У историка культуры, социолога, профессора Школы современных языков Технологического института Джорджии Дины Хапаевой вышла книга “Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма”. Автор пишет о том, какие вызовы в современной культуре направлены на гуманизм и гуманность и почему идеи нового средневековья стали столь популярными в российских правящих кругах.
– Дина, прежде всего – почему смерть занимательная?
Меня занимает коммерциализация антигуманизма, превращение его в модный товар популярной культуры
– Такое название – это попытка обратить внимание на то, что в современной популярной культуре смерть из трагедии превратилась в любимое развлечение зрителей и читателей. Моя книга посвящена антигуманизму. Явление, которое меня больше всего занимает, это коммерциализация антигуманизма, превращение его в очень ходовой и модный товар популярной культуры. То, что я называю танатопатией – страсть к разглядыванию образов виртуальной смерти, такой танато-вуайеризм, тяга к насилию – это мировой тренд, и меня больше всего интересует, как и почему он сформировался. Да еще в наш век, когда пока, к счастью, не происходит никакой мировой войны, ведь ковид пришел, когда этот тренд уже давно существовал. То есть не было никаких чудовищных, ужасных, трагических условий, которые бы в 1990-е годы вызвали этот тренд к жизни. Тем не менее это случилось, и я смотрю на интеллектуальные и культурные предпосылки, которые к этому привели.
– А может быть, все наоборот, и люди тянутся к чему-то теплому, человеческому, как раз когда им плохо, а когда все хорошо – им просто не хватает остроты жизни, перчинки?
– Я так не думаю. Бывали разные эпохи, возьмем блестящее тридцатилетие, послевоенные годы – Вторая мировая война отгремела, но потом 30 лет никто к образам насилия не тянулся, эта тяга как массовое явление возникает в 1990-е годы, и мне кажется, что тут соединяются несколько важных культурных и интеллектуальных предпосылок, которые сложились в конце 1960-х – начале 1980-х годов. В их числе очень важный философский тренд – обращение к теме конца человека, к теме антигуманизма. Я говорю прежде всего о французском структурализме, постструктурализме и деконструктивизме, который лег в основу постмодернизма, ставшего такой важной, определяющей философской традицией. Хотя, конечно, тема конца человека звучит и в других философских традициях, в частности, во Франкфуртской школе. Я рассматриваю культурное доминирование постмодернизма, который поставил под сомнение идею человеческой исключительности и предложил покончить с человеком и как с философским субъектом, и как с автором-творцом. Это важные идеи французской теории и постмодернизма.
– Вы имеете в виду "смерть автора"?
Смерть всегда присутствовала, но идея отрицания человеческого достоинства ради развлечения не считалась достойным предметом искусства
– Да, и "смерть автора" Ролана Барта, и то, что человек исчезнет, как исчезает лицо, нарисованное на песке, как любил выражаться Мишель Фуко, и то, как Деррида уже в самых первых своих работах пишет о конце человечества, и тоже очень этому радуется. Вот этот комплекс идей привел к очень интересному феномену – он как бы санкционировал превращение того, что раньше считалось низким жанром – показывать, как человека убивают, насилуют, пытают – в развлечение популярной культуры. Этот тренд легитимизировал идею о том, что популярная культура может обращаться к идее насильственной смерти в любой момент, когда захочется, он сделал тиражирование образов насилия из табуированного сюжета – модой, законным товаром на рынке развлекательных услуг. Мне кажется, это важно для объяснения того, почему насилие стало настолько доминирующим. Раньше это все считалось недостойным предметом для кино или романа. Смерть всегда присутствовала, но идея отрицания человеческого достоинства, человеческой исключительности исключительно и только ради развлечения не считалась достойным предметом искусства. Ведь это же очень просто – показывай себе на экране, как убивают людей, как их мучают, а они кричат – для этого ведь большого искусства не надо, если цель всего этого не показать, как это ужасно, а показать, как это забавно и "прикольно". Мне кажется, что это была очень важная интеллектуальная предпосылка, которая санкционировала насилие в массовой культуре как развлечение для всей семьи.
