В конце сентября мне довелось поехать по личным делам в современный Персеполь. Так с легкой руки филолога-классика и специалиста по современной русской риторике Гасана Гусейнова я предпочту назвать столицу России, чей правитель, по наблюдениям старшего коллеги, с годами становится всё больше похож на древнеперсидского царя Ксеркса. Того, который был прославлен в "Истории" Геродота благодаря своим феноменальным умениям опустошить и разорить собственную империю.
Многие отговаривали меня ехать: "Да что ты там забыл?", "Подожди, пока уляжется" и всё такое прочее. Но так случилось, что моя семья покинула Россию весной и взяла с собой только самое необходимое на первое время. Приближение зимы актуализировало проблему теплых вещей. Поэтому я взял отпуск, вдохнул побольше воздуха и отправился к восточным границам своего небольшого балтийского государства. Оно на свой страх и риск занимает обоснованно антикремлёвскую позицию, поскольку знает о многом не понаслышке и не питает никаких иллюзий. У нас много беженцев из Украины, чей поток то усиливается, то слабеет, но не прерывается с самого начала войны.
В автобусе, направлявшемся в Петербург, также была украинская пара. По их общению друг с другом и телефонным переговорам я заключил, что весной они сумели выбраться беженцами в Европу, видимо, во Францию – кроме чемоданов у них были вещи в пакетах из Carrefour с французской рекламой. Зачем они ехали в Россию? Я хотел спросить, но мои попутчики сами объяснили по телефону какому-то дотошному собеседнику, что им как IT-специалистам (или кому-то из них) сделали оффер по работе. Если бы мне не были известны подобные случаи, я бы решил, что ослышался. Но ещё весной мне рассказывал коллега из Петербурга, работавший волонтёром по сопровождению украинских беженцев, что одна его подопечная, выбравшись из Мариуполя в Эстонию и затем оказавшись в Германии, куда всегда хотела уехать, через некоторое время вышла на связь и сообщила, что в стране мечты ей не понравилось, она нашла работу консьержкой в Москве и теперь туда уезжает.
Мне было не дано узнать, насколько успешны были мои попутчики в переговорах с работодателем. На российской стороне они угодили в лапы сотрудников спецслужб, больше я их не видел. Зато – как залог их счастливой судьбы – в автобус подсадили другую гражданку с паспортом Украины, которая ругмя ругалась, что опоздала на самолет из Петербурга в Москву. Своей соседке через проход она рассказала, что её заставили заполнять огромную анкету, проверяли по каким-то базам данных и вели воспитательные беседы, детали которых она разглашать не стала. Надеюсь, она добралась до Москвы.
Я тоже добрался, но до Персеполя. Подступы к нему начались ещё в Петербурге. К тому, что столица начинается уже там, я начал привыкать давно – с ростом, так сказать, общей солидности и благосостояния. По мере приближения к Московскому вокзалу становилось всё больше полицейских патрулей. Полицейские выгуливали собак у павильонов метро и перебирали какие-то бумаги в толстых папках, вызывая повышенный интерес у мужчин, стайками и поодиночке выглядывавших из-за углов. Эта практика слежения за сотрудниками полиции, которая сделалась общим местом после объявления президентом России так называемой частичной мобилизации, показалась мне ярким примером переворачивания значений, очередным симптом превращения России в реализацию фантазий Джорджа Оруэлла ("Война – это мир, свобода – это рабство, незнание – сила"). Не полиция следит за правонарушителями, а обычные люди разной степени потенциальной виновности ведут слежку за людьми в форме, творящими беззаконие от имени государства.
Мне, впрочем, посчастливилось ни разу не попасться на глаза сотрудникам подразделений МВД. Либо я слишком ярко одет, либо выгляжу безнадёжно с точки зрения перспектив воинского призыва. Хотя примеры, когда повестки из военкомата получали люди с неизлечимыми заболеваниями и визуально различимой инвалидностью, заставляют меня усомниться в этих объяснениях. Я старался как можно меньше спускаться в метро, хотя мой иностранный паспорт был бы достаточно веским аргументом для прекращения официальной коммуникации. Но я не питал иллюзий относительно озлобленности полицейских – невыездных, посаженных государством на пайки с довеском круговой поруки, сидящих на предельно коротком поводке.
