Иван Толстой: В серии "Жизнь замечательных людей" наконец-то вышла давно ожидавшаяся книга – исследование Михаила Ефимова и Джеральда Смита о Святополк-Мирском. Поскольку авторов двое, приведу фрагмент из предисловия к книге, чтобы понять тип сотрудничества между собою двух ученых.

"Больше сорока лет назад, – пишет М. Ефимов, - в начале 1970-х, британский славист Джеральд Смит (ныне professor emeritus в Оксфорде) начал собирать сведения о жизни и трудах Мирского. Смиту повезло: он встречался с теми, кто знал Мирского лично. Его многодесятилетний труд увенчался выходом в 2000 году в издательстве Оксфордского университета биографии Мирского – первой когда-либо написанной. В книге Смита впервые на основе огромного количества источников была последовательно воссоздана биография его героя – и потому этой книге заслуженно был оказан самый доброжелательный прием в англоязычной научной среде. В то самое время (1990-е годы), когда Смит работал над своей книгой, в России возник интерес к личности Мирского, начали появляться публикации его работ, а также публикации архивных материалов. Здесь исключительно важную роль сыграл петербургский исследователь Владимир Перхин. Благодаря ему, в частности, были впервые опубликованы материалы следственного дела Мирского. Фактический материал прирастал, но биографии Мирского по-русски по-прежнему не было.

Как читатель, коллега и друг Дж. Смита, я неоднократно предлагал ему взяться за совместную работу по переводу его книги на русский язык. Однако, как мы с Джеральдом поняли в какой-то момент, перевести книгу на русский можно, но – не нужно. Написанная больше четверти века назад и ориентированная на английского читателя, ныне в России эта книга едва ли бы выглядела уместной. Поэтому пришло время написать биографию Мирского по-русски.

Поскольку работы Дж. Смита повлияли, в известной степени, на мои собственные представления о Мирском, наше соавторство было органичным. Оно оказалось заочным и в пространстве, и во времени: я писал эту книгу после английской книги Джеральда. И хотя русская книга ни в какой степени не похожа на английскую, без английской предшественницы, а также без многочисленных публикаций эпистолярного наследия Мирского, осуществленных Дж. Смитом, она не была бы возможна. Потому первая русская биография Мирского в полной мере является плодом русско-британского содружества".

Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский – интереснейшая и парадоксальнейшая фигура русского – и русско-советского, что сразу же надо подчеркнуть, – культурного прошлого. Годы его жизни – 1890–1939. В том-то интерес и парадокс жизни Мирского, что он, будучи, как само имя его говорит, высокородным князем, стал в конце концов советским литератором – историком литературы и литературным критиком.

Поначалу жизнь этого лейб-гвардейца не обещала каких-либо литературных перспектив. Правда, он поступил в Петербургский университет – сначала изучал восточные языки, потом перешел на филологический факультет – но из университета после третьего курса ушел – как раз в эту самую лейб-гвардию и начал вполне перспективную военную карьеру. А тут мировая война, он принимает участие в боевых действиях, ранен. Когда разворачивается Гражданская война, он, натурально, на стороне белых. В 1920 году его часть интернируют на территории Польши. Выбравшись оттуда, Святополк-Мирский перебирается в Париж, позднее в Лондон, где приобретает вполне солидное положение в лондонской Школе славянских исследований – и начинает широко печататься – как по-русски, так по-английски. Именно Мирский, а отнюдь не Набоков – первый русский англоязычный автор.

Борис Парамонов: Вот это было, пожалуй, несколько неожиданным: откуда у этого боевого офицера, еще, так сказать, пахнущего порохом, такая литературная эрудиция и способность говорить о сложнейших вопросах отечественной литературы?

Иван Толстой: Да ведь и не только отечественной. Мирский поначалу пишет по-английски именно о русских темах, а по-русски публикует статьи о новейшей английской литературе – о тогдашних сенсациях: Дэвид Лоуренс, Олдос Хаксли, Вирджиния Вулф. И много другого. Кстати, он и о классиках пишет – например, о Байроне, объясняет его англичанам.

Борис Парамонов: Да, англичане не сильно этого гения любили – как при жизни его, так и потом. Я помню мое удивление, когда я прочитал об этом у Бертрана Рассела в его Истории западной философии.

Иван Толстой: Но все это хотя бы и эксцентричное двуязычие и устрашающая широта культурного горизонта бледнеют и теряют приоритеты при следующей трансформации неутомимого воина. С конца двадцатых годов Мирский начинает свой путь влево – к марксизму и коммунизму, становится членом Британской компартии и в 1932 году возвращается в СССР.

