В нескольких регионах России архивы перестали выдавать исследователям дела репрессированных. Первыми об этом узнали екатеринбургские историки, которым сообщили, что дела в Государственном архиве административных органов Свердловской области теперь будут выдаваться исключительно родственникам репрессированных. Исследователям отказывают, ссылаясь на приказ Росархива № 38 (от марта 2025 года), который позволяет относить документы к "служебной информации ограниченного распространения" – в случае, если они могут представлять "потенциальную угрозу интересам РФ".
Текст: проект "Окно"
Формулировки в приказе Росархива, на который ссылаются архивы, весьма расплывчаты и прямо противоречат 125-ФЗ "Об архивном деле в Российской Федерации", так что "некоторым архивам понадобилось полгода, чтобы приступить к выполнению нововведений", считают независимые историки.
Исследователь Василий Редекоп уже обратился за разъяснениями в Росархив, Минюст и Управление президента РФ и получил ответ за подписью зам начальника департамента Управления делами президента РФ А. Иванова.
"Наделение Росархива указанными полномочиями было продиктовано, прежде всего, необходимостью защиты интересов Российской Федерации в условиях беспрецедентного экономического, политического и информационного давления на Российскую Федерацию и совершения в отношении Российской Федерации, российских юридических лиц и физических лиц недружественных действий иностранными государствами и территориями… – говорится в нем. – Сейчас в архивах хранится около 4,5 млн открытых архивных дел, содержащих чувствительную информацию, использование которой может нанести ущерб интересам Российской Федерации, если они попадут в руки иностранных граждан или россиян, имеющих иностранное гражданство, а также иностранных агентов".
Монополия на память
У исследователя Олега Новоселова большой опыт работы в архивах. Раньше свободный доступ к делам был и у родственников, и у историков, доказывать родство с репрессированными нужно было только при желании получить копии дел бесплатно. Но для историков везде были разные правила: в Екатеринбурге документы, созданные позднее, чем 75 лет назад, закрывались скрепками, чтобы в них нельзя было заглянуть. В пермском архиве этот закон трактовали иначе: если первый документ составлен раньше 75 лет назад, то и все остальные считались открытыми. (Закон № 125‑ФЗ устанавливает 75‑летний срок ограничения доступа к архивным документам, содержащим сведения о личной и семейной тайне гражданина, его частной жизни, а также сведения, создающие угрозу его безопасности, со дня создания таких документов. – "Окно").
– В материалах проверки часто бывали интересные документы: допрашивали живых сотрудников, которые вели дело, и некоторые бывали осуждены за фальсификацию. Их прямо спрашивали: "Вы фальсифицировали?" Они могли сказать: "Да, фальсифицировали, я не виноват, нас заставляло начальство" – говорили, что это скрытые враги народа, они не сознаются, заставьте их, – рассказывает Новоселов. – Люди старались себя выгородить. Может, они всё прекрасно понимали, просто внаглую выполняли то, что требовали – 10 подписей собрать, 10 дел раскрыть.
Все дела, которые он запрашивал, выдавались без вопросов (речь идет о гражданском архиве, а не архиве ФСБ, то есть о делах, уже рассекреченных). Но с выходом нового указа ситуация кардинально меняется, говорит эксперт.
– Теперь, если я закажу дело, мне его просто не выдадут ни в каком виде, – объясняет Новоселов. – Мне устно сказали, что они будут ссылаться на мартовское распоряжение Росархива. Я сразу же задал сотрудником архива вопрос: а как этот подзаконный акт может быть над федеральным законом? Это же нонсенс. Нарушать федеральный закон – это вообще-то преступление. Я сделал запрос в Государственный архив административных органов Свердловской области, они должны в течение 30 дней ответить.
Обычно дела выдавались через два дня после заказа. Новоселов пришел в архив в понедельник, заказал очередное дело, но его предупредили, что могут не выдать – и не выдали.
– А насчет дел, которые я изучал, но не закончил, мне еще в пятницу позвонили: "Олег, твои дела мы сдаём в хранилище". Я говорю: "Я же ещё не закончил, давайте в понедельник приду, закончу". Мне сказали: "Извини, но у нас распоряжение. Мы всех обзваниваем и говорим – если вы подтверждаете родство, то продолжаете работать, а если не подтверждаете, то, к сожалению, мы не сможем вам выдать дела".
