В берлинской "Урании" открылась выставка Material Nation. Девять художников из Украины и балканских стран размышляют о смещении границ, трансформациях, которые приносит война, оккупации и исчезновении родины. Об одном из проектов, представленных на выставке, Радио Свобода уже рассказывало. Это фотографии из цикла "Зализывание ран войны" Лии и Андрея Достлевых – художников, которые ежедневно слизывали соль с лампы в виде танка, купленной на востоке Украины в Бахмуте. Танк постепенно уменьшался, и в конце концов от него осталась одна подставка. Эта отсылка к конфликту 2014 года теперь напоминает о том, что раны открылись вновь: российские войска подвергают Бахмут регулярным обстрелам.

Художник Микола Ридный снимал фильм "Обычные места" в 2014 году в своем родном Харькове, когда там впервые пытались захватить власть пророссийские силы. На безмятежные городские пейзажи накладываются крики участников политических демонстраций – сторонников и противников Майдана.

В 2022 году фильм был дополнен: постскриптумом стали съемки районов, разрушенных российскими обстрелами. О метаморфозах "Обычных мест" рассказывает Микола Ридный.

– В 2014 году, когда вы делали первую версию фильма, вы хотели показать, что политический конфликт и агрессия – это фантом, а город живет тихой обыденной жизнью? Или наоборот: тихая жизнь – фантом и обман, а на самом деле подспудно кипит ненависть и может в любой момент вырваться на поверхность?

– Работа касается аспекта времени: как травмы, которые пережило общество, соотносятся с этим временем. В фильме противостояние сторонников Майдана и так называемых сепаратистов в Харькове присутствует только в виде звука, а на видео запечатлена спокойная жизнь, которая наступила позже. Вот эта нормализация жизни в Харькове оказалась очень относительной. Прошлое, связанное с брутальным насилием, унижениями одних людей другими, проявляется в виде закадровых криков, которые накладываются на настоящее. Один кинокритик написал в этой связи, что в случае Харькова нельзя быть уверенным, что прошлое осталось в прошлом. Мы это и увидели в 2022 году. Эта угроза была все время в воздухе, а потом визуализировалась в прямом смысле.

– Большинство думало, что такая война невозможна, а меньшинство считало, что она неизбежна. Александр Сокуров в 2008 году предсказывал, что между Россией и Украиной будет страшная кровопролитная война, и никто ему тогда не верил, всем казалось, что это причуды гения. Что думали вы в последние годы?

– К сожалению, я тоже принадлежал к наивному большинству, но на то есть свои причины. Я в возможном развитии событий опирался на опыт 2014 года, а это был опыт гибридной войны. Для России, для Путина было важно не просто, как это делается сейчас, внаглую пытаться захватить другую страну, у них была стратегия создания видимости гражданского конфликта, чуть ли не гражданской войны в Украине. Эта версия успешно продавалась западным обществам и политикам, которые для себя решили, что все не так однозначно, мы реагировать какими-то мощными санкциями не будем, прерывать экономические отношения с Россией не будем, потому что всё до конца непонятно. Я думал, что эта стратегия и дальше будет продолжаться. Но тут мы увидели, что вещи поменялись радикальным образом, играть в какие-то игры, притворяться Россия сегодня не будет.

– Элементы гражданского конфликта действительно существовали. Знаю людей в Харькове, известных интеллектуалов, которые поддерживали Россию и надеялись, что она придет. Наверное, и у вас такие знакомые были. Последние месяцы войны отрезвили этих людей?

– Не отрицаю, что элементы гражданского конфликта существовали, но как это все происходило в 2014 году – понятно. Определенные настроения людей просто были использованы умелым руководством. Не будем забывать, кто такой Гиркин-Стрелков, какую роль он играл в организации людей, манипуляции настроениями. Конечно, были пророссийски настроенные люди. Но настроения изменились 24 февраля. У нас есть такая грустная шутка, что с прилетом первых российских ракет даже самые пророссийские украинцы стали максимально проукраинскими. Когда люди с такими настроениями увидели, что их собираются спасать путем разрушения городов и убийства жителей, сразу стало понятно, что предыдущие симпатии не соответствовали действительности.

– Вы были сейчас в Харькове, доработали свой фильм. Его месседж поменялся?

– Я почувствовал, что этой работе необходим новый комментарий. Поскольку те же самые места – в основном в центре города, – разрушены российской артиллерией и ракетами, было необходимо включить эти съемки в фильм в виде нового финала и постскриптума. Здесь мы также имеем дело с насилием, но уже совершенно другого масштаба и другого характера. Поэтому в конце фильма просто появляются кадры разрушений уже без всякого закадрового звука, остается только писк, который люди обычно слышат после взрыва, когда закладывает уши.

