Иван Толстой: Беседа любителей русского слова сегодня получится заочной, потому что Борис Михайлович будет говорить о моей недавно вышедшей книге "Химеры и трагедия". А я буду ему отвечать цитатами из своей книги. Так мы решили распределить свои роли.
Итак, название "Химеры и трагедия", подзаголовок – "Пять эссе об Алексее Толстом". Книжка выпущена в Петербурге Издательством Русской христианской гуманитарной академии.
Борис Парамонов: Историк литературы, сотрудник Радио Свобода Иван Толстой выпустил книгу "Химеры и трагедия" – пять эссе об Алексее Толстом. Внук пишет о деде – ему и карты в руки. Тематически эссе распределяются так. Заглавная часть – "Химеры и трагедия" – об истории романа "Сестры" – первого в трилогии "Хождение по мукам" – весьма непростой истории, ибо эта книга была написана и напечатана еще в эмиграции, где Алексей Толстой очутился в 1919 году, но пробыл недолго – четыре года. К моменту возвращения в СССР – лету 1923 года– это было новейшее сочинение писателя, и для того, чтобы предстать перед новым советским читателем, обойдя цензуру, ему пришлось заметно книгу поправить, очистив ее от любых несоветски звучавших тем, мыслей и фраз.
Людям, хорошо знающим это сочинение Алексея Толстого – едва ли не самое популярное у читателей, – конечно, бросится в глаза поправка, сделанная автором буквально в последней фразе романа: Катя и Рощин идут по улице, а перед ними движется наклейщик афиш, вдруг обернувшийся к ним лицом. В советских изданиях тут говорится, что на них обратились его горящие глаза, но в первоиздании эта деталь была другая – провалившийся нос сифилитика: весьма выразительная кода, открывающая дальнейшие именно что хождения по мукам толстовских героев. Согласимся, что это значимая поправка. Напиши Алексей Толстой свою трилогию в эмиграции, мы бы имели во многом иную книгу, сомневаться в этом не приходится. Вопрос: была бы она лучше? С уверенностью на этот вопрос ответить нельзя: Толстой был писателем совершенно внеидеологическим, если угодно – безыдейным, его интересовали не мысли, а краски и живые детали бытия.
Я с удовольствием перечитал в цитации Ивана Толстого ту сцену, когда в начале войны четырнадцатого года репортер Антошка Арнольдов берет интервью у офицера генерального штаба.
Иван Толстой: "Заведующий отделом печати генерального штаба полковник Солнцев принял в своем кабинете Антошку Арнольдова и учтиво выслушал его, глядя в глаза ясными, выпуклыми, веселыми глазами. Антошка приготовился встретить какого-нибудь чудо-богатыря – багрового, с львиным лицом генерала, – бича свободной прессы, но перед ним сидел изящный, румяный, воспитанный человек и не хрипел, и не рычал басом, и ничего не готовился давить и пресекать, – все это плохо вязалось с обычным представленим о царских наемниках.
Антошка Арнольдов опустил блокнот и с недоумением взглянул на полковника. Как раз за спиной его возвышалась темная фигура Николая Первого, глядевшего неумолимыми глазами на представителя прессы, точно желая ему сказать: пиджачишко короткий, башмаки желтые, нос в поту, вид гнусный – боишься, сукин сын… У обоих были те же глаза, но у того грозные, а у этого – веселые".
Пиджачишко короткий, башмаки желтые, нос в поту, вид гнусный – боишься, сукин сын…
Борис Парамонов: Вот весь Алексей Толстой: в легкой форме, с пленительным юмором он высказывает, можно сказать, свой символ веры: он не либерал-протестант и анархист, а государственник: ему импонирует крепкая власть и четкий порядок.