Письменный ответ Новоселову пришел очень быстро, 1 октября – о том, что над запрашиваемым делом в течение 120 дней будет трудиться работник архива. Такой же ответ получил и коллега Новоселова.
"По "странному" совпадению именно те дела, которые мы заказали, сейчас находятся в работе у сотрудников архива и не могут быть выданы в ближайшее время. Предполагаю, что архив берет тайм-аут и думает, как теперь грамотно отказывать в выдаче дел", – заключает Новоселов.
Между тем в России уже несколько лет идет кампания по пересмотру дел о реабилитации репрессированных: некоторые оправдательные приговоры теперь отменяют. Не исключено, что закрытие архивов связано с этой кампанией.
– Я регулярно работаю в читальном зале, и там стал появляться какой-то новый человек. Оказалось – сотрудник прокуратуры, он изучал дела середины сороковых годов, – продолжает Новоселов. – Ну, найдут они какие-то единичные ошибки, хотя, возможно, у них была задача дереабилитировать в каждом регионе сколько-то человек. Наверное, это общая тенденция – государство берёт монополию даже на работу с памятью: мы сами будем рассказывать, какие были репрессии, кто виноват, и не хотим каких-то частных исследователей, это не их дело.
Председатель правления общества "Мемориал-Вильнюс", член правления Международной Ассоциации "Мемориал" Сергей Кривенко вместе с коллегами продолжает работу над проектом "Право на правду", имеющим прямое отношение к архивам.
По его словам, закон о реабилитации давал возможность родственнику ознакомиться с архивно-уголовным делом своего репрессированного предка. Остается такая возможность и сейчас, правда, архивы УФСБ, где хранятся большинство таких дел, относятся к документам о родстве очень строго.
А для историков и исследователей существуют два ограничения. Для документов, в которых нет личных данных (приказы, директивы о репрессиях, статистические справки и т.д.) гриф секретности может быть снят после 30 лет. Для тех, где есть личные данные, – через 75. Но тут ключевое слово – "может", это первое препятствие, использованное властями, говорит Кривенко.
– Гриф секретности не снимается автоматически, его снимает комиссия, и это занимает годы. То есть исследователь просит выдать дело 1930-х годов, и его направляют на комиссию для рассекречивания – на несколько лет, – поясняет он. – Вторая "отмазка" – передвигание 75-летнего срока. Вот в деле, начатом в 1937 году, лежит справка о реабилитации 1956 года, поэтому 75 лет считаем теперь с 1956 года. Для документов без личных данных изобретались свои приемы, некоторые описаны в нашем докладе. Так что препятствия для получения историками дел репрессированных чинились постоянно, но некоторые все же их обходили и материалы получали. Сейчас решили все закрыть разом.
Новый указ, по словам Кривенко, означает фактически полный запрет исследователям изучать эти материалы.
Историк Максим Кузахметов считает, что никакого свободного доступа к делам репрессированных по-настоящему не было никогда: с начала 2000-х всё максимально усложняли, нужные дела находились с трудом через сложную цепочку запросов.
– Прямо запретить поиск дел не могли, но могли сделать его невыносимым, чтобы только самые терпеливые этим занимались. Ничего удивительного: у власти чекисты, потомки чекистов, любители чекистов, которые пытаются скрыть свои преступления или преступления предшественников. Потому что там все мрак и ужас. И историк Юрий Дмитриев сидит по сфабрикованному делу только за то, что задавал вопросы. И еще оказался на отшибе, в Карелии, где за него трудно вступиться, в провинции все ещё лютее, чем в Москве и Петербурге, – говорит Кузахметов.
У него самого был личный опыт обращения в архивы – когда он заподозрил, что, раз у него в семье никого не репрессировали, то, возможно, родственники что-то скрывают, и попробовал узнать судьбу своего прадеда. Он составлял сложные письменные запросы, но так ничего и не узнал, пока не приехал в Ригу.