Борис Парамонов: Да, вот это сюжет так сюжет. Второго такого не было в эмиграции.

Иван Толстой: Цветаева вернулась в 39-м году.

Борис Парамонов: Да, но она поехала вслед за дочерью и мужем, и то не сразу, – причем без каких-либо идейных деклараций и смены вех. А Мирский вернулся громко, демонстративно: на волне своего идейного преображения.

Иван Толстой: Борис Михайлович, вы забыли Алексея Толстого, вернувшегося из эмиграции очень рано – в 1923 году.

Борис Парамонов: Отнюдь не забыл, но вот как раз это событие было вполне ожидаемым: в самой эмиграции раздавались голоса, что нечего здесь Алексею Толстому делать с его стопроцентно русским дарованием, которому необходимо питание от родных корней. Кстати, сама Цветаева писала об этом.

Но вернемся к Святополк-Мирскому. И вспомним для начала, что ни Цветаева, ни Алексей Толстой никакого идейного преображения не декларировали, а Святополк-Мирский обставил свое возвращение весьма театрально, провел, так сказать, длительную артиллерийскую подготовку. Уже с 1928 года стали появляться и по-английски, и по-русски его статьи, в которых он начал говорить о литературных событиях и сюжетах с самой что ни на есть марксистской точки зрения. Причем более того: в той методологии, которая в скором времени получила в самом Советском Союзе уничижительную квалификацию вульгарного социологизма.

Вы знаете, Иван Никитич, я испытал нечто вроде шока, читая тексты Мирского в книге, собранной Олегом Коростелевым и Михаилом Ефимовым – как и в книге Ефимова о Мирском. Читаешь – и все как будто нормально, и вдруг провал: Пушкин с бухты-барахты преподносится как певец юной российской буржуазии. Вообще с Пушкиным Мирский особенно напутал и наскандалил. Именно на его примере он взялся за социологический анализ – и пошел выяснять, где у Пушкина феодальные пережитки, а где уже черты нового буржуазного мировоззрения. Это невыносимо! И ведь задается серьезным методологическим вопросом (вернее, ему кажется, что это самый серьезный вопрос): может ли создавать вечно ценные произведения искусства, понятные всему человечеству, творец, объективно выражающий идеологию того или иного сходящего со сцены класса? Как это так получается: всякое искусство классовое, а вот победивший и строящий бесклассовое общество пролетариат принял и усвоил Пушкина?

И тут Мирский такую теорию развел, что для соответствующей публикации ему уже было мало журнальных или газетных страниц: напечатал статью "Проблема Пушкина" в серьезном академическом Временнике Пушкинской комиссии. Тогда готовились к столетию со дня смерти Пушкина и советское литературоведение было мобилизовано для этой цели. И вот тут Мирский попал пальцем в небо: он не сумел предвидеть, что этот вульгарный социологизм в СССР похерят и выбросят на свалку. Именно на Пушкине смена вех произошла, которого в столетие смерти провозгласили великим народным патриотическим поэтом.

Иван Толстой: Промашка марксиста?

Борис Парамонов: Да ведь и не в марксизме даже было дело – Мирский явился в Советский Союз, вооруженный теориями Михаила Покровского. Был и такой еще дореволюционный историк-марксист, в советское время, натурально, вошедший в фавор. Его Ленин успел похвалить – конспективную "Русскую историю в самом кратком очерке". Это краткий очерк был в основном о движении российских хлебных цен, из которых все и выводилось, в том числе война с Наполеоном. Это была история без людей. Когда Покровского решили похерить, Сталин сказал тогдашнему наркому просвещения Бубнову: "Твои школяры думают, что Наполеон – это пирожное".

Ладно советские школяры – так и высокородный князь Святополк-Мирский к тем же мыслям склонялся. Его явление в СССР напоминало известную апофегму: больший роялист, чем король.

Ну вот хотя бы такой пример обращения белого эмигранта на путь истинный, Мирский пишет о Достоевском, о том, что он поставил свой талант на службу реакции:

Диктор: "Все, что было действительно сильного и действенного в реакционных идеологиях, всегда черпало свою силу в искажении и извращении революционных идей. Но в длинном ряде ренегатов и мародеров революции никто не делал своего дела с таким гигантским размахом, как Достоевский".