– Есть цифры, которые привел мэр Харькова: 150 тысяч жителей города остались без квартир из-за обстрелов, 500 домов не подлежат восстановлению. Как выглядит сейчас город и цел ли ваш дом?

– Это совсем другой город, не тот, каким он был до вторжения. Да, мой дом цел, к счастью, но район, где я вырос и прожил больше 15 лет, – это Северная Салтовка на окраине, выглядит как брошенный город внутри города. Можно сравнить с кадрами из Припяти чернобыльской. Там практически нет людей, потому что из-за обстрелов нет газа, воды и электричества. Встречаются одинокие люди, которым совсем нечего терять, они жгут костры возле подъездов. Практически нет ни одного дома, который не задет какими-то разрушениями, они просто варьируются от полностью сгоревших девяти- и шестнадцатиэтажек до домов с вылетевшими стеклами. Это касается и других районов тоже, в основном окраин. К счастью, все люди, с которыми я общался в Харькове, моя семья, мои друзья, всем удалось выехать из города. Никому из них я бы не рекомендовал сегодня в Харьков возвращаться. Ту поездку, которая у меня была, сегодня я бы повторять не стал, потому что риск слишком велик, город обстреливается постоянно.

– На выставке в Берлине проводится параллель между войной в Югославии и войной в Украине. Кажется она вам оправданной?

– Да, эти войны часто сравнивают, но все-таки в Югославии были войны во множественном числе, это конфликт разных стран, где основным агрессором и тем, кто был в роли локального империалиста, выступала Сербия. Но все равно это более запутанный конфликт, в нем было больше сторон. Национальности, их вероисповедание играли большую роль. В случае Украины и России это не так. Как ни парадоксально, религия в этой войне играет очень маленькую роль. И роль Запада в войне, которая происходит у нас, совсем другая. Сложно назвать Запад полноценным участником этого конфликта, потому что Украине дается оружие не в тех масштабах, которые изменили бы ход этой войны – по крайней мере сейчас. Официально западные страны не вступают в этот конфликт.

– Меня поразило на Венецианской биеннале, сколько интересных работ сделали украинские художники в первые месяцы войны. Что происходит в украинском политическом искусстве сегодня?

– Я бы не использовал термин "политическое искусство". Можно так сказать: искусство, обеспокоенное социальными и политическими проблемами. Это то, что развивается в Украине не первый год. Появление этого вектора в искусстве связано с моим поколением художников, то есть началось это еще в середине нулевых годов. Просто невозможно не реагировать на войну, ты живешь внутри этой ситуации. Но надо сказать, что после февраля 2022 года у многих художников, и у меня тоже, возникла проблема потери речи, возможности создания каких-то новых рефлексий, возможности как-то анализировать эту ситуацию. Потому что для подобных вещей, чтобы это не было пропагандистским, плакатным высказыванием, нужна дистанция, дистанция как времени, так и пространства. У нас сегодня этой дистанции нет, мы находимся внутри ситуации. Поэтому мне очень сложно делать новые работы, но я пытаюсь развивать старые идеи, которые были до войны, как в случае с фильмом "Обычные места". Поскольку война тянется с 2014 года, довольно много работ-высказываний было сделано за последние 8 лет. Они сейчас воспринимаются более остро, воспринимаются иначе, их хотят смотреть. Некоторые из них требуют дополнительного комментария. Но в целом, конечно, украинскому искусству сегодня сложно, потому что война не подразумевает какую-то культурную жизнь. Культурная активность переместилась в сторону западной Украины, потому что там люди чувствуют себя более защищенно, большой наплыв переселенцев, что тоже расширило и увеличило аудиторию с запросом на культурные события. Я делал несколько показов фильма во Львове и в Ивано-Франковске. Надо сказать, что интенсивность обсуждений, дискуссий после таких мероприятий увеличилась, у людей возникла потребность говорить, обсуждать проблемы, делиться своим опытом. В этом плане искусство стало играть терапевтическую роль. Это то, что касается процессов внутри Украины. В Европе, в других странах мира, где тоже возник большой интерес к украинскому искусству, это просто возможность говорить с людьми из другого контекста об этой ужасной войне и о той ситуации, в которой оказалась Украина.

На выставке Material Nation представлена уличная скульптура "Храм Преображения", с которой берлинцы уже знакомы. Весной она стояла перед зданием Академии художеств, теперь – во дворе "Урании". Это имитация православной церкви, состоящей из кузова советской военной машины Газ-63 и позолоченного купола, внутри – иконы. Такие устрашающе-комичные церкви, сделанные из подручных материалов, существуют и на самом деле: они запечатлены в фотоальбоме "Православный шик".