Иван Толстой выдвигает этот тезис в самом начале своей книги и последовательно его проводит в интегральной характеристике советского классика. И это дает однозначный ответ на вопрос: почему писатель вернулся из эмиграции:
Иван Толстой: "Так что политически Алексей Толстой не за белых или красных, он – за строителей государства. А раз строить приходилось красным, значит выбора не оставалось. Не большевиком был Алексей Толстой, а государственником… в его действиях была несомненная мировоззренческая логика: он не тыкал в глаза новым хозяевам страны списком их преступлений – в котором развал государства стоял бы вероятно на первом месте. Теперь они строили, и он подставлял плечо".
Борис Парамонов: Алексей Толстой тем еще хорош, что однажды читанный он надолго, если не навсегда запоминается – так живы и убедительны все его персонажи, включая самых проходных вроде этого Антошки Арнольдова. Я, например, вспомнил, что о нем еще походя говорится: он взыграл духом, получив такое ответственное задание – взять интервью у чина генерального штаба, – ибо раньше, до войны, подвизался на самых мизерных ролях – и вспоминает с отвращением, как еще неделю назад писал обзор эстрадного представления, где актер, гримированный под свинью, пел куплеты: "Я поросенок и не стыжусь, / Я поросенок и тем горжусь,/ Моя маман была свинья, / Похож на маму очень я". Писатель, который запоминается в малейших деталях, – бесспорно хороший писатель.
Перечислю другие сюжеты книги Ивана Толстого. Это "Царь и кукла" – о трактовке образа Петра Великого – излюбленного писателем персонажа; пойнт и парадокс в том, что император в трактовке Ивана Толстого связывается с другим его известным героем – Буратино. Буратино выступает у Ивана Толстого как модификация Петра – механичность, безлюбость, "деревянность" обоих отличают. Текстуально: "Буратино пародирует жизнь юного государя, у него такие же круглые глаза, упрямый характер, косолапая походка, желание все на свете проверять собственным опытом".
Буратино, пишет Иван Толстой, – невочеловеченный Петр. Или Петр – Буратино Второй. Вот таким увиден Петр в памятнике работы Шемякина в Петропавловской крепости: кукла с остановившимся заводом. Замечательное наблюдение! Вообще если два очень разных автора приходят к одинаковой трактовке того или иного предмета, значит он увиден правильно.
Известно, что Петр Первый – любимый исторический герой Алексея Толстого. Но интересно проследить, как он увязывается с актуальной писателю современностью. Писатель обратился к его образу как раз в 1917 году в рассказе "На дыбе". Петр вспомнился во время пошатнувшегося привычного порядка – потому, что и сам Петр связан у нас с сюжетом острой исторической ломки, его время видится самой настоящей революцией, и неудивительно, что память о нем вызвала другая, уже современная революция. И другая параллель возникает у Толстого: параллель Петра и Сталина. Это сравнение не могло не импонировать Сталину, масштаб выбран самый что ни на есть лестный.
Иван Толстой этот сюжет резюмирует так:
Иван Толстой: Многие убеждены, что фигура царя-реформатора под пером Алексея Толстого возникла в ответ на социальный заказ времени. Критики и в эмиграции, и в России сходились в одном: толстовский Петр был Сталиным русского прошлого, точнее – Сталин Петром дня сегодняшнего.
Борис Парамонов: Тут нужно к наблюдениям и анализам Ивана Толстого добавить еще один сюжет: вспомнить, что первый том романа о Петре появился в начале тридцатых годов, когда произошла очень значимая перемена в советской идеологической догме. Была раскритикована и ликвидирована историческая школа Покровского. М.Н. Покровский – еще дореволюционный историк-марксист, большевик с дореволюционным стажем. Марксизм в применении к России, к русской истории был у Покровского взят в упрощенном варианте элементарного экономического детерминизма, и других факторов истории Покровский не брал и не рассматривал. Русская история была у него историей без людей, в ней действовали безличные силы промышленного и торгового капитала. Динамика русской истории у Покровского – это динамика хлебных цен, коли русский хлеб, хлебная торговля, хлебный экспорт были у него основным экономическим и едва ли не единственным содержанием российской истории. При этом капитализм в России он рассматривал и оценивал как весьма зрелый, и социалистическая революция в России представала у него неким историческим фатумом, независимым от активности людей. Это не могло понравиться Сталину, с некоторых пор (если не всегда) озабоченного именно своей ролью в истории, его претензией на историческое величие. Решив избавиться от трактовок Покровского, Сталин сказал тогдашнему наркому просвещения Бубнову: твои школяры думают, что Наполеон – это пирожное.