Борис Парамонов: Ну ладно бы – ренегат, это слово не столько оценивающее, как констатирующее, – но мародер! Цитируем Мирского дальше.

Диктор: "Ренегатский и провокаторский характер творчества Достоевского в полной мере проявился только в европейском масштабе. До недавнего времени во всех капиталистических странах Достоевский был самой действенной силой разложения и развращения близкой к революции мелкобуржуазной интеллигенции, которую он с несравненным мастерством умел своими художественными софизмами сманивать с прямых путей революции в извилистые и темные коридоры "внутреннего опыта".

Борис Парамонов: Поневоле задумаешься о собственных Мирского "коридорах внутреннего опыта". У нас еще будет возможность об этом поговорить.

Иван Толстой: Борис Михайлович, а что писал Мирский до этого своего обращения в истинную марксистскую веру? Были у него, как вы любите говорить, зернистые мысли?

Борис Парамонов: Это выражение – "зернистые мысли", кстати, из того же Достоевского, это у него Фома Опискин говорит. Вот чем-то вроде незабвенного Фомы стал и Святополк-Мирский, сменив вехи. Но до этого – года примерно до двадцать восьмого – он писал вполне здраво и внятно. И одну его статью можно назвать весьма интересной. Она называется "Веяние смерти в дореволюционной литературе".

Уже из названия этой работы понятно, о чем в ней речь. Вся русская дореволюционная литература говорит и предвещает эту смерть. За одним интересным исключением: это Лев Толстой. Мирский выводит его из этого хоровода смерти. Приведем слова Михаила Ефимова из его книги о Мирском:

Диктор: "Мирский неслучайно в начале "Веяния смерти" много говорит об онтологической чистоте Толстого, не затронутого смертью и историей, смертью в истории. Поздний Толстой – это сознательное и мучительное самообеднение. Но именно оно – освобождение".

Борис Парамонов: У Мирского еще один термин чрезвычайно выразительный появляется: "освобождающее обеднение". Вот это и есть Толстой с его антикультурным нигилизмом. В принципе это правильно, таким Толстой и был, и из этого импульса родилось его гениальное художество.

Иван Толстой: С главным его приемом остранения.

Борис Парамонов: Ну конечно. Толстой проникает за культурные маски, носимые современным цивилизованным человеком, и усматривает там, за масками, всякое. Вспомним, что остранение – главный толстовский прием – это переведение культурной символики в реальный вещественный план. Наташа Ростова не оперу слушает, а наблюдает за толстой певицей, которая была сначала в белом, а потом в голубом платье.

И вот в реальной истории, в русской революции то есть, Мирский усматривает это самое освобождающее обеднение. Текстуально (я цитирую Мирского): "Освобождающее обеднение в русской революции – это уничтожение мира "мебели и идей" – среди которых уже нельзя жить, а единственно возможное – только разлагаться".

Ну и дальше – важнейший тезис:

Диктор: "Но еще до революции тональность русской литературы начала меняться. Это изменение не было следствием революции, но скорее явлением параллельным ей. Подобно ей оно было освобождающим обеднением. В литературе оно связно с направлениями формализма, футуризма и акмеизма. Смысл всех трех был в ампутации духа, настолько охваченного гниением, что исцелить его было уже невозможно. (…) Поэтому и поэзия Маяковского, с ее презрением ко всем высшим ценностям, и нигилистический формализм Шкловского, и даже "материализм" комсомола имеют свою целебную ценность, так как отсекают от нас зараженный член.

Конечно, ни формализм, ни материализм положительной ценности не составляют. Но уже стала возможной и уже зародилась новая фаза русского духа. История не считается с хронологией, и фаза эта, которую для краткости назову возрождением героического, началась до революции в творчестве Гумилева. В самой совершенной форме оно видно в творчестве лучших из молодых поэтов, Пастернака и Цветаевой, но в большей или меньшей мере оно выпирает из многих молодых писателей, работающих в России".

Борис Парамонов: И вывод:

Диктор: "Пусть придут варвары – и Шкловский, и комсомольцы. Молодые варвары лучше висячих корней, тепличных орхидей, с ароматом, почти неотличимым от запаха гниения.

Варвары выходят из одной кулисы. Из другой – молодые поэты, Пастернак и Цветаева, но еще и многие другие, из которых "выпирает героическое".

Борис Парамонов: И сейчас, Иван Никитич, я сделаю ответственное заявление: именно, что в этих словах Мирского, в этой его концепции есть пойнт. В сущности, это правильно. Вопрос в другом: пошло ли развитие литературы в советской России тем путем, который разглядел Мирский?