– Но ведь сказки когда-то тоже были очень жестокими…
– Средневековые сказки, культура Просвещения и то, что Норберт Элиас назвал "цивилизацией нравов", адаптировали для детской аудитории. Это случилось уже в Новом времени, когда появляется понятие детства и представление о том, что маленькому ребенку нужно рассказывать не об ужасах, а о красоте мира, что воспитание должно поощрять тягу к прекрасному и доброму. И вот теперь эти средневековые сказки гораздо более жестоким и страшным образом вернулись в нашу культуру. К тому же средневековые сказки, так же как и готический роман, всегда считались тем, что называли "малым жанром", то есть не совсем искусством.
– Но в них всегда есть этический заряд: злые сестры Золушки или Баба-яга наказаны – потому что зло наказано, а не потому что прикольно их помучить…
– Совершенно верно, и самое главное, что Баба-яга и злые сестры никогда не были теми героями, с которыми должен себя идентифицировать зритель или читатель. Сейчас ситуация коренным образом изменилась. Персонажи, с которыми идентифицируют себя, допустим, фаны вампирских саг, это вампиры, которые едят людей, для которых люди являются их естественной пищей. Несмотря на все романы, возникающие между людьми и вампирами, это не меняет сути: человек – это звено в пищевой цепочке вампира. И эти вампиры вызывают главный восторг – или серийные убийцы, вот еще персонаж, вокруг которого есть то, что называют celebrity culture, культ знаменитости. Вот этого не было никогда. Главная идея моей книжки состоит в том, чтобы показать, что тот вид отношения к смерти и насилию, который переживает наша культура и который я называю словом "танатопатия" – культ смерти, он совершенно уникален. Во всяком случае, в европейской, западной культуре никогда не существовало ситуации, когда человека в литературе или в живописи изображали в виде пищи для другого биологического вида, который бы при этом эстетизировался, идеализировался, и сам факт – что человек является пищей – казался бы нормальным, замечательным, и людям бы в этой ситуации хотелось быть не людьми, а вот этими высшими существами. В Летнем саду есть статуя – Сатурн (Кронос), пожирающий своего ребенка. Но этот древнегреческий миф изображает этого бога отвратительным чудовищем, и из-за его преступлений его свергает Юпитер (Зевс). Человеческие жертвоприношения божеству – это дело страшное, но иное – они окрашены религиозными верованиями и не являются просто развлечением.
– И происходят не ради мучительства человека, а ради неких высших сил и ради блага других людей, как бы оно ни понималось.
У нас появляется такой новый культурный типаж – монстр, который отрицает ценность человеческой жизни и человеческой индивидуальности
– Совершенно верно, а тут превращение человека в объект потребления, в пищу для монстра стало самой модной темой современной культуры: превращение в пищу, если речь идет о монстре, или в предмет развлечения, в способ самовыражения, если речь идет о серийном убийце. То есть отказ от идеи человеческой исключительности, от идеи, что человеческая жизнь и достоинство являются главной ценностью, – вот главная идея этого нового тренда, который, повторяю, совершенно уникален в европейской истории. Этого никогда не было – тигр мог съесть человека, но при этом тигр считался людоедом, вампиры в готических романах могли пить кровь из нежных барышень, но вампиры считались чудовищами, никто им не сочувствовал. А сейчас объективация человека, превращение его в предмет, в объект достигло своего совершенно удивительного апогея. Кстати, сейчас огромное внимание уделяется пище, возникли food studies – целое поле исследований пищи. Хотя мир, особенно на Западе, никогда не был так далек от голода, как сейчас, люди зациклены на еде, появляются фильмы, где главный герой – обязательно шеф-повар, и я думаю, это происходит потому, что благодаря этому антигуманистическому тренду перед человечеством все больше встает вопрос – а, собственно говоря, нельзя ли и людей кушать начать? Есть же сейчас такое общество поедателей плаценты – да, это очень модно. Есть целый ряд фильмов, сериалов, посвященных людоедству. У нас появляется такой новый культурный типаж – монстр, который отрицает ценность человеческой жизни и человеческой индивидуальности. Эта тема волнует меня очень сильно, мне кажется, это попытка поставить под сомнение идею демократии. Потому что без защиты индивидуальных прав, без защиты прав человека и человеческого достоинства демократия как система не существует, и в тот момент, когда человек приравнивается к пище и к нему можно относиться как к животному, чего очень добиваются защитники животных, демократические идеалы оказываются под угрозой.
– Дина, так в чем причина, почему в современной культуре такой акцент делается на смерти, на страданиях людей?