Киевскому художнику Саше Курмазу, создателю выставленного в Берлине храма, принесли известность работы, в которых отражены события в Украине последних лет. "Храм преображения" напоминает зрителю о том, что УПЦ МП стала орудием информационно-пропагандистской политики Кремля, распространяет идеологию "русского мира" и разжигает сепаратистское движение.

– Людям, которые следят за тем, что происходит в Украине, начиная с 2014 года, это очевидно, – говорит Саша Курмаз. – Существует огромное количество журналистских расследований и публикаций, в которых идет речь о том, как священники Украинской православной церкви Московского патриархата принимали непосредственное участие в разоружении украинских частей в Крыму, сотрудничали на оккупированных территориях с российской армией. Существует огромное количество видеоподтверждений того, как священники Московского патриархата открыто призывали к сепаратизму местное население. Если рясы снять, там же погоны – это сотрудники спецслужб или просто люди, которые верят, что они являются частью общего мира с Россией. Русская православная церковь – не просто активный участник, это один из мощнейших каналов пропаганды и трансляции идей "русского мира" на территории Украины.

– Вы делали в свое время интересный ботанический проект "Хватит врать", посвященный российской пропаганде, причем в Москве, рядом с Останкинской телебашней.

– Да, это была работа, сделанная в 2014 году после аннексии Крыма. Меня пригласили участвовать в художественной инициативе "Делай саммит". Это форум низовых инициатив, где художники и активисты рассказывали, как они работают в публичном пространстве. Я был приглашен в качестве одного из спикеров этого мероприятия и воспользовался возможностью что-то сделать в публичном пространстве. Была идея написать фразу "Хватит врать" большими буквами возле Останкинской башни, но меня не поддержал никто из моих коллег в Москве, они посчитали это слишком рискованным, всячески меня отговаривали. Пришлось использовать растения для того, чтобы эту работу хоть каким-то образом воплотить в жизнь. Мы собрали небольшую группу людей, выбрали такую точку, чтобы эта надпись была видна как из проезжающего метро, так и из самой башни. Расчертили надпись "Хватит врать", высадили семенами это слово. По идее через несколько месяцев должна была эта фраза прорасти. Я попросил своих приятелей, чтобы они наведывались и следили, когда будут ростки, чтобы было документальное подтверждение, что это высказывание проросло и состоялось. Но мои друзья халатно к этому отнеслись, первые недели они ходили и говорили: "Саша, не беспокойся, все хорошо, еще ничего не проросло, мы еще подождем". В какой-то момент они перестали посещать это место, потом приехали, а там уже весь газон подстрижен. Проросло это высказывание или нет, осталось неизвестным.

– У вас был еще ботанический проект в Харькове в поддержку ЛГБТ-сообщества в Харькове.

– Это была интересная работа в рамках биеннале молодых украинских художников, которая проходит раз в два года. Я предложил местной феминистической организации "Сфера" сделать совместную работу. В одном из скверов города мы хотели сделать открытую площадку, которая, во-первых, была бы художественным произведением сама по себе, а с другой стороны, чтобы это было местом встречи комьюнити, которое связано с ЛГБТ-движением. Мы высадили в сквере растения, которые принадлежали одному полу, у растений ведь тоже есть пол. Это была и активистская, и художественная акция, "Квир-сад" называлась.

– Еще одна ваша работа сделана в Хельсинки, она называется "Незамеченное происшествие", капли крови. Расскажите о ней, пожалуйста.

– Это, конечно, выглядит жутко. Это такие интервенции в публичное пространство в Хельсинки, где я искусственным образом пытался создать сцены, которые бы напоминали о неожиданном ужасном происшествии. Вы не видите пострадавшего человека, только следы крови и какие-то вещи, предметы одежды. Ощущение, что что-то здесь произошло, но непонятно, что произошло. Это опять-таки была отсылка к тому, что происходит в Украине, когда противостояние на востоке обострялось. Я постоянно был в этом информационном потоке, переживал, но физически находился в другой стране, дистанцированной от всего происходящего в Украине, и мне хотелось каким-то образом это проявить в публичном поле. Поэтому была спонтанно эта работа реализована. Мне кажется, она прошла незамеченной, потому что в Хельсинки достаточно чисто и очень быстро всё убирают. Я утром приходил, делал эту инсталляцию, находился рядом, чтобы как-то зафиксировать реакцию людей. Но там людей достаточно мало, они соблюдают дистанцию, не подходят близко друг к другу. Получилось так, что ни одна из этих работ практически не была замечена. Просто приходили дворники и все убирали.