Иван Толстой: Постойте, Борис Михайлович, а что же правильного в этих словах, в этом утверждении комсомольского дикарства на месте прежней культуры? Да и можно ли за одну скобку ставить варваров и Цветаеву с Пастернаком? Что правильного вы находите в этой апологии варварства?

Борис Парамонов: Тут нужно прежде всего понять, что Мирский имеет в виду не только положение культуры в СССР, но мировую культурную обстановку в целом. И он прав в том смысле, что в европейской культуре произошла резкая демократизация, нарушилась прежняя культурная иерархия. Это сделала мировая война 1914 года. Какая иерархия в окопах? Какая в окопах мебель? Соответственно – какие еще идеи возможны на таком фактическом фоне? Чем можно оправдать такой гигантский культурный срыв? Естественно, произошла инфляция идей, возник скепсис по отношению к самой культуре. Все стали равны всем. Война ведь была тотальной, велась всем народом и всеми народами, а не профессиональной армией, как прежде.

И вот что еще первоначально значимо и важно: так отнюдь не один Святополк-Мирский говорил, а многие. Я бы сказал – все.

Борис Парамонов: Давайте, Иван Никитич, вспомним другого героя этого времени – знакомого нам всячески Илью Эренбурга. Ведь он в книге 1922 года "А все-таки она вертится!" говорил один в один то же. Вспомним старую цитату, она нам с вами давно известна (Эренбург перечисляет черты новой эпохи и новой культуры),

Диктор: "Стремление к организации, к ясности, к единому синтезу. Примитивизм, пристрастие к молодому, к раннему, к целине. Общее против индивидуального. Закон против прихоти. Следовательно, не уходя в рамки какой-либо секты, можно с уверенностью сказать, что на Западе новое искусство кровно сопряжено со строительством нового общества, будь то социалистическое, коммунистическое или синдикалистское".

Борис Парамонов: Эренбург продолжает перечисление:

Диктор: "Коллективизм. Синтетичность эмоций, образов, форм, ритма. … Восприятие духовного аристократизма, эстетизма, избранничества как скучной патологии. Омоложение. Примитивизм, пожалуй, "барбаризация", если это слово применимо к современным американцам, то есть при усовершенствовании всей материальной культуры, упрощение психологии. Отсюда бодрость и жизнерадостность, конец "изломам". Борьба с загроможденностью не только психологической, но и философской. Свежая струя идиотизма, влитая в головы читательниц Бергсона и Шестова".

Борис Парамонов: И вывод:

Диктор: "В целом первенствует сознание, что правильно сконструированное искусство возможно лишь в разумно организованном обществе".

Борис Парамонов: Еще что добавить сюда надо. Конечно, Эренбург знал Запад и умел видеть. Но его собственный культурный нигилизм тоже не совсем собственный. Я полагаю, что своего Хуренито он придумал, внимательно прочитав одну тогдашнюю книжку – "Переписку из двух углов" Вячеслава Иванова и Гершензона. Эренбург разрабатывает в "Хуренито" гершензоновскую партию – и позднее в мемуарах вполне понятно намекает на это.

Иван Толстой: Ну да, рассказывая, как тяжко было жить в революционной разрухе, он вспоминает, что Гершензон сказал ему в ответ на его сетования: неужели вам не хочется все разбить и от всего избавиться? Тогда я не понял его, пишет Эренбург, но сейчас с восторгом вспоминаю эти слова. Примерно так у Эренбурга.

Борис Парамонов: И у Мирского, кстати, в его статьях мы находим чрезвычайно лестный отзыв о Гершензоне – без подробностей, но нам сейчас ясно, что он имел в виду – вот это оправдание культурного нигилизма, вот это варварство, пришедшее с революцией. У этих высококультурных людей была на уме одна ассоциация: древний Рим и христианство. Мол, христиан тоже варварами считали, а вот как все к лучшему вышло.

Вообще то, о чем тогда писали Мирский и Эренбург, почти без зазора ложилось на тогдашнее новое явление – фашизм. Только Эренбург, как положено скептику, ограничился сторонним ироническим наблюдением, а Мирский в это с головой кинулся. Ну, не в фашизм, так в коммунизм.

Иван Толстой: А в данном случае это не одно и то же?

Борис Парамонов: Давайте, Иван Никитич, не будем обольщаться параллелью: за это сейчас, по слухам, в России срок дают.