– Мне кажется, это связано с отходом от представлений о гуманизме, о человеческом достоинстве, с распадом традиционно-гуманистических идеалов и с желанием откатиться назад к каким-то средневековым представлениям о людях и обществе, начать в них искать что-то новое и интересное. Я называю это политическим неомедиевализмом, и я это понятие ввожу для изучения российской современности, правда, это я рассматриваю уже в других своих работах и в той в книге, которую сейчас только еще пишу, – как политику памяти, направленную на разрушение не просто гуманистических, а, прежде всего, демократических ценностей.
– Дина, вот тут, насколько я понимаю, мы вплотную приближаемся к российским проблемам, ведь вы давно занимаетесь постсоветской исторической памятью. И все же вы считаете, что кризис демократических ценностей наблюдается не только в России, где мы их толком и не распробовали, но и в странах, где они вполне укоренены?
– Ну, конечно, кризис демократии – это явление не новое, о нем говорят давно и много. Но действительно, кризис демократии кризису демократии рознь. Одни говорят о кризисе полисов в Античной Греции, что начался в V веке до новой эры, а другие говорят, что это как раз и есть эпоха расцвета полиса. Кризис демократии на Западе – это состояние, которое, как мы все надеемся, будет преодолено. Демократия периодически впадает в кризис, потом успешно из него выходит. В России ситуация совсем другая. Да, мы здесь успели к демократии прикоснуться на какие-то несколько лет, начиная с падения коммунистического режима в 91-м году. И сейчас мы наблюдаем возврат к авторитарному режиму, что очень печально. Поэтому здесь кризис демократии имеет совсем другое измерение.
– Вы в своих статьях и в книге говорите об увлечении не только в России, но и на Западе – не Средневековьем как таковым, а неким расхожим образом Средневековья, который, наверное, есть в голове у каждого человека. Почему вдруг люди стали обращаться к этим образам?
Умберто Эко первым стал говорить, что за неомидиевализмом стоят фашизоидные политические идеи
– Это очень интересный и правильный вопрос. Умберто Эко, замечательный итальянский мыслитель, еще в 70-е годы обратил внимание на начавшуюся вдруг волну увлечения Средневековьем, и ввел само понятие – неомедиевализм. Как мы все помним, к Средневековью просветители относились как к темному периоду в истории человечества, и всегда указывали на такие черты Средневековья, как сословное общество, крайняя религиозность, мракобесие, суеверие, глубокая антидемократичность, и говорили, что все это надо преодолевать. Умберто Эко отмечал в своих работах – и это очень важно – что интерес к Средневековью никогда не был политически невинен, потому что образы Средневековья всегда отсылают к антидемократической идеологии. Хотя в 70-е годы это явление приобрело массовый характер и оказалось явственно политическим, многие и сейчас продолжают говорить, что неомедиевализм – это чисто эстетическое течение. Умберто Эко был первым, кто стал говорить, что за ним стоят фашизоидные политические идеи.
– На Россию это тоже распространяется? Во всяком случае, в одной из своих статей вы пишете, что в России оформилась новая идея, адепты которой считают террор "единственным и главным способом управления страной", именно поэтому в тюрьмах культивируются пытки, именно поэтому душится свобода слова, а ученые объявляются шпионами и изменниками.
– В России ситуация особенная, поскольку здесь, на мой взгляд, обращение к неомедиевализму, к эксплуатации образов Средневековья связано с кризисом идеологии западничества, происшедшим в конце 90-х годов. Он привел к тому, что модели будущего России стали искать в обращении к русскому Средневековью. Занимаются этим очень активно неоевразийцы, но не только. Сейчас Изборский клуб объединяет тех националистов, для которых идеи возвращения России к Средневековью очень дороги. И даже некоторые исследователи пишут о том, что можно взять и вернуться в Средневековье. Ни в какое средневековье, естественно, вернуться нельзя, но можно использовать средневековые образы, в частности, образ сословного общества для того, чтобы разрушать демократические идеалы, пропагандировать антидемократические проекты, которые, кстати говоря, со Средневековьем имеют очень мало общего.
– Вы сказали, что в конце 90-х была разрушена идеология западничества, что она потерпела поражение. А почему?