– Но документация производит впечатление!

– Документация – это единственное, что осталось. У меня достаточно большой опыт работы в публичном пространстве, потому что я свою художественную практику начинал как граффити-художник, поэтому для меня город имеет большое значение. Я считаю, что город нужно использовать для того, чтобы общаться со своим зрителем, транслировать ему какие-то важные смыслы. Не все посещают культурные и художественные мероприятия, не всем интересно искусство. А когда вы создаете что-то в городе, оно уже непосредственно работает с вами, потому что оно намного ближе к вам находится, нет этих институциональных границ вокруг работ, работа может неожиданным образом раскрыться в таком публичном пространстве.

– Может быть и обратный перенос. То, что вы делали во время Майдана, когда брали какой-то объект из реальной жизни, бейсбольную биту или какое-то орудие, которое использовалось во время боев, и переносили в музейное пространство, делали арт-объектом.

– Нет, не совсем точно, вы ошибаетесь. Работа, о которой вы упоминаете, не была перенесена в художественное пространство, она задокументирована на нейтральном белом фоне, мы просто видим саму форму, которую использовали активисты для того, чтобы противостоять атакам со стороны "Беркута". Вещи, которые люди создавали, меня вдохновляли, мне хотелось просто задокументировать это как такой артефакт времени. Майдан закончился, площади расчистили, остались только воспоминания, остались фотографии, свидетельства этих процессов. Эта фотография – просто одно из документальных свидетельств.

– Объекты у вас не сохранились?

– Я просил владельцев этих предметов дать их мне на время для того, чтобы сфотографировать. Фотографировал и возвращал обратно. Плюс были такие объекты, которые мне просто дарили. Например, у меня был щит, сделанный из какого-то дорожного знака. Уникальная интересная вещь, но она пропала, не могу ее найти.

– Вы и сейчас фотографируете объекты, связанные с войной. Расскажите, пожалуйста, об этом цикле фотографий.

– Эти вещи еще не сложились в какую-то серию, для меня они просто документальные свидетельства войны. Я пытаюсь максимально зафиксировать все, что могу зафиксировать. В Украине сейчас есть определенные ограничения на фотографирование в публичном пространстве, был период, когда в принципе не рекомендовалась фотодокументация чего-либо. Сейчас на деоккупированных территориях с этим проще, но все равно очень много вещей, которые нельзя фиксировать. Я создаю архив войны. Может быть, из этого сложатся какие-то серии. Пока об этом рано говорить, потому что война продолжается. Что из этого получится, сложно сказать. Я просто пытаюсь продолжать работать, насколько это возможно в этих условиях, пытаюсь создавать личный архив из предметов, объектов, которые нахожу в публичном пространстве.

– Можно ли сказать, что вы занимаетесь политическим искусством? И нравится ли вам это определение?

– Это определение не совсем точно передает то, чем я занимаюсь. Я хотел бы описать свою художественную практику, как социально ангажированную. Для меня более важны процессы, связанные с тем, чтобы художественное произведение имело влияние на общество, вступало с ним в диалог. Мне важна включенность человека. Это не политическое искусство, а это искусство, которое создается политически. Жан-Люк Годар, когда его спросили, занимается ли он политическим искусством, ответил, что занимается искусством политически, но не создает политическое искусство.

– Берлинская биеннале – как раз пример ориентации на политическое искусство.

– Я видел часть работ Берлинской биеннале, большинство – это такие расследования, которые пытаются оформить как художественную работу, но им не хватает собственно самого искусства. Это больше напоминает попытку исследователей занять позицию художника для того, чтобы транслировать какие-то важные идеи, но самого искусства там нет. Некоторые вещи напоминают журналистские расследования, которые оформлены инфографикой. Есть такие художественные группы, как Forensic Architecture, которые занимаются расследованиями. Я очень ценю и уважаю то, что они делают, но не совсем понимаю, как это оценивать с художественной точки зрения. Я понимаю значимость этой информации, понимаю важность их расследований, но не вижу там самого искусства.

– Война разрушает, модифицирует, меняет ваше представление о дозволенном, интересном, актуальном в искусстве?