Сталин сказал тогдашнему наркому просвещения Бубнову: твои школяры думают, что Наполеон – это пирожное
Понятно, что Алексей Толстой, угадавший такое умонастроение вождя и проведя бросающуюся в глаза параллель петровской реформы и большевицкой революции, попал в самое яблочко – и обеспечил себе политическое алиби. И он всячески нажимал на это сравнение, писал, например, что недаром начал писать роман о Петре в начале первой пятилетки (позабыв по этому случаю о своих прежних петровских наработках).
Этот сюжет обнаружил и проанализировал другой русский историк, ставший главой самой значительной русской либеральной партии конституционалистов-демократов ("кадетов" для краткости), а после революции оказавшийся за границей, в эмиграции, – Павел Николаевич Милюков. Я читал его статью о конце школы Покровского в эмигрантском журнале "Современные записки".
Укажу другие сюжеты книги Толстого-внука. Они представлены в трех главах – "Третий Толстой и второй Чайковский", "В оливиновом мороке" – это о романе "Гиперболоид инженера Гарина" и "Документальные небылицы" – о пьесе Толстого и Павла Щеголева "Заговор императрицы".
Павел Елисеевич Щеголев – видный историк-пушкинист и знаток декабристской тематики. Помнится его полемика с Юрием Тыняновым по вопросу о так называемой потаенной любви Пушкина. Щеголев говорил о Марии Раевской, а Тынянов выдвигал на эту роль Екатерину Карамзину – жену, потом вдову великого историка. Еще вспомнилось, что тыняновскую трактовку горячо поддержал кинорежиссер Эйзенштейн, написавший ему, что готов сделать фильм на эту тему. Эйзенштейн был поклонником психоанализа и увидел в этой истории Эдипов сюжет.
В начале революции в руки к Щеголеву попали богатейшие архивы полицейского управления, которые он, на всякий случай и чтобы не подвергаться рискам революционного лихолетья, спрятал у себя на квартире, на Большой Дворянской улице, – уточняет Иван Толстой. Это на Петроградской стороне, сразу за Троицким мостом; в советское время она была переименована в улицу Куйбышева; не знаю, вернули ли ей прежнее название.
Имена Щеголева и Алексея Толстого связывают еще по другому случаю: предполагается, что это они изготовили известную фальшивку – так называемый дневник Анны Вырубовой, императорский фрейлины и личной подруги императрицы. Иван Толстой, касаясь этого сюжета, пишет, что решительных доказательств нет, но с другой стороны – а кто еще мог написать, кроме авторов уже нашумевшей и снискавшей колоссальный успех пьесы на том же материале "Заговор императрицы"? Это же рядом лежало. А особенной моральной щепетильностью ни Алексей Толстой, ни его сотрудник Щеголев, как известно, не отличались. И они не чувствовали себя морально обязанными перед людьми прежнего режима. По этому поводу не лишне привести такое суждение Ивана Толстого:
Иван Толстой: Революция, жестоко смявшая всю прежнюю жизнь с ее мистическими и высоколобыми разговорами, подтверждала, в глазах Алексея Толстого, правоту его интуиции: он никогда не верил в чью-то духовность, оторванную от почвы, и философы, носители трагических взглядов, были для него столь же виновными в гибели России, как и сами революционеры, маньяки с адскими машинами в портфелях.