– У меня дедушка в Риге родился, сестра моя нашла его имя в церковных книгах. И оказалось, что прадедушку, конечно, расстреляли как царского офицера, хоть он и дослужился до полковника в Красной армии. Семья об этом молчала. Я так и не смог узнать, в чем его обвинили, – рассказывает он. – Где-то его дело времен Большого террора, конечно, есть. Но, если у власти наследники чекистов, с какой стати они будут архивы раскрывать? Ведь это не просто история, а история преступлений.
Сложившуюся практику, когда даже родственникам репрессированных не дают прочесть дела целиком, закрывая отдельные части, Кузахметов называет беззаконием. По его словам, государство не хочет лишний раз вспоминать страшные факты, оно стремится показывать сериалы про то, как героические работники СМЕРШа выслеживали диверсантов, а не про то, как чекисты пытали людей и фабриковали дела.
– Путин с Мединским (Владимир Мединский – экс-министр культуры, советник президента по культуре, соавтор нового школьного учебника истории России. – "Окно") затеяли переписывание истории и восхваление "эффективного менеджера" Сталина. Я спорил со сталинистами, они сразу говорят: "Все эти дела при Хрущёве понапридумывали, всё неправда", – говорит Кузахметов. – Да, как раз при Хрущёве был такой Иван Серов, депортатор сталинский, который возглавлял ГРУ и уничтожил тысячи дел "за незначимостью", чтобы разгрузить архивы. И, наверное, скрыть свои собственные преступления. Сколько уже уничтожено, страшно представить. Я с ужасом читал у сталинистов, что зря из концлагерей людей повыпускали – надо было всех этих шаламовых и солженицыных там поубивать, они бы гадости потом не рассказывали, и все бы знали, что там только преступники сидели, с которыми справедливо обошлись.
Закрытие архивов действительно остановит работу историков по изучению репрессий, но, с другой стороны, еще при Хрущеве и позднее, в перестройку, опубликовали огромное количество документов.
– Было бы идеально публиковать каждый документ по каждому репрессированному, сделать открытую базу. Ведь не меньше 700 тысяч человек было убито "тройками" без суда, без адвокатов, без прокуратуры. Но даже случайной выборки из опубликованного хватает, чтобы понять, какой это чудовищный произвол, абсолютное безумие, – считает Кузахметов.
В 1990-х годах в России была архивная революция: тогда, кроме родственников, к делам допустили и всех остальных. А потом пошло в обратную сторону, закрытие архивов лежит в общей логике изменения официальной исторической политики, замечает историк Иван Курилла, в прошлом профессор Европейского университета в Петербурге, сейчас – приглашенный профессор университета штата Огайо.
– То, что в последние несколько лет постепенно зажималось, закрывалось, теперь закрыто одним хлопком двери. Уже написаны школьные учебники с положительной переоценкой сталинского времени, а значит, всё это укладывается в общий поворот, – замечает он. – Для историков архивы – первое и главное, источник работы, их закрытие – удар по исследованиям. Есть два способа заставить историков замолчать, и государство использует оба. Один способ – прямо наказывать за "неправильное" высказывание о прошлом, это так называемые мемориальные законы. В России их уже несколько, в основном про Вторую мировую войну – закон 2014 года, потом добавились законы, запрещающие сравнивать СССР с нацистской Германией, отрицать решения Нюрнбергского трибунала и неуважительно высказываться о символах воинской славы. Это всё законы о так называемой реабилитации нацизма, под которую подпадает очень многое, в том числе исследования действий Красной армии в 1945 году.
Законодательные запреты и недопуск в архивы с двух сторон ограничивают историкам исследования самых острых, проблемных, травматичных периодов российской истории. По мнению Куриллы, эти законы устанавливают "правильное" официальное понимание истории Второй мировой войны, а запреты не пускают в архивы исследователей репрессий советского времени. Репрессии и войну Иван Курилла считает двумя главными темами российской истории XX века, каждую из которых сейчас изучать очень сложно.