– Это очень печальный вопрос, это произошло и в силу ряда объективных обстоятельств – и цены на нефть были рекордно низкими, и Запад недостаточно поддержал демократию в России в 90-е годы, что было большой ошибкой; тут много геополитических и экономических причин. И одна из главных – что даже демократы-западники тогда решили не разбираться со сталинским прошлым, решили "начать обустраивать Россию с нуля".
– Это, вообще, в России очень любят делать – начинать с нуля.
То, что в России шанс задуматься о прошлом был упущен, обусловило и кризис идеологии западничества, и откат к авторитаризму
– Да, у нас в 1917-м году тоже все было с нуля. Но здесь печально то, что те самые участники исторического процесса, те самые либералы-западники, которые все это прошлое во время перестройки и гласности так активно из могил доставали, потом от этого наследства отвернулись и решили, что сейчас надо быстро вернуться в "цивилизованный мир", как тогда выражались, "оставить в прошлом все, что делало Россию культурным гетто", и обустраивать ее, как если бы сталинизма не было. И то, что этот шанс – задуматься о прошлом – был упущен, на мой взгляд, в значительной степени обусловило и кризис идеологии западничества, и откат к авторитаризму, который мы наблюдаем сегодня.
– Почему же со сталинизмом не стали разбираться?
– Я думаю, что все решили, что все мы одновременно были жертвами тоталитаризма и что никто ни в чем не виноват, что прошлое надо оставить в прошлом и двигаться вперед, создавая идеальный образ Запада в России. Но, конечно, это не получилось. О прошлом решили забыть и сделать вид, что мы живем в переходный период. Очень любили тогда сравнивать Россию с Чикаго 20-х годов – якобы мы вернемся в это историческое время западного мира начала капитализма и потом счастливо окажемся в светлом западном будущем, которое мы, западники, все тогда так любили воображать. Но отрицание настоящего и дыра на месте прошлого, на месте советского тоталитаризма, это привело к тому, что нам стало очень трудно жить с таким восприятием времени и себя. И это был один из механизмов распада идеализации Запада.
– То есть сами западники, поскольку, в основном, они же тогда были у руля, – и виноваты, они как бы не доработали?
– Нет, не они одни виноваты. Была и остается историческая традиция – отсутствие демократии в этой стране, традиция крепостного права, о котором сейчас многие с удовольствием думают – как бы уже, наконец, его возродить. Это комплексный вопрос, и так однозначно обвинить в этом западников я совершенно не готова, но я просто обращаю внимание на то, что в самой идеологии западничества был заложен отказ говорить о сталинизме и думать о том, как это скажется на обществе. В самой идеологии западничества были заложены некоторые механизмы ее распада, с которыми западники не справились. Но естественно, не только мы, западники, в этом виноваты, в этом виноваты и традиции, и обстоятельства.
– Вот этот ваш образ дыры на месте прошлого – получается, что именно в эту дыру, как в свято место, которое пусто не бывает, и полезло это новое средневековье...
Тренд прославления Средневековья, образ которого связан с самым первым опытом государственного террора в истории России – опричнины Грозного
– Вы абсолютно правы, этот неомедиевализм, этот мировой тренд, который в остальном мире пока идеологический и виртуальный, так тяжело сейчас преломляется в России потому, что он был превращен в политику памяти. У нас идут два параллельных тренда в государственной мемориальной политике. Один из них – это прославление Средневековья, все эти памятники Грозному, о которых просто уже невозможно говорить. В Орле в 2016 году, в Александрове, в Москве, и опять в Александрове в 2017-м и в 2019-м, в Чебоксарах в 2019-м, деду Ивану (Ивану III. – С.Р.) в Калуге в 2017-м – и это только памятники, оставляя в стороне памятник Владимиру, который в 2016-м году в связи с Крымом был поставлен. Но обратите внимание на теле- и кинопропаганду. Сериалы начинаются прямо с 2009 года, и в 2020-м сериал Москино "Грозный" – это же не частная инициатива, это все делается при государственной поддержке и показывается на госканалах. Все это тренд прославления – не просто Средневековья, а Средневековья, образ которого связан с самым первым опытом государственного террора в истории России – опричнины Грозного. Он идет параллельно с еще одним очень важным трендом – политикой ресталинизации в России. Это появление памятников Сталину по всей нашей стране, появление памятников Дзержинскому – только что поставили еще два, в Крыму и в Краснодаре, день рождения палача 11 сентября отметили. Эти два процесса параллельны потому, что их задачей является – разрушать представления о демократическом обществе и собирать из исторической памяти и прославлять такие образы, которые являются радикальной социальной и политической альтернативой демократии.