Борис Парамонов: Но вот и поговорим о совместном творении Толстого и Щеголева – пьесе "Заговор императрицы", поставленной в начале 1925 года в Москве и Ленинграде и вскоре пошедшей в массе других театров. Это, безусловно, самый интересный раздел книги Ивана Толстого. Ну разве что два слова о еще двух главах. "В Оливиновом поясе мороке", как уже говорилось, – это о романе "Гиперболоид инженера Гарина". Это был хит того времени. Причем Алексей Толстой к каждому новому изданию давал тридцать процентов переделанного текста: в этом случае книга считалась новой и оплачивалась полностью, а не частично, как при переизданиях. Из интересных деталей – о возможном прототипе героини романа Зои Монроз. Иван Толстой выдвигает на эту роль некую леди Абди, в девичестве Ию Ге – дочь актера петербургского Александринского театра. Я, натурально, отыскал в сети ее фотографии: крупная блондинка, тип Татьяны Яковлевой, похоже, тогда модный. Что касается эссе "Третий Толстой и второй Чайковский" – это о взаимоотношениях писателя и одного старого революционера Николая Чайковского, открытым письмом к которому Толстой объявил о своем решении вернуться в Россию. Детали таковы, что заставляют вспомнить известную сплетню: будто Алексей Толстой вернулся в СССР не столько строить новый мир, сколько убегая от долгов.
Итак, о пьесе "Заговор Императрицы". Таковым авторы посчитали желание Александры Федоровны отстранить от власти мужа и стать регентшей при малолетнем наследнике. Надо сказать, что историческими документами эта версия отнюдь не подтверждается, да и в самой пьесе нет на этом эмфазы. Это было не столько намерение, сколько разве что смутное желание. Так что сюжет о заговоре – просто приманка: поставить это слово в название пьесы для вящего завлечения зрителей. Зритель действительно валом валил. Иван Толстой в связи с этом приводит драгоценнейшую деталь: современники рассказывали, как в кассу Большого Драматического театра, где шла пьеса, явилась крестьянская семья – мужик и баба, спрашивая: где тут живого царя показывают?
Впечатлялись спектаклем отнюдь не одни простые души. Иван Толстой приводит отзыв Анастасии Романовны Крандиевской – матери Н.В. Крандиевской, тогдашней жены Алексея Толстого; особый интерес этому отзыву придает тот факт, что Анастасия Романовна к тому времени почти оглохла:
Иван Толстой: "До какого мастерства сделаны все характеры, как вообще удалась вся пьеса, если глухого человека заставить с 8 до часу ночи просидеть в напряженнейшем внимании и любопытстве (...), что получилась даже странная вещь – каким-то образом (чудесно прямо) передавались мне, глухой, как камень, целые фразы, и все течение пьесы в общем я узнавала".
Борис Парамонов: Центром пьесы и спектакля были, однако, не царь и не царица, а Григорий Распутин в исполнении актера Монахова. Я помню отзыв о нем и Дневнике Корнея Чуковского: что актер показал стихийное обаяние этого, очень русского, человека. Вокруг Распутина концентрировались и отзывы о пьесе и спектакле. Почти все в один голос повторяли, что Распутин показан просто-напросто умным и хитрым мужиком – отнюдь не таинственным старцем, одаренным некоей мистической силой.
Вот отзыв известного театрального критика Кугеля, в общем почти единодушно повторенный чуть ли не всеми писавшими о спектакле:
Иван Толстой: Монахов "с огромным художественным чутьем и тактом разоблачает легенду о Распутине-мистике, религиозно-одержимом субъекте. Его Распутин – умный и хитрый честолюбивый авантюрист. Свое подлинное существо хищника он умело скрывает под разными личинами".
Распутин – умный и хитрый честолюбивый авантюрист. Свое подлинное существо хищника он умело скрывает под разными личинами
Борис Парамонов: Тем более интересно суждение одного весьма необычного зрителя. Это Василий Витальевич Шульгин – видный дореволюционный политик монархического склада, иронией исторической судьбы принявший из рук Николая Второго отречение от престола. В 1925 году, когда шла пьеса, Шульгин оказался в Петербурге (это отдельная история его якобы нелегального проникновения в СССР, куда на самом деле его провели и дальше вели чекисты в известных им целях). Шульгин пишет в книге об этом своем якобы нелегальном путешествии, что он с трудом сдерживался, чтобы не закричать во время представления: ложь, это не так, я знал этих людей!