Вот лучше приведем слова автора книги о Мирском Михаила Ефимова:

Диктор: "Физика и метафизика распада могут быть выражены в эстетически-совершенных формах. Лучший из всех – Блок с его уже не предчувствием, а прямо пророческим переживанием исторической смерти.

Что же делали жильцы наверху в русской революции? (…) Когда в лице великой революции пришла историческая смерть петербургской России, люди верхнего этажа встретили ее как Джаггернаута, с восторгом ужаса и самоуничтожения. Самое гениальное выражение этого поклонения разрушающей силе – Двенадцать, самое благородное – письма Гершензона в Переписке из двух углов".

Борис Парамонов: А что касается Пастернака и Цветаевой – так ведь тоже верно: они очень отличались от предшествующей высоколобой поэзии, не меньше, чем Маяковский. И я еще одного поэта тут к месту бы вспомнил – Николай Тихонов, в начале 20-х годов очень высоко стоявший и ценившийся. Но – не удержался на высоте.

Иван Толстой: Рассказывают, что Шкловский, услышав выступление Тихонова со славословием Сталину, сказал: "Он будет жить, но петь больше не будет".

Борис Парамонов: Да, но тогдашний Тихонов был хорош.

Я одержимый дикарь, я гол,

Скалой меловою повис балкон.

К Тучкову мосту шхуну привел

Седой чудак Стивенсон.

Иван Толстой: Кстати, из опубликованной в наше время переписки Эренбурга видно, как он сам высоко ценил Тихонова – и стихи его, и прозу тогдашнюю: сборник рассказов "Рискованный человек".

Но возвращаемся к Мирскому. Вспомнилось, как его эмигрантский друг и единомышленник Петр Сувчинский сказал: если мне дадут на выбор – Достоевский или комсомол, я безусловно выберу комсомол.

Ну и еще одно категорическое высказывание самого Мирского:

Диктор: "Хотя ни одно из произведений пролетарских писателей не находится на том же литературном уровне, что и лучшие произведения Пастернака, Бабеля или Маяковского, для любого, кто обладает чувством истории, очевидно, что пролетарии – живая сила, а все остальные – мертвая".

Борис Парамонов: Или вот такое, в письме Горькому, который, как известно, ему помог вернуться в СССР:

Диктор: "Окончательно наступило время, что вне генеральной линии ВКП(б) и Коминтерна нет места для тех, кто не хочет быть врагом человечества и культуры…. Нет ни человека, ни культуры вне Коммунистической революции… Мне кажется, что среди честных и мыслящих интеллигентов и здесь, в Англии, убеждение это зреет".

Борис Парамонов: Вот это приписывание английским интеллигентам коммунистических симпатий заставляет вспомнить некоторые последующие происшествия: пресловутую кембриджскую пятерку джентльменов, оказавшихся советскими шпионами и вовремя сбежавших в Москву. Но времена были другие, послесталинские, их никто не тронул, так и доживали в совке – кто спиваясь, кто как.

Иван Толстой: Борис Михайлович, я вот о чем хочу вас спросить. Вы упомянули Петра Сувчинского. А этот ближайший друг Мирского был одним из самых видных деятелей так называемого евразийства. Да ведь и сам Мирский был ему, евразийству, не чужд. Что бы вы сказали об этом?

Борис Парамонов: Евразийство при своем появлении в эмиграции вызвало острый интерес. Даже Бердяев сказал, что это единственно живое движение, рожденное эмиграцией. Главная мысль была – приятие революции. Мол, с революцией Россия отошла от навязанного ей Петром европейского пути на собственный, свой, органический. Незачем России подражать буржуазным демократиям, ей органичен авторитаризм, сакрализация власти. В происшедшем есть только один минус – идеология нынешней русской, то есть большевицкой, власти. Вот эту надстройку нужно сменить: вместо марксизма – православное христианство. И все станет на свои места, и Россию на этом пути ожидает прекрасное будущее. Вот только они, евразийцы, никак не могли объяснить, каким это способом можно заставить нынешнюю власть сменить идеологию.

Иван Толстой: Да и если вспомнить дальнейшее, то даже частичная реабилитация церкви Сталиным во время войны ничуть систему не изменила.

Борис Парамонов: Равно как и нынешнее чуть ли не засилье церкви: властители крестят лоб, а воз и ныне там. Опыт показал: чтобы власти в России быть и оставаться авторитарной, никакая идеология ей не нужна. Имеет место голая фактичность силы. Динамика если и была, то исключительно в этом направлении – деидеологизации власти. Как в свое время Константин Леонтьев призывал: властвовать нужно беззастенчиво.