– Когда все началось в феврале, я был настолько шокирован, что мне было сложно что-либо делать. Мое тело настолько резко отреагировало на эту войну, что я был в буквальном смысле парализован. Время шло, я понимал, что не могу подобрать слова для того, чтобы хоть что-либо сказать. Люди, которые проживают этот опыт, люди, которые находятся в зоне боевых действий, люди, которые теряют близких и родных, – это такого рода травма, которую невозможно проговорить и объяснить человеку, который с этим не сталкивался. Мне очень сложно сейчас делать какое-либо художественное произведение. Нужна временная дистанция, нужно время для рефлексии, нужна возможность подумать, оценить, что произошло, дать этому какое-то воплощение. Когда идет война, ты каждый день сталкиваешься с очередной порцией информации о том, что опять что-то разрушено, опять люди погибли, опять смерть, нет этой дистанции, ты постоянно находишься в какой-то катастрофе, и в этом состоянии катастрофы все, что я могу делать, – это плакаты, слоганы и совмещать их с изображениями. Но делать глубокие осознанные вещи нет возможности, нет сил, нет энергии. Как объяснить это состояние человеку, который живет в Германии? Люди пытаются понять, но не понимают. Они не понимают, что такое, когда в любой момент твоя жизнь может просто прерваться. Ты не живешь какими-то планами, ты живешь сегодняшним днем, и ты рад, если он закончился в безопасности. Ты постоянно на связи со своими родственниками, родителями, друзьями. Я приехал на эту выставку, первая неделя – для меня вообще был шок, я физически находился в Германии, но мое сознание находилось в Украине. Для меня это была сюрреалистическая реальность, я не мог вообще понять, что происходит. У меня на телефоне до сих пор приложение, которое сигнализирует о воздушной тревоге. Когда воздушная тревога в Киеве, я первым делом связываюсь со своими родными, пытаюсь понять, в безопасности ли они, только потом как-то что-то другое начинаю делать. Я смотрю на эту нормальную жизнь, люди гуляют в парках, ходят на какие-то вечеринки, живут жизнью, которая для меня уже является чем-то совсем другим. Я смотрю глазами человека, который приехал из Украины, у меня возникает внутренний конфликт: что-то не так здесь. Первые десять дней я просто в таком шоке находился, я не мог понять, где я. Только потом как-то смог расслабиться и пытаюсь рассказывать, что происходит в Украине. Я вижу в глазах людей, что они не совсем понимают. То есть они проявляют эмпатию, но не понимают, что это значит.

– Самое ужасное, что не понимают этого и люди в России, точно так же ходят в парки, точно так же развлекаются, устраивают вечеринки, делают вид, что войны нет.

– Это катастрофа. У меня было достаточно много друзей, коллег, которые занимаются искусством, каких-то знакомых, приятелей, с которыми мы пересекались на выставках, делали что-то вместе. Четыре человека мне написали, когда всё началось. Большинство просто промолчали и до сих пор молчат. Я понимаю, что сейчас только очень смелые люди позволяют себе открыто делать какие-то демонстрации, выходить на улицу. Но был период, когда это еще можно было делать, и они ничего не сделали. Был период, когда можно было еще использовать социальные медиа для того, чтобы сделать какие-то заявления, они этого не сделали. В конце концов, можно было имейл написать, можно было позвонить, они и этого не сделали. Для меня это огромное разочарование. Художественная среда, люди, которые занимались партизанским искусством, которые занимались активизмом и пытались каким-то образом влиять на общественную жизнь, они просто исчезли, они просто молчат. Для меня это молчание – это принятие того, что происходит, я другого объяснения не могу найти. Мне кажется, что состояние шока не может длиться пять месяцев. Я понимаю, первые дни ты можешь быть в шоке, ты не можешь подобрать слов, но потом ты можешь написать, сказать: "Саша, я прошу прощения". Начать свое обращение в этом формате, имейл со слов прощения и дальше объяснить свою позицию. Если человек захочет тебе ответить, он продолжит с тобой разговор. Но ты должен сделать шаг навстречу, приняв ответственность за то, что происходит, описав свое отношение к этой ситуации. А просто молчать – это для меня то же самое, что соглашаться с действиями власти. Для меня художественное комьюнити в России в какой-то момент просто исчезло. Я очень разочарован во многих, эти люди просто исчезли для меня.

– Ничего специфического, связанного именно с художественным комьюнити, нет, то же самое происходит в любом другом, в литературном, в музыкальном, в театральном.

– Говорю про художников, потому что я с этим был связан, для меня было огромным шоком, что люди просто молчат. Этого я не понимаю, я не могу этого принять. Это непередаваемое разочарование для меня. Если мы когда-либо встретимся, я бы хотел посмотреть в глаза каждому из них, мне интересно, что бы они мне сказали, если они будут способны что-то сказать, конечно. Как личности они для меня не существуют. Я уважаю то, что они делали, но больше не хочу иметь с ними ничего общего.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться