Сегодня в России немодно вспоминать о том, что СССР и США были союзниками во Второй мировой войне. Считается, что со стороны западных держав этот альянс был неискренним и вероломным – они, мол, постоянно держали камень за пазухой. В новом эпизоде подкаста "Обратный адрес" Владимир Абаринов рассказывает о том, как менялась позиция Америки, где даже после нападения Германии на Советский Союз далеко не все готовы были признать сталинский режим союзником.
В начале 1930-х годов США оставались единственной великой державой, не признававшей СССР. В Советском Союзе "признание Америки" стало притчей во языцех, американский бизнес жаждал сотрудничества, влиятельные сторонники признания были в Конгрессе, но администрация президента Герберта Гувера упорно отказывалась сделать это, более того, ввела санкции против СССР в связи с использованием подневольного труда и демпингом, о которых спустя 10 лет с раздражением вспоминал Иосиф Сталин.
С приходом в Белый дом в 1933 году Франклина Рузвельта санкции были отменены, признание состоялось. Причём инициатором установления дипломатических отношений был президент США. В октябре 1933 года он направил председателю ЦИК Калинину послание, в котором писал:
"С начала работы моей администрации я считал желательным сделать попытку покончить с теперешними ненормальными отношениями между 125-миллионным населением Соединенных Штатов и 160-миллионным населением России. Достойно большого сожаления, что эти два великих народа, между которыми существовала свыше столетия выгодная для обеих сторон счастливая традиция дружбы, находятся теперь без практического метода прямого сношения друг с другом. Трудности, создавшие это ненормальное положение, серьезны, но, по моему мнению, не неразрешимы, а трудности между двумя великими народами могут быть устранены только откровенными дружественными разговорами. Если Вы такого же мнения, я был бы рад принять любых представителей, указанных Вами, для обсуждения лично со мной всех вопросов, существующих между обеими странами".
Москва незамедлительно отправила в США народного комиссара иностранных дел Максима Литвинова. 16 ноября в Вашингтоне Литвинов и Рузвельт обменялись нотами об установлении дипотношений. Гость подкаста "Обратный адрес" сегодня – Дмитрий Ильин, ученый-американист, специалист по истории американо-советских отношений, доцент Вятского государственного гуманитарного университета. Дмитрий Владимирович, чем вы объясняете такую перемену?
– Характеризуя это событие в истории двухсторонних отношений, я бы назвал, пожалуй, ключевое понятие, которое у нас, наверное, будет проходить через весь разговор – это внешнеполитический прагматизм. Несмотря на то что самого Рузвельта часто в исторической литературе называют последователем Вудро Вильсона или неовильсонистом, то есть в какой-то мере человеком с идеалистическими воззрениями, тем не менее, пожалуй, знаковое определение внешней политики Рузвельта с 1933 года и до его кончины в 1945 году – это здоровый прагматизм, замешанный на базовых идеях, представлениях, без излишнего теоретизирования.
Кейс с нотой Литвинова, которая считается отправной точкой для официального признания советского правительства со стороны США, – яркая иллюстрация прагматичного подхода. Нужно понимать контекст, я бы сказал, чуть шире. Как раз Гувер не только как президент, а как идеолог, идеолог американской исключительности, идеолог американского индивидуализма, ввёл некоторые ограничительные меры против Советского Союза. Произошла смена президента, смена администрации в Белом дома весной 1933 года. Излишняя идеологизация, в том числе внешней политики, ушла в прошлое, её сменила волна здорового прагматизма – в частности, в отношении Советского Союза. По факту отношения и до этого момента всё равно были, хотя бы торгово-экономические. Американские компании, американские инженеры, несмотря на санкционные меры, способствовали сталинской модернизации в период первых пятилеток. Пожалуй, СССР не был главным внешнеторговым партнером Соединенных Штатов, но был важным партнером. Отрицать это было в принципе невозможно, взаимодействие в этой сфере было взаимовыгодным. Американские технологии поставлялись не за "спасибо", американские инженеры работали за хорошую оплату. Отношения между двумя государствами, несмотря на всю их разницу в идеологии, в общественном строе, всё равно поддерживались, почему же было не признать очевидного? Ведь установление официальных дипломатических отношений как минимум способствует развитию торгово-экономических связей.
Франклин Делано Рузвельт и Максим Литвинов объявляют об установлении дипломатических отношений. Вашингтон, 17 ноября 1933 года
Рузвельт: "16 долгих лет страна больше даже нашей по численности населения и размерам территории была лишена возможности офоциально говорить с Соединенными Штатами или поддерживать нормальные отношения с нами. И я искренне уверен в том, что главным побудительным мотивом переговоров между Россией и Соединенными Штатами, которые успешно завершились вчера, было стремление обеих стран к миру".
Литвинов: "Я сегодня очень счастлив, потому что одна из надежд, которые я лелеял в течение 16 лет, осуществилась. Вчерашний обмен нотами между президентом Рузвельтом и мной создает не только необходимые условия для скорого и успешного решения нерешенных проблем прошлого, но и, что гораздо важнее, открывают новую страницу в развитии отношений дружбы и мирного сотрудничества двух крупнейших в мире республик".
– Но Рузвельт, помимо прагматических соображений, похоже, питал личную симпатию к Сталину. Ему были неприятны доклады первого американского посла в Москве Уильяма Буллита, который ясно видел природу сталинского режима, и Рузвельт заменил его Джозефом Дэвисом, который докладывал ему то, что президент хотел слышать. В конце концов Дэвис удостоился за свою сервильность по отношению к Сталину ордена Ленина, небывалый случай в истории двусторонних отношений. Рузвельт действительно не верил в деспотизм Сталина, ему был безразличен террор или он надеялся "приручить" Сталина в собственных целях?
– Отмечу один важный факт: лично Сталин и Рузвельт встретились много лет спустя, на Тегеранской конференции. После этого они встречались только в Ялте в феврале 1945 года. Если мы берем отрезок от 1933 года до начала Великой Отечественной войны, то тут, наверное, говорить о какой-то убежденной последовательной симпатии Рузвельта к Сталину не совсем обосновано. Понятно, что Рузвельт прекрасно понимал природу политического строя, который установился в СССР к концу 1920-х годов, симпатизировать такой системе он просто не мог. Если посмотреть высказывания Рузвельта 1930-х лет, публичные и непубличные, то становится понятно: он нигде не высказывал симпатий, одобрения социалистическому строю, первым пятилеткам и так далее. Несомненно, он знал и о политических судебных процессах, и о репрессиях, и, мягко говоря, о не самых гуманных методах коллективизации сельского хозяйства. Может быть, не детальное, но представление об этом у Рузвельта все-таки имелось.
Если мы говорим о периоде Второй мировой войны, то тут действительно, Сталин как политический деятель, как исторический персонаж, внушал Рузвельту определенную... "симпатия" тут будет не совсем точное слово, но "уважение", даже "большое уважение" – это несомненно. Американский президент в этом был не одинок. Многие из окружения Рузвельта в той же Ялте, политики, которых до и после нельзя было заподозрить в симпатиях к коммунистической идеологии или к советскому строю, отмечали фундаментальные качества Сталина: умение быстро схватывать на лету суть вещей, вникать в детали и даже сталинский не всегда чёрный, но юмор, чувство юмора.
Какая-то межсоюзническая этика имела место быть
Тут, конечно, вольно или невольно на восприятии и Рузвельта, и деятелей из его администрации сказывались военные успехи Красной Армии. Как ни крути, все здравомыслящие люди прекрасно понимали, какой вклад советский народ и Красная Армия вносили в войну против общего врага. Действия 1943-го, 1944-го, 1945 годов были успешными. Понятно, что на Тихоокеанском театре военных действий, а затем после открытия "второго фронта" во Франции и американцам было чем похвастаться. При этом все так или иначе прекрасно понимали: да, он тиран, он диктатор, у него, мягко говоря, весьма своеобразные методы управления державой, плохо совместимые со стандартами американской политической системы. Так или иначе это все прекрасно понимали, до поры до времени просто не вспоминали. Потому что какая-то межсоюзническая этика имела место быть.
– Не будем забывать, как это делают нынешние кремлевские пропагандисты, что США – республика, там есть не декоративный, а настоящий парламент, который в свое время показал президенту Вильсону свою власть, отказался после Первой мировой войны ратифицировать Версальский мирный договор и устав Лиги Наций. Вы пишете о водоразделе в Конгрессе между изоляционистами и интернационалистами, причем почти независимо от партийной принадлежности. Хотя большинство в обеих палатах было у демократов, изоляционисты составляли большинство. Выборы 1940 года Рузвельт выиграл во многом благодаря обещанию не вступать в европейскую войну. Вы пишете также, что Конгресс "почти не заметил" пакта Риббентропа – Молотова, но война с Финляндией произвела тяжелое впечатление на американское общественное мнение, а посол Штейнгардт и вовсе предложил немедленно разорвать дипломатические отношения и ввести санкции против СССР. Что присходило тогда в Вашингтоне?
"Я уже говорил это и повторю снова и снова: наших мальчиков не пошлют ни на какие иностранные войны". Выступление Рузвельта на предвыборном митинге в Бостоне. Октябрь 1940 года
– Отход от американского нейтралитета был постепенным и был связан не только с одним законом о ленд-лизе. Осенью 1939 года была принята обновленная редакция законодательства о нейтралитете, которая вводила принцип "плати и вези". Адресована она была Великобритании и пока ещё не выпавшей из войны Франции. Британцы и французы могли закупать американские товары, продовольствие, вооружение, боеприпасы за живую денежку. К концу 1940 года Франция уже была вне войны по факту. Оставалась Великобритания, ресурсы которой оказались сильно истощены к концу 1940 года. Уинстон Черчилль обратился к американским союзникам с заявлением о том, что тяжко воевать, нужно как-то политику пересмотреть. Американской реакцией на эти запросы Британии и стала программа ленд-лиза: поставки американские были не то чтобы совсем бесплатными, но здесь и сейчас за них платить не требовалось.
Очень важная деталь, связанная с концом 1940 и началом 1941 года, – информационная поддержка, которую весьма искусно организовала администрация Рузвельта. Возьмем хотя бы знаменитое выступление Рузвельта, одно из многих традиционных его радиообращений к нации, где, на мой субъективный взгляд, прозвучала, пожалуй, самая мощная из рузвельтовских знаменитых метафор – садовый шланг для соседа. Когда у соседа горит дом и может загореться ваш, вы не будете с соседом торговаться за каждый доллар, чтобы продать ему садовый шланг, вы сначала дадите шланг, а потом уже сочтетесь, кто кому и сколько должен, главное победить пожар.
Эта философия была воспринята далеко не всем американским обществом, не подавляющим большинством в Конгрессе. Но все-таки в законодательном органе на Капитолийском холме мероприятия, связанные с законом о ленд-лизе, шли достаточно успешно для администрации Рузвельта. Понятно, что и на стадии комитетских слушаний, и на стадии дебатов в обеих палатах Конгресса было достаточно критических стрел, выпущенных в детали законопроекта, но при этом сама философская основа, которая подразумевалась Рузвельтом, что, мол, мы не просто кому-то помогаем по доброте душевной, а мы это делаем в интересах самой Америки, устояла. Это органично гармонизировало с лозунгами Франклина Рузвельта лета-осени 1940 года: мы не будем посылать наших парней на войну. Парней не посылаем – посылаем близким нам по духу и образу жизни народам продукцию, технологии, продовольствие, вооружение, которые им необходимы в борьбе против большого зла. Пожалуй, эта фундаментальная идея, что это нужно не конкретно ради какой-то абстрактной благотворительности, а это нужно для безопасности Америки, – вот эта концепция очень неплохо играла.
– Рузвельта в этом вопросе поддержал и его соперник на выборах 1940 года, республиканец Уэнделл Уилки, который во время президентской кампании твердил, что Рузвельт втягивает Америку в войну. Он выступил за закон о ленд-лизе именно на том основании, что это поможет Америке остаться невоюющей страной. Однако оппоненты закона утверждали, что именно эти поставки и втягивают Америку в войну. Важно еще подчеркнуть, что Рузвельт, обращаясь к Конгрессу, говорил о помощи только Британии, Греции и Китаю. И кроме того, была внесена поправка, исключающая СССР из закона о ленд-лизе.
Выступление Уэнделла Уилки в Сенате США: "Я не могу поручиться, что помощь Британии не втянет нас в войну. Но на мой взгляд, помощь Британии, если она будет эффективной, дает нам наилучший шанс остаться в стороне от войны"
– Да, были такие попытки. Но они оказались неудачными. Парадоксально неудачными, учитывая тот факт, что с конца 1939 года, с начала советско-финской войны, отношения Советского Союза и США были близки к точке замерзания. В этом парадокс, что всё-таки эти поправки не прошли. Тут опять же сыграл роль тот самый прагматизм, о котором я говорил в самом начале. Никто не думал идеализировать коммунистическую идеологию, советский строй и вообще Советский Союз, который пока ещё виделся как почти союзник нацистской Германии. В чем состоял прагматизм? В том, что такими поправками Америка себе связывает руки, а мало ли что произойдет через год, полгода, три месяца, три года спустя. Такие аргументы: мол, зачем мы сами себе будем связывать руки. Они, как оказалось в ближайшей перспективе, оказались почти пророческими.
– 22 июня, в день вторжения Германии в Советский Союз, Уинстон Черчилль выступил по радио с обращением к нации. В этом обращении он назвал Советский Союз союзником Великобритании и заявил, что Великобритания предоставит СССР всю возможную помощь. Тогда никто, кроме самого Черчилля и его собеседника, его личного секретаря Джока Колвилла, не знал фразы, сказанной им накануне вторжения и ставшей хрестоматийной после того, как Колвилл опубликовал её, а Черчилль подтвердил её аутентичность. "Если бы Гитлер вторгся в ад, – сказал британский премьер, – я по меньшей мере с симпатией отозвался бы о дьяволе в Палате общин". Иными словами, для Черчилля Сталин был меньшим из двух зол.
Примерно так же воспринимали Сталина в Вашинтоне. Поэтому речь Черчилля стала для администрации Рузвельта полнейшей неожиданностью. Есть депеши советского посла в США Константина Уманского, в которых он подробно сообщает об умонастроениях в Вашингтоне, об изоляционистском настрое общества и о том, что Рузвельт борется с "фашиствующими" изоляционистами, в том числе в собственной администрации. В Москве, видимо, опасались реакции Вашингтона на гитлеровское нападение, поэтому Молотов дал Уманскому указание при встрече с Рузвельтом не просить о помощи, а для начала осторожно выяснить общее отношение администрации к вторжению. Встреча посла с президентом состоялась только 10 июля. Президент пообещал всю возможную помощь, сказал, что продержаться надо два с половиной месяца, по истечении которых Германии не хватит ресурсов восполнить недостаток вооружений, и подключил к вопросу о помощи Гарри Гопкинса. Но в Конгрессе ему было непросто продавливать эту позицию.
Напомню, в частности, фразу Гарри Трумэна, в то время сенатора, которую советский агитпроп тиражировал просто взапой. В русском переводе она выглядит так:
"Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают друг друга как можно больше".
Это не фейк. Я нашел эту фразу в номере New York Times от 24 июня 1941 года. Цитата закавычена, но не сказано, при каких обстоятельствах Трумэн это сказал. Во всяком случае, на пленарном заседании Сената он эту фразу ни 22-го, ни 23 июня не произносил и вообще не выступал в эти дни – в стенограммах её нет. Вероятно, она была сказана в частном порядке. Но самое главное – цитата обычно воспроизводится в усеченном виде. А у нее есть продолжение: "...Хотя я ни при каких обстоятельствах не хочу видеть победителем Гитлера". Колумнист NYT Артур Крок, цитирующий Трумэна (его колонка называется "Правительство за всякого, кто сражается с Гитлером"), замечает, что сенатор говорил это "вряд ли слишком всерьез" и напоминает шекспировский афоризм про "чуму на оба дома".
– Скажем так: процесс пересмотра американской политики растянулся на несколько месяцев, прежде чем увенчаться распространением ленд-лиза на Советский Союз. Тут дело было не только в памяти о советско-финской войне и в идеологических противоречиях. Тут опять же с одной стороны играло роль противостояние изоляционистов и интернационалистов, плюс – передаем привет американскому прагматизму. Мы помним, что события на советско-германском театре военных действий летом 1941 года развивались не очень благоприятно для Красной армии. В американском генералитете были те, кто пророчил поражение Советскому Союзу: ещё чуточку – и все, Советский Союз постигнет судьба Франции. Это накладывало определенные барьеры, в том числе и на действия рузвельтовской администрации, которая допускала, что Америка будет помогать русским, потому что они стали врагами нацистской Германии. Хорошо, поможем здесь и сейчас, на дворе июль 1941 года, отправим, допустим, русским американские танки или американское топливо. А где гарантия того, что русские не поднимут вверх руки через месяц, и эти самые танки или топливо не будут обращены против врагов Германии, тем самым будут уже работать против американской безопасности, американских интересов? Эти сомнения были доминантой подходов Белого дома, да и Государственного департамента, несколько летних месяцев 1941 года – пожалуй, до поездки Гарри Гопкинса в Москву.