Иван Толстой: "Он играет, и хорошо играет, мужика пьяного, распутного. Большого наглеца, но умного и хитрого. Но он совершенно не передает той таинственной силы, которая должна же была быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой. А без изображения этого хлыстовского колдовства, даже оставив в стороне боль и негодование, которые вызываются некоторыми сценами, непонятно вообще все".
Борис Парамонов: Я думаю, что прав был все-таки Шульгин. Ведь даже на старых черно-белых фотографиях видна необычная внешность Распутина – его необыкновенно выразительные глаза. "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам". Двадцатые годы в советской России были временем, меньше всего благоприятным для такого рода мистических внушений. Между тем есть отзывы очень серьезных людей, говоривших о соблазнительнейшем искушении увидеть в сюжете Распутина вдохновляющий миф о ныне обретаемом мистическом единении царя и народа. О таком соблазне писал, например, отец Сергий Булгаков.
Воспроизведя основные сюжеты книги Ивана Толстого и убедившись в немалом интересе его рассказов и трактовок, нельзя кончить, не высказав несогласия с некоторыми из его выводов. Причем это даже не само авторское резюме его исследования, а вскользь и походя произнесенная как бы случайная или само собой разумеющаяся фраза:
Иван Толстой: "Как минимум с 1921 года эмигрант Алексей Толстой разрабатывался советской разведкой в качестве приманки для определенной части русской диаспоры. К работе над его "правильным" ориентированием были привлечены (в частности, но не только) Илья Эренбург и Александр (Владимир) Ветлугин. Толстой, конечно, и сам подумывал о возвращении на родину, но задача ГПУ была широкой – разложение русской эмиграции – и толстовская фигура (…) до поры до времени подходила для этой цели… Теперь же, когда его роль в Европе была сыграна, возвращавшаяся на родину крупная рыба должна была по закону гидродинамики увлечь за собою с потоками воды и рыбешку помельче".
Борис Парамонов: Иван Толстой даже персонифицирует эту мелкую рыбешку, называет некоторые имена: писатель Соколов-Микитов, журналист Василевский-не-Буква, еще некоторые. Дело, однако, не в размерах рыбешки, а в принципиальном суждении, данном так непринужденно. Например, ну никак нельзя поверить, что к 1922 году Илья Эренбург как-то использовался в чекистских играх. Не то еще было время. Иван Толстой приводит ныне известный рассказ Корнелия Зелинского, говорившего со слов Фадеева, что Сталин интересовался у него, почему Союз писателей, которым руководит Фадеев, ничего не знает о врагах, затаившихся в его рядах: например, о шпионах Павленко, Эренбурге и Алексее Толстом. Мы знаем, что ни один из них не пострадал в тогдашних чистках, наоборот, каждый по-своему сыграл немаловажную роль в дальнейших сталинских начинаниях. Павленко, к примеру, был сценаристом кинематографической сталинианы, про Эренбурга и его роль в войне и говорить не надо. Приходится думать, что Сталин в данном случае не говорил с Фадеевым серьезно, – он играл или, говоря по-одесски, игрался. Таков был юмор вождя.
Можно вспомнить похожую историю: как Николая Заболоцкого на следствии обвиняли в участии в заговоре, руководимом Николаем Тихоновым, и как Заболоцкий обнаружил, что Тихонов жив и преуспевает в роли одного из литературных вождей.
Не стоит сводить всю многообразную, сложную, подчас трагическую историю советской культуры, советскую историю вообще к таким маргинальным примечаниям.
По счастью, в книге Ивана Толстого подобных погрешностей немного (собственно, вот только эта одна). "Химеры и трагедия" – хорошее, поучительное чтение. О по-настоящему интересных людях никогда не устаешь читать. Алексей Толстой был как раз таким человеком.