Нынешнее состояние российской столицы напоминает о периоде развала Персидского царства ещё и потому, что царские подданные совсем не понимают, за что их заставляют воевать. Греки отлично понимали, за что воюют с персами, тогда как персы не имели об этом ни малейшего представления. Царем Ксерксом не двигало ничего, кроме чистой энергии величия, лишенной какой бы то ни было идеи. Поэтому по современному Персеполю и ходят не очень уверенные и оттого всё более злые патрули, а объекты их интереса разбегаются в разные стороны. Судя по статистике, разбегается всё-таки больше, чем собирается. Свыше 700 тысяч выехавших за первые две недели мобилизации это население большого российского города, Тольятти или Ижевска. Может, исход мужчин призывного возраста из страны – это и есть та самая децентрализация, о которой социологи дискутировали последние десять лет? Пока власть наращивала вертикаль и усиливала центростремительные процессы, подчищая регионы и выдавливая за границу активных людей, по городам и весям постепенно нарастала противоположная тенденция. Для неё не нашлось экономических рычагов, зато нашлись мобилизационные. Социолог Виктор Вахштайн писал в соцсетях, что это и есть подлинная мобилизация. Я бы добавил к этому, что в нынешних условиях это мобилизация наоборот. Точнее, упреждающая демобилизация.
Любопытно было слушать тех, кто принял решение остаться. Один человек удивлялся, что мобилизация может его как-то коснуться, так как его предприятие имело гриф секретности, и поспешил уточнить, что мобилизация – просто учения для резервистов, по сути, военные сборы. Другой случайный собеседник выразил надежду, что сможет убежать и не брать в руки повестку, так как знает свои права и надеется, что ему ничего за это не будет. Я не берусь препарировать чужие умы, тем более что чужая душа – потёмки, но мне эти соображения показались очень показательными. Люди не желают знать, что происходит не только на соседней улице, но даже этажом ниже. Это мегаполис, соседи не здороваются, повстречавшись в лифте, и все к концу дня и вообще по жизни так устают, что ищут только "позитивные эмоции". Люди, таскающие с собой свои домики, хотя и передвигаются намного резвее улиток, но развиваются очень медленно. Развитие должно быть устойчивым, то есть создавать эффект удержания на месте. Так можно дождаться перемен и даже преуспеть, ничего не потеряв.
В самом деле, амортизация таких мест, как современный Персеполь и другие мегаполисы обречённой империи, чрезвычайно высока. Отъезд одних приободряет других: снижается конкуренция, делается больше воздуха. Уехавшие после начала войны относились к тем людям, которым воздуха как раз не хватало, и они сделали свой выбор. Те, кто остались, сделали ставку на адаптацию – некуда девать библиотеки, квартиры, сети взаимопомощи, городские маршруты, пространства практик и рекреаций, всю ту цветущую сложность, куда можно нырнуть и исчезнуть. Тебя не найдут. Мир отвернулся от империи, но её столица может ещё долго оставаться автономной вселенной, которой другой мир не сильно нужен. Слои местной жизни образуют лабиринты, в которых можно встретить человека, который даже не знает, что такое "спецоперация". Это порождает чувство обманчивой надёжности жизни.
"Я не заметила, чтобы упал трафик в ресторанах, – сказала мне в последний день моего визита обеспеченная дама в одном из креативных пространств непотопляемого города. – Не стоит преувеличивать масштабы бедствия. И в вашу заграницу, кстати, я тоже совершенно не хочу. Кому я там нужна? А главное – что они мне с их экономией, этой вечной лицемерной скромностью, приличиями этими? Мы там чахнем. А тут – жизнь. И ещё долго будет". Такой разговор происходил синхронно с выступлением президента по поводу аншлюса кусков украинских областей. Я ехал в поезде и думал о том, что разорение и упадок имперских столиц вовсе не только дело далёкой древности. Ведь умирающая империя показала, что стрельба по родильным домам и детским площадкам это дело настоящего. И с этим уже восемь месяцев никто ничего не может сделать.
Ян Левченко – журналист и культуролог, живёт в Эстонии
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