– Еще в своих статьях вы пишете о том, что культ Победы является неким щитом, под прикрытием которого ресталинизация и происходит. Это удобно – ведь против значения Победы мало кто возразит.
– Ну, конечно! Есть целый ряд движений, и религиозных, и политических в крайнем националистическом спектре, они очень хотят возродить в России сословное общество, чтобы страна опять жила по Домострою, чтобы православие стало единственно возможной культурной формой. Все эти идеи возникают потому, что общество не понимает, куда ему идти. Идеологический вакуум, о котором много говорят, конечно, в каком-то смысле имеет место. Но, пожалуй, самое главное состоит вот в чем. ГУЛАГ – это возрождение рабства в современном обществе, потому что заключенных хоть и не продавали, но труд их эксплуатировали так, что люди умирали миллионами. Но Сталин, главный создатель этой системы, все-таки был коммунистическим лидером. Он строил коммунизм, общество, которое называли бесклассовым, хотя мы и знаем про его рабовладельческую составляющую. Но использовать Сталина в качестве символа создания общества сословий сейчас невозможно, отчасти потому, что коммунисты все-таки остаются пусть ручной, но политической оппозицией. И война, и победа в войне, и тот факт, что он был генералиссимусом, создает смычку между двумя идеями: идеей империи и идеей ГУЛАГа и сословного общества, за которой стоит Грозный или Александр Невский, которого сейчас тоже пиарят в связи с празднованием его 800-летия, это еще одно напоминание о том, как замечательно всем жилось в Средневековье. Сталин – это такой имперский идеал, который тоже дорог всем националистам.
– Не так давно стало известно, что будет праздноваться 800-летие крещения Карелии. Это тоже из этой серии событие – чтобы и Карелию включить в русский мир?
Александр Невский, Владимир Святой, Иван Грозный – они все работают на идею, что Средневековье было замечательным обществом
– Ну, конечно! Чего только не происходит в связи с 800-летием Александра Невского – и памятники, и храм святого в Волгограде, и в Верхней Пышме строят военный храм во имя Великого князя Александра Невского. Александр Невский, Владимир Святой, ну, и самый главный, любимый Иван Грозный – они все работают на ту идею, что Средневековье было замечательным обществом, что там было все очень хорошо, и где, как они любят выражаться, "каждый знал свое место". И если мы туда сейчас постараемся вернуться, то все опять станет прекрасно. Еще один важный момент: ведь с Грозным не все пошло гладко. Пиар был мощнейший – и фильмы, и памятники, и все это при государственной поддержке, и все равно в какой-то момент этот процесс забуксовал, не везде получилось. В Астрахани, в Казани отказались ставить ему памятники.
– Ну, еще бы в Казани!
– Да. Опять, видите, имперская смычка получается – ведь Грозный им нравится и террором, и тем, что это считается началом империи. Не прошло! И тогда стали пиарить Невского – опять же как средневекового князя, воителя, стоящего за все те же идеалы. В 2016 году поставили памятник Владимиру в связи с крещением Руси, а теперь вот будем Карелию крестить. Все мы помним, какой в 2004 году настал государственный праздник вместо 7 ноября – мы же празднуем победу над поляками теперь. Которая случилась в Средневековье. Я уж не говорю о включении в Конституцию поправок о Боге и о 1000-летней истории России. Это очень осознанная государственная политика. Самым, пожалуй, печальным фактом является даже не то, что она осуществляется Кремлем, а то, что она явно находит отклик. Если мы посмотрим, например, на памятники Сталину, на ползучую ресталинизацию, которая расползается по стране, на инициативу переименования Волгограда в Сталинград, которая с 2003 года и до сих пор периодически возникает, все это говорит об отклике среди граждан. Это мне кажется и печальным, и опасным, как и воспевание Средневековья. Хотя, конечно, опросов никаких нет, последний раз "Левада-центр" опрашивал в связи с Грозным в 2016 году, с тех пор я никаких опросов на эту тему не видела.
– И в то же время в обществе нет никакой внятной реакции на гигабайты пыток, оказавшихся в свободном доступе. Ну, пытки, ну и что.