– У Гопкинса не было тогда никакой официальной должности в правительстве, никаких полномочий, он был просто другом президента, его доверенным лицом.
– Известная черта рузвельтовского стиля управления во внешней политике такова: зачастую он не очень доверял дипломатам из того же Госдепа. На выполнения наиболее важных щекотливых поручений он отряжал людей не из числа профи-дипломатии, но тех, кому мог доверять лично.
– Тем более что как раз в Госдепартаменте, да и в военном ведомстве не очень верили в стойкость Красной армии.
– Да, конечно, тут таких антисоветских настроений, фобий, русофобии хватало. Особенно ярко они проявлялись, пожалуй, на стадии неопределенности, когда было непонятно, долго ли Советский Союз в войне продержится. Не зря в 1930-е годы и уже по ходу войны при формировании "русской политики" Вашингтона Госдепартамент оказывался задвинут на задворки внешнеполитического механизма. Как минимум, сомнения, а иногда и ярко негативные суждения шли чуть ли не с самых верхов. Государственный секретарь Корделл Хэлл занимал двойственную, уклончивую, неопределенную позицию. Тут фигура Уильяма Буллита очень интересна, она крайне неоднозначна. Не только за счет его дипломатических неподвигов в период его работы в посольстве в Москве, но и в силу его пребывания в Западной Европе позднее, в конце 1930-х годов.
– Буллит продолжал работать в Госдепартаменте, где в русском отделе трудились, можно сказать, его ученики.
– Да, пожалуй, Буллит и компания стали предтечами, превозвестниками политиков и дипломатов, которые будут давить на Трумэна и формировать его подходы весной, летом, осенью 1945 года. Как раз в этом и заключается разница между эпохами. При Рузвельте Буллит и некоторые другие политики могли сотрясать воздух в прессе, иногда их идеи могли транслировать на Капитолийском холме отдельные сенаторы, но они не стали доминирующими. Главные ниточки этого вектора внешней политики Вашингтона плелись непосредственно в Белом доме.
Визит Гопкинса был для Сталина событием огромного значения. Советский вождь знал об исключительной близости Гопкинса к президенту (он даже жил в Белом доме), как, вероятно, и о том, что посланец Рузвельта неизлечимо болен и потому лишен карьерных амбиций. "Я нуждаюсь в этом получеловеке", – сказал Рузвельт о Гопкинсе в частном разговоре. Во время встречи в Кремле Гопкинс составил продиктованный Сталиным список необходимых Красной армии вооружений и материалов, который лёг в основу программы ленд-лиза для СССР. По меньшей мере в двух советских художественных фильмах переговоры в Кремле воспроизведены более или менее близко к протокольной записи.
"Война на Западном направлении". Сериал по роману Ивана Стаднюка "Война". Режиссеры Тимофей Левчук и Григорий Кохан. Сталин – Арчил Гомиашвили, Гопкинс – Сергей Десницкий. Киностудия имени Довженко, 1990 год
"Битва за Москву". Режиссер Юрий Озеров. Сталин – Яков Трипольский, Гопкинс – Иржи Голы. Мосфильм, 1985 год
В этой версии есть ошибка: на Центральном аэродроме в Москве Гопкинса встречал не Молотов, а его заместитель Соломон Лозовский.