– Архивная контрреволюция – это продолжение той же самой линии. Люди во власти фактически стали полностью отождествлять себя с теми, кто совершал репрессии. И мы видим попытку оградить память о палачах тридцатых годов. Они не хотят, чтобы в будущем их собственные решения стали предметом общественного внимания. А как это сделать? Оградить своих предшественников. В 1990-е, даже в нулевые, была попытка признать, что сталинский Советский Союз совершал преступления против собственного народа, дистанцироваться от них, сказать, что новое государство признает те преступления, поэтому и открываются архивы. А закрытие архивов – это отождествление с СССР, – убежден Курилла. – Люди на государственных постах отождествляют страну со сталинским Советским Союзом, а себя с теми, кто совершал тогдашние репрессии. Для меня это одно из главных объяснений того, что они пытаются выгородить палачей того времени, то есть пытаются предотвратить посмертный суд для себя самих.
Утверждение, что в мемориальных законах есть правильная интерпретация истории, а все остальное неправильно и нежелательно, противоречит любым современным представлениям об истории, поскольку запрещает всякую науку.
– Политики хотят, чтобы история была однозначной. Любое событие в прошлом должно иметь только одну трактовку, тогда мы это прошлое можем использовать сегодня. А если прошлое сложнее, то уже нельзя использовать его как ярлык. Конечно, это всё антиконституционно. Но на законы уже, к сожалению, мало кто оглядывается, – говорит Курилла.
Нынешним властителям не удастся присвоить историю насовсем, да и сейчас они доминируют в исторической области только над той частью населения, которая охвачена пропагандой, но это далеко не все население России, не говоря об эмиграции и внутренних диссидентах, полагает историк.
– Мы понимаем прошлое совсем не так, как 50 или 100 лет назад. Это связано с сегодняшним многообразием общества. У нас множественный взгляд на прошлое, множество нарративов, рассказов, и вернуться к единому репродуктору на стене, который будет рассказывать, как всё было "на самом деле", нельзя, – говорит Иван Курилла. – Даже шествие "Бессмертный полк" было альтернативным взглядом, нарративом: это наша семейная история, а не ваша пропаганда. Никто уже не является единственным носителем рассказа о прошлом и не будет являться.
– Путинский режим – очень постмодернистский по своей сути. Именно поэтому эксперты до сих пор затрудняются с его точной характеристикой и определением. Это не национал-социализм, не фашизм и не коммунизм. В его общую идеологическую схему всё больше внедряются элементы прошлого. Это видно на примере певца Шамана: если снять с него повязку и убрать с картинки башни Кремля, никто в жизни не угадает, что он выступает в современной Москве, а не в Берлине в 1934 году, – говорит одна из основательниц общества "Мемориал", правозащитница, историк и публицист Ирина Щербакова. – Но всё-таки этот режим многие годы оставался гибридным и в плане исторической памяти: до сих пор стоят Стена скорби на проспекте Сахарова и Соловецкий камень на Лубянке, существуют бывшие расстрельные места "Коммунарка" и "Бутырка" и места памяти в других регионах. С одной стороны, это всё сохраняется. С другой стороны, очень давно идёт наступление на историческую память, снимаются таблички "Последнего адреса", не допускают польские делегации в мемориальный комплекс "Катынь", где расстреливали польских офицеров. Это ползучая история. Путинский режим направлен в прошлое, зациклен на нем, всё объясняется возвратом к какому-то великому, мифологическому прошлому, к какому-то "русскому миру", который никогда не существовал. Такая невероятная зацикленность на прошлом – это одно из объяснений.
По словам Щербаковой, у власти есть желание скрыть все тёмные пятна в этом прошлом, что действительно выглядит почти безумием, потому что опубликованы тысячи и тысячи документов, которые доказывают существование массовых политических репрессий. Это такой государственный жест, чтобы показать, что власть распоряжается прошлым страны.
– Государство хочет контролировать память даже на личном, индивидуальном уровне. Оно всё больше вмешивается, это начинается с воспитания детей, чуть ли не с детского сада и так далее. Мы видим этот тренд: мы вам даже на семейном уровне будем указывать, кого и как вспоминать. И одним из обвинений в адрес "Мемориала" на суде о нашей ликвидации было то, что мы якобы "создавали образ террористического прошлого, а это не наше прошлое", – продолжает Щербакова. – Кроме того, им неприятны люди вроде Дениса Карагодина – он нашёл сотрудников НКВД, которые расстреляли его прадеда, и требовал их судить. Власти такая самостоятельная деятельность неприятна – она показывает, что есть люди, которые ничего не забывают и будут требовать справедливости даже в будущем.