– Да, но это мы возвращаемся к проблеме антигуманизма в массовой культуре, о которой вы упоминали в связи с моей недавней книжкой про занимательную смерть. Это вызов – когда в культуре, в которой мы живем, пытки, муки стали важной частью развлечений. Речь не о призыве к цензуре, которая никаких проблем не решает, а только создает. Речь о необходимости критической рефлексии об этом феномене, понимания того, какие абсолютно очевидные политические последствия это может иметь. Эти последствия – отсутствие чувствительности к чужому горю, к чужой боли и, самое главное, отсутствие желания понять, что человеческое достоинство и ценность человеческой жизни являются главной ценностью, которая есть в нашей человеческой цивилизации. Во всяком случае, хочется, чтобы так было.
– В ваших статьях вы не однажды упоминаете о том, что адепты идеи возвращения к Средневековью считают, что время обратимо. Действительно ли наши отечественные идеологи считают, что можно повернуть время вспять?
Можно использовать образы Средневековья для создания нового, антидемократического режима
– Вообще, это такой международный интеллектуальный тренд. Есть целое направление в политологии, в 80-е годы был такой Хедли Булл, который написал книжку о том, что мир возвращается в новое средневековье, и это замечательно, потому что оно – гарант распада власти государства и гарант того, что тоталитаризм больше будет невозможен. Частные институты, общины теперь будут отбирать у государства власть, и это хорошо. Вообще, эта идея очень старая, что мир возвращается в Средневековье. Некоторые используют ее как метафору, у нас Иноземцев очень много пишет о том, что прямо завтра у нас средневековье наступит. И очень много есть рассуждений на эти темы и на Западе, и в России, но мне это кажется таким наивным представлением об историческом времени: что время – это как река – не как у Гераклита река, в которую нельзя войти дважды, а, наоборот, можно прогуляться по этому берегу истории, вернуться в Средневековье или еще куда-нибудь. Вот как наши западники верили, что Россия может забыть про сталинизм, вернуться в начало капитализма, а потом быстро-быстро оказаться в том месте, в котором находится идеализируемый Запад. Да, конечно, это наивные и странные идеи – никакого возврата в Средневековье не происходит и не может быть. Но можно использовать образы Средневековья для создания нового, антидемократического режима. Популярность неомедиевализма, еще раз повторю, связана с тем, что это есть выражение кризиса демократии. С тем, что в обществе, и российском, и западном, появляется желание что-то противопоставить демократии. Оно всегда было, это желание, но сейчас оно просто приобрело очень явные псевдосредневековые черты. Вообще, политика неомедиевализма, политика памяти, которая пропагандирует Средневековье, – это эксплуатация средневековых образов и тем ради того, чтобы создать в обществе идею, что будущее не принадлежит демократии.
– Это очень важно. И вы еще пишете о легитимации террора, жестокости. Это тоже связано с этим направлением?
– Ну конечно! Города, где ставятся памятники тому же Грозному, – это все города, созданные Грозным во время опричнины. Прославление Грозного без прославления первого государственного террора в истории России абсолютно невозможно. Если вы посмотрите на всю эту телепропаганду, там везде окажется, что опричники скорее правильные люди.
– Неплохие ребята.
– Да, симпатичные ребята. Вот Малюта Скуратов, например. В ряде сериалов он показан как добропорядочный семьянин, симпатичный человек, воин. И как мы слышали, никого он не убивал и Филиппа не душил – все с ним в порядке.
– Есть ли конкретные носители у этой идеологии? Вы пишете, что она у нас расцвела с 2004 года и поразила правящие круги.