– Вот такой еще нюанс, Дмитрий Владимирович. 3 июля заместитель госсекретаря Самнер Уэллес (по болезни Хэлла он исполнял обязанности госсекретаря) срочно вызвал Уманского, чтобы сообщить ему разведданные: Япония собирается напасть на СССР. А на следующий день после Перл-Харбора новый посол Литвинов вручал свои верительные грамоты президенту, и Рузвельт первым делом спросил его, ожидает ли СССР объявления ему войны Японией (на самом деле он хотел спросить, собирается ли СССР объявить войну Японии) и сколько дивизий снято с Восточного фронта, в данном случае с Дальнего Востока. Молотов велел Литвинову передать американцам, что СССР войну объявлять не будет, ("Мы не считаем возможным объявить в данный момент состояние войны с Японией н вынуждены держаться нейтралитета" – стало быть, и надежды Рузвельта на то, что американские бомбардировщики смогут использовать советские дальневосточные аэродромы как свои базы, рухнули). И тогда Гопкинс попросил Литвинова хотя бы не объявлять о нейтралитете публично – мол, сделайте вид, что Москва ещё не приняла решения. Мы знаем, какое колоссальное стратегическое значение для хода войны имел японский нейтралитет, причем именно зимой 1941 года. Получается, Вашингтон всё-таки надеялся втянуть Москву в войну с Японией?
– Я полагаю, здесь стоит развести субъективные хотелки и объективную реальность. Перл-Харбор для американского общества стал шоком. Десятилетиями американцы жили со стереотипом, что мы тут сидим за двумя океанами, Тихим и Атлантическим, нас никто не достанет, бояться нам нечего, не бояться же Канады с Мексикой, в самом деле. И тут как гром среди ясного неба! Пожалуй, состояние многих конгрессменов, политиков, советников, референтов, простых граждан было близким к шоковому. Поэтому эти с надеждой задававшиеся вопросы – мол, а что там у вас с японцами? – я бы списал отчасти на последствия шокового состояния. Понятно, что стратеги, и политические, и военные, как хорошие шахматисты, должны просчитать все возможные ходы партии, даже те, которые не выглядят очевидными. Пожалуй, не спросить представителей СССР о Японии просто не могли. Мне не кажется, что эти ответы с советской стороны были уж очень разочаровывающими и обескураживающими для американцев. Во-первых, учитывая тот факт, что с весны 1941 года у Японии и СССР был собственный пакт, который просуществовал до 1945 года, и он особым секретом в столицах мировых держав не являлся. Плюс американцы всё-таки понимали и в военной стратегии, и в географии, они понимали, что октябре-ноябре 1941 года немцы Москву в бинокль рассматривают. Мне кажется, всерьез ожидать того, что Москва, сама будучи прифронтовым городом, ещё бросит силы на то, чтобы воевать с Японией – было чересчур нереалистично.
– В марте 1943 года пришел срок продлевать закон о ленд-лизе. И тут вдруг американский посол в Москве адмирал Уильям Стэндли учинил неожиданный демарш. Он публично обвинил советское правительство в замалчивании американской помощи. Его возмутил тот факт, что Сталин в своей речи по случаю Дня Красной армии ничего не сказал о ленд-лизе и его значении для фронта. Молотов сделал послу строгое внушение. Он также послал телеграмму Литвинову в Вашингтон, в которой назвал действия Стэндли "неуклюжей выходкой" и велел опровергнуть его утверждения. В Вашингтоне Уэллес поспешил дистанцироваться от посла. Насколько серьезным был этот инцидент, осложнил ли он пролонгацию закона о ленд-лизе? И был ли прав Стэндли, когда говорил о замалчивании этой темы в советской прессе?
– Сразу скажу: я детально советскую прессу не анализировал на этот предмет, возможно, когда-нибудь руки и дойдут. Судя по всему, всё-таки выступление Стэндли в марте 1943 года по поводу недостаточной информированности советского общества об американской помощи возникло не на пустом месте. Была созвана скандальная пресс-конференция, на которой Стэндли без особых оглядок на дипломатический политес осудил такое замалчивание, прозрачно намекнул, что, мол, в Конгрессе сидят великодушные люди, которые проголосовали за помощь Советскому Союзу, но они бы были рады, если бы советский народ знал, кто его благодетели. Это был действительно такой маленький, но, к счастью, далеко не пошедший скандал, в результате которого Стэндли вызывали на ковер в МИД к Молотову, обвинили во всех смертных грехах. Я даже в архиве внешней политики видел один документ по итогам этих разборок со Стэндли (судя по всему, рукой Молотова написано). Смысл был в том, что в советскую прессу про Стэндли больше ни одного слова не давать, ибо проштрафился. Правда, волна, поднятая Стэндли в Москве, дошла до Вашингтона, правда, в таком немножко пригашенном состоянии, ослабленном, и не оказала какого-то решающего, а тем более фатального воздействия на обсуждение пролонгации закона о ленд-лизе на очередной финансовый год. Но при этом представителям администрации пришлось пошевелиться.