И вы знаете, Иван Никитич, я бы не стал особенно задерживаться на этом эпизоде – на евразийстве Святополк-Мирского. Это не структурообразующий пункт его судьбы. Он и сам говорил: я евразиец в четные годы, а в нечетные – нет.

Иван Толстой: Мирский начинал "менять вехи", еще находясь в эмиграции. Это происходило у всех на глазах. Как отнеслись эмигранты к этому? Как комментировали они эскапады Мирского?

Борис Парамонов: Комментарии густо пошли, когда Мирский начал издавать то ли журнал, то ли альманах "Версты". Вышло три номера, впрочем, весьма объемистых. Почему-то обозлило: что он печатал там советских поэтов – Пастернака, Сельвинского. Цветаева, само собой, печаталась в "Верстах", и тоже по-своему раздражала эмиграцию. Вот что, в частности, писала Зинаида Гиппиус:

Диктор: (Мирский) "таланта – и даже эстетического чутья – лишен, однако страдает если не славолюбием, то известнолюбием. Взамен таланта ему дана некая сообразительность и нюх к моменту. А так как база его – полнейший душевный нигилизм, то в выборе моментов и путей он ничем не стеснен, только бы подходящий и удобный. Эта разновидность в г. Святополке еще индивидуально размахровлена, он облюбовал путь эстетического пробольшевизма – с его вывеской какой-то "России", – сам не имея ни к какой России ни малейшего отношения, ни малейшего о ней понятия и даже плохо владея русским языком".

Борис Парамонов: Думаю, что о плохом русском языке Мирского Гиппиус зря сказала – нормальный язык, и никаких англицизмов. Но не за пробольшевизм же ругать – это уже вне оценки.

Еще Ходасевич очень остро высказался, он сказал, что Святополк-Мирский зовет своих читателей в застенок.

Иван Толстой: Еще бы Ходасевичу в стороне остаться! Это ведь о нем Мирский сказал: Ходасевич любимый поэт всех не любящих поэзию.

Но оставим в стороне эмигрантских критиков – сами постараемся оценить казус Мирского. Что вы, Борис Михайлович, видите причиной столь эксцентричного поворота?

Борис Парамонов: Это понять нельзя. Не белому же офицеру объяснять, что такое большевики и на что они способны. Логики в решении Мирского не было. А если нет логики – ищи психологию. Мне кажется – вне каких-либо подробностей, – что Мирский, уходя к большевикам, от чего-то в себе отказаться хотел, какой-то собственной коренной трансформации ждал. Но, повторяю, не хочу уходить в подробности. Лучше приведем вот такую мысль автора книги о Мирском Михаила Ефимова, он пишет, что Мирский примерял на себя судьбу Пушкина – почему и писал так много и с эмфазой о Пушкине. Вот автор цитирует ту статью о Пушкине

Диктор: "Примиряться с действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности…. Трагедия Пушкина в смысле содержания как и всего его творчества последних лет, глубоко двусмысленны. Первый смысл в них обычно реакционный – кара за грехи гордой и чувственной юности. История сыграла с Пушкиным трагедию возмездия гораздо менее двусмысленную. Гибель Пушкина была трагически неизбежным следствием его приспособленческого примирения с царизмом. "Без лести" подчинившийся Николаю, Пушкин вступил на путь, от добровольной капитуляции неизбежно приведший его к невольным унижениям без числа и наконец к смерти как единственному выходу".

Борис Парамонов: И сам Ефимов далее пишет:

Диктор: "Так о Пушкине – не то что не принято. Так невозможно. Недопустимо… Проблема Пушкина – это на самом деле Проблема Мирского. Мирский не отожествляет себя с Пушкиным-творцом. Параллель была в другом: в насильственном примирении с силой, которая тебя и убьет. И за этим примирением неизбежно следует возмездие".

Борис Парамонов: Получается, что это было на годы растянутое самоубийство. В 37-м Мирского, натурально, замели, в 39-м он умер на Колыме. А что мешало Мирскому жить в обличье корректного английского профессора-слависта – обсуждать теперь ни к чему. Что тут скажешь? Разве что: "Не ходите, дети, в Африку гулять".

Но как бы ни решился вопрос о Мирском, книгу о нем Михаила Ефимова стоит прочесть. Если о тебе пишут такие книги, то все-таки жил ты не зря.