Идеологи начинают забрасывать правительство, президента проектами того, как бы нам вернуться к средневековому сословному обществу
– Сейчас это все объединено под шапкой Изборского клуба, главой которого, как известно, является Проханов. Есть целый ряд идеологов – Александр Дугин, конечно, его неоевразийцы играют здесь очень важную роль. Или Институт динамического консерватизма, его члены тоже стали членами Изборского клуба. Вокруг второго срока Путина в националистических кругах происходила реорганизация. И очень интересно, что масса этих самых идеологов начинают забрасывать правительство, президента проектами того, как бы нам вернуться к средневековому сословному обществу. Михаил Юрьев написал статью "Крепость Россия" как раз в 2004 году, рекомендации президенту – что делать дальше с этой страной. Юрьев (он умер недавно) – писатель, он был членом политсовета дудинского неоевразийского движения. Его роман "Третья Империя" был страшно растиражирован, страшно популярен, там рассказывается, какие замечательные опричники, как новый император создаст Третью Империю, он завоюет Украину, Грузию, полностью воссоздаст империю, ну а за внутренними порядками будут следить опричники. Они будут единственным политическим сословием, которое должно в стране править, которое будет избирать правительство. Будут также клирики, Церковь, но у священников никакой политической власти не будет. А все остальные будут просто третьим сословием, политически полностью бесправным, а опричники будут грабить, убивать, делать все, что они всегда делали, но это будет делаться с целью поддержания империи и считаться законным порядком. И завоюет эта империя всю Европу, США, от океана до океана. Вот такая была евразийская мечта, вернее, неоевразийская, потому что с евразийцами конца XIX – начала ХХ века вся эта компания имеет очень мало общего.
– Получается, что Владимир Сорокин в своем "Дне опричнике" вывернул как бы наизнанку эту книгу, "Третью Империю"?
– Да, Сорокин ответил на этот роман Юрьева и высмеял его, конечно. А потом появился "День отличника" – попытка показать, что демократическая диктатура, которая могла бы установиться, тоже была бы ужасной. Это очень плохой роман Максима Кононеко 2008 года, совсем неудачный. Но я большая поклонница Сорокина, он очень тонкий, точный критик современности, но очень важно понимать, что неомедиевальная политика памяти навязывает свои термины даже своим противникам. Даже роман Сорокина, который высмеивает Юрьева, пародирует его, показывает ужас опричнины, тем не менее, тоже рассматривает будущее России в средневековых терминах. Вот это навязывание терминов дебатов мне тоже представляется очень опасным. Но не Сорокин, конечно, в этом виноват, просто когда идет такая мощная пропагандистская кампания Средневековья, все начинают ее обсуждать, и сам факт этого массового обсуждения тоже привлекает внимание к этим идеям и кто-то начинает в это верить, грубо говоря.
– Может быть, на это и рассчитано?
Силы, которые восхваляют Средневековье, были крайне активны еще в начале путинского правления
– Скорее всего. Это дополнительная легитимация террора как средства удержания власти. И вот что здесь важно: все эти силы, которые восхваляют Средневековье, они были крайне активны еще в начале путинского правления. И, в общем, они создали эту идеологию, они прорвались, они оказались сейчас на волне, благодаря тому, что неомедиевализм был подхвачен как государственная политика памяти.
– Вы уже говорили, что неомедиевализмом увлекаются и в Европе, но у нас, наверное, нужно говорить о неоевразийстве. Мы помним, как в Европе увлекались марксизмом. Но вот как-то европейцы поувлекались и отошли в сторону, а русские поувлекались, да и воплотили в 1917 году. Похоже, что наши увлечения гораздо опаснее, потому что они только воображают, а мы берем и делаем. Можем ли мы повторить, грубо говоря, такую же вещь – взять и реконструировать на нашей почве эти средневековые бредни, существует ли такая опасность?
В России политический неомедиевализм стал важнейшим направлением политики памяти
– Это очень интересный вопрос. И хорошая тема – Россия как такой Парк Юрского периода. Какая-нибудь бацилла, какая-нибудь идея на Западе сама по себе тихо и мелко мутирует, а здесь она превращается в настоящего динозавра. Это, конечно, – да. И все же воссоздание Средневековья невозможно. Зато возможно создание авторитарного режима нового типа, в котором средневековые мотивы и темы эксплуатируются, но черты которого не имеют со Средневековьем, по сути дела, ничего общего. Это новый политический конструкт. Да, неомедиевализм существует и на Западе, в частности, западные ультраправые, скажем Трамп, тоже все очень любят пользоваться медиевальными метафорами. Но разница между Америкой и Россией… Все помнят всякие факельные шествия, которые, к сожалению, в 2017 году в Америке в Шарлотсвилле проходили с символами крестоносцев и всем прочим. Но проблема в том, что в Америке неомедиевализм – это течение, которое не поддерживается государственной политикой. А в России политический неомедиевализм стал важнейшим направлением политики памяти.
– На государственном уровне.