Кроме этого знаменитого интервью Стэндли, большой ложкой дегтя была проблема второго фронта. Почти весь 1943 год вплоть до осени, до того, как Рузвельт, Черчилль и Сталин встретились в Тегеране, этот вопрос отравлял отношения не только советско-американские, но и вообще отношения внутри Большой тройки. Потому что еще в мае-июне 1942-го, когда Молотов ездил в Британию, потом в США летал, вроде бы были заверения, что мы откроем второй фронт в 1942 году. В итоге вместо Франции в 1942 году войска США и Великобритании появились в Марокко, в Северной Африке. Думаю, в Кремле считали себя обманутыми, и это порождало определенные трения. Плюс, конечно, весна 1943 года: вскрылась правда о знаменитом катынском инциденте, разрыв отношений СССР с польским эмигрантским правительством. В 1943 году трений и негатива хватало. Несмотря на весь этот негатив, ленд-лиз продлили в 1943 году, продлили весной 1944 года без больших излишних дебатов и без какой-то акцентированной риторики. Уже весной 1945-го, когда запахло победой, продление ленд-лиза получилось гораздо более проблемным. В Конгрессе местами всё проходило "на тоненького".
– Ну а что происходило после войны с советским долгом по ленд-лизу?
– Это была очень настоящая "Санта-Барбара", которая тянулась десятилетиями. Напомню, основной принцип ленд-лиза был таков: то, что после войны останется, подлежало либо возврату, либо оплате. Это уже в первые послевоенные годы породило большое количество непониманий, недомолвок, взаимных претензий. Казалось бы, всё это протоколировалось, фиксировалось: сколько должны поставить, сколько поставили по факту союзники Советскому Союзу. Но тут нужно понимать, что каждый "студебеккер" или джип невозможно было отследить. Закономерным было желание советской стороны вернуть поменьше, заплатить поменьше, а желание американской стороны – выкатить счета побольше.
Это оказался один из самых долгоиграющих сюжетов в советско-, потом российско-американских отношениях ХХ века
Уже в конце 1940-х годов нашла коса на камень, эти противоречия по и количеству поставленного, и того, что должен СССР по его стоимости, выплыли наружу. Условно говоря, до сентября 1945 года, до конца войны действовал принцип, сформулированный еще Рузвельтом – садовый шланг для соседа. Пожар закончился, потушили, настала пора торга за этот самый шланг. Это наслоилось в конце 1940-х годов на общее ухудшение политических отношений, на трения вокруг Ирана, черноморских проливов, Греции. Проблема оставалась неразрешенной ещё несколько десятилетий. Определенные подвижки случились в начале 1970-х годов, это был один из компонентов разрядки. Международная напряженность – не только про ракеты и ограничения стратегических вооружений, но и про попытки наладить конструктивное взаимодействие в торгово-экономической сфере между США и СССР. Получился такой размен: в 1972 году осенью после визита Ричарда Никсона в Москву были подписаны два межправительственных соглашения. Одно предусматривало, что у СССР при торговле с США будет "режим наибольшего благоприятствования", а второе соглашение – как раз урегулирование долгов по ленд-лизу, наконец-то была согласована после долгого бодания итоговая сумма, по-моему, 700 с чем-то миллионов долларов, и порядок расчета по этим долгам. Какие-то выплаты успели пройти, а потом грянула печально знаменитая поправка Джексона – Вэника, которая по сути дела обнулила первое соглашение о режиме наибольшего благоприятствования. На рубеже 1974–1975 годов советское руководство совершила попытку зеркального ответа: вы нам не даете режим боагоприятствования, мы дезавуируем договор об урегулировании ленд-лизовских долгов. В итоге эта "Санта-Барбара" продлилась чуть ли не до конца ХХ столетия. Это оказался один из самых долгоиграющих сюжетов в советско-, потом российско-американских отношениях ХХ века, – рассказал российский историк-американист Дмитрий Ильин.
В тексте использованы фотографии, предоставленные Региональной общественной организацией "Общественная комиссия по сохранению наследия академика Сахарова", и из личного архива Сергея Батоврина. Мы продолжим рассказ о ленд-лизе в одном из следующих эпизодов "Обратного адреса".
Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода
Слушайте наc на APPLE PODCASTS – SPOTIFY
