохи 1920–30-х годов. Кольцов, увидев талантливого молодого человека, сразу же пригласил его работать под своим крылом в Москве.

Кольцов возглавлял так называемый Жургаз – Журнально-газетное объединение. Это была советская империя, которая объединяла многие десятки всевозможных изданий, от тонких до более толстых. Но вот историко-литературного журнала в Жургазе не было, и Кольцов стал намекать, что с переездом Зильберштейна в Москву можно было бы о чем-то таком подумать. Тем временем Зильберштейн никуда не собирался ехать и под началом Щеголева хотел открыть так называемое литературное "Былое". "Былое" – это был исторический, историко-революционный журнал, который издавал Щеголев. И поскольку у Щеголева были проблемы с осмыслением истории революции, где было мало большевиков, а в основном были народники, эсеры и так далее, ему наступали на хвост или на горло уже под конец его жизни. И он решил, что нужно затеять новую серию – литературное "Былое". Там было бы меньше политики, и с этой тематикой было легче справляться. Не забудем, что Щеголев был знаменитым и, может быть, лучшим в свое время пушкинистом. Шутили, что если бы царское правительство немножко подольше подержало Щеголева в Крестах, в петербургской тюрьме, то он наконец-то написал бы биографию Пушкина. Там он написал одну из своих книг, но вот если бы его держали дольше – было бы лучше для пушкинистики. И Щеголев намеревался, так или иначе, сделать Зильберштейна одним из винтиков этого издания. Но Щеголев скончался в 1931 году, литературное "Былое" не успело появиться.

Зильберштейн переехал в Москву и смог реализовать эту щеголевскую идею. Серия получила название "Литературное наследство", а руководителем всех руководителей стал Михаил Кольцов.

Как я уже сказал, первые три номера были политизированные и имели гораздо более общественное лицо, то есть это был партийный журнал. И вот когда вышли три номера, начальство в Кремле, сам Сталин, решили, что хватит. Слишком вольно молодые ребята играют с марксистским наследием. Были и вырванные страницы, были и выговоры, и так далее. Только представьте себе: при Сталине выходит распоряжение какому-то периодическому изданию – не заниматься марксизмом. Занимайтесь чистой литературой, занимайтесь просто культурой. Конечно, все вздохнули, а Кольцов оставался главным. Вот в чем, мне кажется, секрет того, почему от прямого марксизма начальство решило отказаться.

Кольцов повел свою линию. Он был настолько влиятельным человеком, что называть его просто чьей-то марионеткой, даже если иметь в виду Политбюро или ГПУ, а затем впоследствии НКВД, нельзя. Михаил Кольцов был на уровне, ну, скажем, может быть, какого-то министра или наркома.

– Луначарского?

– По своим связям, по влиянию и по возможности привлекать средства и использовать рычаги он был гораздо выше Луначарского. Кольцов был одним из политических руководителей советской разведки, пусть и неофициально. С фальшивыми документами путешествовал долгое время по Европе, встречался в редакциях газет с издателями и с разными влиятельными людьми в Европе, во Франции, в Германии, в Италии, в Испании. Он выдавал себя за другого человека, выяснял скрытые мотивы и планы, передавал негласно и в полузашифрованном виде какие-то пожелания советской стороны. То есть был своеобразным посредником.

Догадывались ли о том, кто на самом деле Кольцов, или нет, бог знает. Во всяком случае, ему удавалось проникать в тюрьмы, встречаться с политическими заключенными в Европе. Это был настоящий разведчик, но только не рядовой, а который сам был политиком этой разведывательной деятельности. И доверие к Кольцову у властей было абсолютно невероятным. У него был собственный свободный валютный счет для распоряжения делами.

И Кольцов использовал – это моя гипотеза (как говорил Евгений Рейн, верьте мне, но не до конца) – существование с каждым годом все более авторитетного издания "Литературное наследство" для организации разведывательной информационной сети в Европе. Участники этой сети – профессор Андре Мазон, различные литературоведы, архивисты, сотрудники Музея Гете в Веймаре – понятия не имели, в чем они участвуют. Но с помощью этих людей, с помощью институализированных фигур в Европе, пользующихся доверием и обладающих высочайшей репутацией, Кольцов и его идеи проникали как внутрь Европы, так и возвращались обогащенными. И Зильберштейн попал в эту обойму влиятельных людей и влиятельных изданий. "Литературное наследство" было необходимо конкретно Михаилу Ефимовичу Кольцову. Иначе бы он всем этим не занимался, иначе плакали бы все начинания Зильберштейна.

Почему я об этом могу говорить хоть с каким-нибудь основанием? Да потому что – откройте тома "Литнаследства", издававшиеся при товарище Сталине, – это же святых вон выноси! В стране идет гонение на аристократию, дворянство, поповщину, церковную жизнь, реакционеров – и российских, и западноевропейских, а чем занимаются из тома в том редакторы "Литературного наследства"? Они печатают дворянские, аристократические материалы, печатают всевозможные церковные сюжеты и в виде текстов, и в виде иконографии, они печатают реакционеров и портреты их в самом парадном виде, и так далее, и так далее.

Кто же, товарищи, позволил все это? Позволил Михаил Ефимович Кольцов и те, кто стоял над ним. Позволила советская власть. Потому что эти издания были а) дорогие, и народ их читать не мог, б) они издавались маленьким тиражом и поэтому стояли только в крупнейших библиотеках, куда крестьянин в лаптях не ходит. И пролетарий тоже.

И, наконец, эти книги были просто рассчитаны на подготовленного читателя, поэтому вы тоже так вот с улицы не могли прийти и понять все это. Но, в конце концов, записаться в Публичную библиотеку до войны мог любой человек. Приходите, читайте и изумляйтесь. А вот вопросов задать некому. Потому что цензура.