– Да, за ним стоят государственные деньги, государственная поддержка. И это, как говорят в городе Одессе, две большие разницы. Это очень серьезное отличие, которое существует между Россией и Западом, где отдельные экстремистские силы вытаскивают свои мечи крестоносцев и начинают что-то такое кричать. Там это маргинальное движение, на которое общество смотрит как на экстремистское – не в русском смысле, когда сразу вздрагиваешь. Никого за это в Америке не сажают до тех пор, пока это не ведет к насилию: хочешь – носи крестоносские мечи. Здесь есть право и возможность говорить все, что ты хочешь. А в России за этим стоит очень серьезная государственная поддержка нового средневековья, и она направлена, прежде всего, на разрушение идеи о том, что будущее за демократией.
– Это лишнее подтверждение той давней формулы, что у России свой путь, что нам необязательно копировать Запад.
– Да, мы Третий Рим, конечно, который сейчас ищет свой новый Зондервег, особый путь.
– Это мы слышим и без всякого неоевразийства, видимо, всегда, когда не очень хочется исполнять демократические нормы, институты создавать.
– Конечно! У нас и "суверенная демократия" была, как вы помните, все же с этого начиналось, весь откат назад. Надо сказать, что все эти "силы темные", которые восхваляют Средневековье, они были очень активны еще в начале путинского правления, они создали эту идеологию, они прорвались.
– Считаете ли вы, что идея возврата к средневековому обществу может действительно быть на щите российской власти или она уже там?
– Да. Вы знаете, что политику Кремля иногда называют постмодернизмом, и мне это не кажется совсем неправильным. Мне кажется, что в ней есть очень много постмодернистского, особенно ее всеядность и желание подтянуть под себя все, что только возможно.
– И отказ от этики?
– Да, идея относительности морали или отказ от того, что вообще в истории есть истина. Вот Мединский, например, обожает сообщать urbi et orbi, что нет никакой исторической истины, пиши себе, что хочешь. И культурный релятивизм он тоже с удовольствием использует, когда пропагандирует Ивана Грозного.
– Истина есть то, что нам выгодно.
– Да. С точки зрения политики памяти одна идея, которую активно внедряют в сознание граждан, – о том, что все Средневековье было замечательным, а вторая идея, которая внедряется очень активно, – это идея воссоздания Империи. И образ Сталина, и ресталинизация здесь, конечно, исключительно важны. Но я бы не сказала, что у современной власти есть сложившаяся идеология.
– Как вы считаете, может ли наше общество что-нибудь противопоставить этой властной идее?
Эти метафоры позволяют прикрыть новый авторитарный режим, который они хотят создать
– Да, конечно! Мне кажется, что самым главным и тем, ради чего я пишу об этом, – является критическая рефлексия. Сейчас, с одной стороны, идет массированная государственная пропаганда Средневековья, а с другой стороны, наши аналитики кричат: "О, да! Мы возвращаемся в Средневековье! О, да! У нас тут бояре!" Действительно, происходит изменение социальной структуры, происходят очень важные процессы, направленные на ограничение прав и свобод граждан. Вопрос о том, какое отношение это имеет к Средневековью. Никакого! Только метафорическое. Самое главное – осознавать и понимать, что навязывают, зачем и почему. Как только мы видим очередного князя, когда появляются эти образы, надо понимать, что они тебе хотят сказать. Их задача состоит в том, чтобы сказать – Средневековье было замечательное, демократия плохая, наше будущее – это наследственное неравенство. Но не потому, что они хотят воссоздать именно Киевскую Русь, как некоторые наделенные богатым воображением коллеги пишут, а потому что эти метафоры позволяют прикрыть новый авторитарный режим, который они хотят создать.
– И которые пользуются террором для сохранения самого себя.
– Ну, это обязательно, а как еще!
– И все же – что мы можем с этим сделать и можем ли?
– Конечно, мы можем! Смех всегда хорошее оружие. Смех разрушает тоталитаризм, это всем всегда было известно. Смеяться над этим надо, противопоставлять этому демократическую идеологию и объяснять, что жить в обществе, в котором правят опричники, не очень приятно всем, кроме, конечно, самих опричников. Помните, как говорил Черчилль, что демократия, может быть, несовершенная форма правления, но на сегодняшний день она все-таки лучшее, что у нас есть. Поэтому надо думать о том, как противопоставлять этому идеалы демократии и объяснять людям, что в псевдосословном, кастовом обществе жить весело только верхушке.