– Но одного тома все-таки нет? Что с ним случилось?

– Нет 66-го тома, знаменитого, но это уже, правда, послесталинские времена, хрущевские, которые Борис Пастернак, между прочим, считал гораздо более гнусными, чем сталинские. В сталинские времена разговор был понятен, были правила игры, а вот при Хрущеве начался бедлам.

66-й том должен был быть посвящен Владимиру Маяковскому. Один том о Маяковском, 65-й, вышел в 1958 году, но цензура (не политики, не власть, а именно ханжеские цензоры, литературоведы, завистники) сочла, что этот том слишком раскрывает интимную жизнь Владимира Маяковского. Там были любовные письма его к Лиле Брик, и почти каждое письмо заканчивалось рисуночком маленькой собачки и подписью "Щен", это было домашнее любовное прозвище Маяковского. И так далее, и так далее. То есть – "не надо нам интимной жизни пролетарского поэта и бунтаря". Он должен быть все-таки скорее из медной слизи сотворен и стоять на площади, а вот такая личная жизнь должна быть отставлена в тень.

И начались гонения на все, что связано с личной жизнью писателей и поэтов, были запрещены публикации в других альманахах, посвященные уже не Маяковскому, а другим авторам, и так далее. И, в общем, развитие этой линии было заторможено. Некоторые книжки так и не смогли выйти в "Литературном наследстве", например, чеховский том: таких томов должно было быть несколько, не вышел один-единственный из-за того, что там тоже были какие-то интимные детали о чеховской жизни. Так что на всех книжных полках на месте 66-го тома – зияющая пустота.

– Кто подхватил знамя Зильберштейна после его смерти?

– После Зильберштейна были редакторы ничуть не менее талантливые, а в каком-то смысле гораздо более профессиональные, потому что они посвятили себя не коллекционерству, не просто редакторской работе, они сами были исследователями. Нужно назвать в первую очередь Николая Котрелева, итальяниста, специалиста по Серебряному веку. Затем, когда он скончался, "Литературное наследство" возглавил Александр Галушкин, специалист по 1920-м годам и особенно по Евгению Замятину, по Виктору Шкловскому.

Галушкин рано скончался от неудачной операции, и возглавил "Литературное наследство" Олег Коростелев, крупнейший специалист по русской эмиграции и отчасти по Серебряному веку тоже. Но Коростелев тоже вскоре умер.

Это были люди, которые действительно могли заменить Илью Зильберштейна и второго человека, которого необходимо назвать в этом разговоре, Сергея Александровича Макашина. Он всегда был вторым, но без него ходить было нельзя, человеку нужны две ноги для передвижения. Сергей Макашин – специалист по Салтыкову-Щедрину, по Бунину и по некоторым другим авторам, по Герцену отчасти. Сергей Макашин – тоже ключевая фигура для истории альманаха. Сейчас серию возглавляет очень талантливый ученый, специалист по творчеству Андрея Белого и по Серебряному веку Моника Львовна Спивак.

– Я вернусь к роли посетителя книжного магазина. Пролистав книгу, я заглянул в оглавление, там много имен – и Ленин, и декабристы, Герцен, Маяковский… Пару слов о структуре вашей книги: вы советуйте ее читать от начала до конца или выбирать какие-то главы?

– Я, конечно, как автор советовал бы читать от начала и до конца, а потом из конца в начало. (Смеется.) Но главы построены так, что можно читать каждую автономно. Там есть некоторая система внутренних отсылок. Я пишу, что "вот об этом подробнее рассказано в такой-то главе, на таких-то страницах", ну, и есть указатель имен, он позволяет найти нужное читателю имя. Но, в принципе, конечно, это рассказ из начала в наши дни. То есть от того, откуда возник этот замысел, даже от того, как я сам пришел к написанию этой книжки, это было уже довольно давно, и затем о первом редакторе и основателе – о Зильберштейне, затем о Макашине, о Михаиле Кольцове есть довольно обширная глава, ну и так далее, обо всех перипетиях, всех сложностях, которые связаны с этим изданием. В том числе, например, и об известном конкуренте "Литературного наследства", который тоже возник в те же 1930-е годы, это издание Гослитмузея – сборники "Звенья" и "Летописи Гослитмузея". Прекрасные книги! Их было гораздо меньше, чем томов "Литнаследства", но они достойно конкурировали на этом рынке.

Несмотря на чудовищную сталинскую эпоху, это был расцвет архивных публикаций. Просто за голову хватаешься, когда видишь некоторые материалы. Там, например, публикации философических писем Чаадаева в 1935 году – как такое вообще было возможно? Статьи, посвященные символистам и вообще буржуазным и реакционным проблемам. Конечно, за какие-то рамки "Литнаследство" выйти не могло, и все же, все же, все же…

Да, потом есть главы о Льве Толстом, о Герцене и так далее.

В подзаголовке я пишу: "... в воспоминаниях, документах и устных рассказах". Я положил в основу этой книги то, что рассказали о "Литнаследстве" сами участники и создатели этого издания. Примерно половину я записал с помощью диктофона, все это началось 45 лет назад в Пушкинском доме. Я могу сказать так точно, потому что это возраст старшего моего ребенка, примерно тогда я и начал. Некоторые материалы я брал из печатных источников, пользовался записями знаменитой группы Виктора Дувакина и Марины Радзишевской, записями Зильберштейна и Макашина, с которыми, увы, так и не поговорил. Хотя мог, но был робок. Не понимал, что нужно действовать, как Зильберштейн: если хочешь, иди вперед, не останавливайся, и тебе всё подчинится. Это хороший исследовательский принцип, но он дан не каждой натуре, не каждому характеру.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться