Нынешний период российской истории может положить конец одному культурному мифу, который долгие десятилетия был утешением и подспорьем интеллигенции, особенно в позднесоветские годы. Это миф о том, что, несмотря на тиранию, на политический гнёт, можно сохранять духовную и творческую свободу. Более того, гнёт якобы способствует духовному расцвету и во времена самой тяжелой тирании достигаются высочайшие творческие результаты. В годы "застоя", в 1970-е и ранние 1980-е, понятие "внутренней", "тайной" свободы было одним из самых вдохновляющих. Собственно, никакой другой свободы, кроме внутренней, не оставалось в стране, где правителей нельзя было выбирать и за пределы которой нельзя было выехать.
Основы этого мифа в России заложил Пушкин в позднем своём стихотворении "Из Пиндемонти" (1836).
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, снова, слова, слова…
Неужели государственный деспотизм настолько давит на сознание поэтов, что мешает им опознать общественный гнёт как предпосылку творческого?
Обращаясь к устройству западного общества, Пушкин насмешливо отзывается о гражданских, политических свободах. Между тем стоит вспомнить, что сам Пушкин все время рвался за границу. Из кишинёвской ссылки хотел бежать в Грецию; в Одессе пытался сторговаться с контрабандистами; в Михайловском заказал парик, чтобы тайно выехать через Польшу в Германию под видом слуги своего приятеля. На Кавказ отправился для того, чтобы вызнать, нельзя ли оттуда перебраться в Турцию. Пушкину почти всё равно куда, на Запад или на Восток – лишь бы вырваться из объятий родины, но на все запросы ему отвечали отказом. Он не понимает Петра Вяземского, который, имея возможность отъезда, не пользуется ею немедленно, сейчас же: "Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь".
И вот, выстрадав опыт раба, замыслившего несбыточный побег, в стихотворении 1836 года Пушкин смиряется и оправдывает эту горькую участь высшей, духовной необходимостью. Он не просто разделяет две свободы, внешнюю и внутреннюю, но и решительно противопоставляет одну другой.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданиями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права...
Поразительно, что, войдя в возраст духовной зрелости, поэт как будто не понимает взаимосвязи двух свобод. Та же самая власть, которая ограничивает его в политических правах, ограничивает и свободу передвижения, право распоряжаться своей жизнью, скитаться "по прихоти своей"… Пушкин заявляет даже о своем безразличии к цензурным запретам, то есть к самому вопиющему нарушению того права, к которому он, как свободный художник, призван быть особенно чуток. Сам выбор снижающих эпитетов для тех, кому нужна свобода печати (авторы – "балагуры", читатели – "олухи"), демонстрирует презрение к ней. Между тем, уже начиная с заглавия этого стихотворения, очевидно, насколько сам поэт несвободен: он вынужден даже отказаться от своего авторства, приписав его малоизвестному и к тому же уже покойному итальянскому поэту Ипполито Пиндемонти (1753–1828). Поначалу Пушкин поставил другое обманное заглавие – "Из Alfred Musset", но решил, что даже это опасно, поскольку Альфред де Мюссе был жив и имел славу свободолюбца. Пушкин лишает себя права говорить то, что думает, растаптывает сам источник своего вдохновения – и при этом настаивает, что это и есть подлинная, "лучшая" свобода.
Если "Из Пиндемонти" – одно из последних стихотворений Пушкина, то выражение "тайная свобода", как зерно мифа, впервые встречается в его раннем стихотворении "К Н. Я. Плюсковой" (1818), которое восхваляет императрицу Елизавету (супругу Александра І) и обращено к её фрейлине. Пушкин славит красоту и добродетель императрицы и утверждает, что в своей похвале он не одинок, а выступает от имени всего русского народа: "Воспламененною душой /Я пел на троне добродетель/С её приветною красой./Любовь и тайная свобода/Внушали сердцу гимн простой,/И неподкупный голос мой/Был эхо русского народа".
В следующем столетии на призыв Пушкина отзывается Александр Блок, в стихотворении "Пушкинскому Дому" и в речи "О назначении поэта" (11 февраля 1921 года), написанных к 84-й годовщине гибели Пушкина и всего лишь за несколько месяцев до собственной кончины: "Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!" "Тайную свободу" Блок выделяет курсивом, ссылаясь на панегирик, обращенный к фрейлине императрицы. Но главное для Блока — отнесенность к другому пушкинскому стихотворению, тому самому "Из Пиндемонти". Приводя его почти целиком в своей речи "О назначении поэта", Блок опять, в тяжелейшие для свободы пореволюционные дни, считает нужным защищать только "тайную" свободу и противопоставляет её гласной, открытой: "Дело поэта, как мы видели, совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал "иной", "тайной" свободы…"
Подобно тому, как Пушкин "не дорого" ценит права свободной личности в свободном обществе, так и Блок называет стремление к общественной свободе "ребяческой волей, свободой либеральничать". При этом он не может не видеть, что вслед за внешней свободой уже отнимают и "тайную", творческую. И всё-таки остается удивительная слепота перед ясной как день, испытанной на собственном страшном опыте, связью внутренней свободы с внешней! Неужели государственный деспотизм – самодержавного или большевистского толка – настолько давит на сознание поэтов, что мешает им опознать общественный гнет как предпосылку творческого? Целые три с половиной года после революции, покончившей с любым либерализмом, и вплоть до самой смерти Блок молчал, не в силах ничего создать.
Да и что такое "тайная свобода"? Чем она отличается от неволи, если не смеет заявить о себе? Слишком велик соблазн подменить "тайной свободой" свободу вообще, а тем самым и оправдать жесточайшую несвободу, которая царит в столь презираемом "порядке внешнего мира".
Вскоре после выступления Блока в защиту "тайной свободы", 12 июля 1921 года, Политбюро ЦК ВКП(б) отклонило ходатайство Анатолия Луначарского и Максима Горького о разрешении тяжелобольному Блоку выехать в Финляндию на лечение. В тот же день Горький отправил письмо Владимиру Ленину, в котором вынужден был приводить жалкие, лакейские доводы в пользу права больного лечиться и путешествовать и не брезговал даже доносом на третьих лиц для подтверждения лояльности Блока и своей: "Честный писатель, не способный на хулу и клевету по адресу Совправительства, Александр Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его не выпускают, но в то же время выпустили за границу трёх литераторов, которые будут хулить и клеветать..." Выезд за границу Блоку разрешили только 5 августа, когда уже была получена достоверная информация, что поэт на смертном одре. 7 августа Блока не стало.
Кстати, странное совпадение. "Из Пиндемонти" написано 5 июля 1836 года, за полгода до гибели Пушкина (29 января 1837 года). Ровно такой же промежуток отделяет стихотворение "Пушкинскому Дому" и речь "О назначении поэта" А. Блока (11 февраля 1921 года) от его смерти 7 августа 1921 года. Таков срок ожидания "ответки" от судьбы.
Сейчас самое время осознать природу этого возвышенного самообмана, который, пережив монархию и коммунизм, дотянулся до ХХI века: якобы никакая тирания не может помешать свободе личности. Если выдавливать из себя раба до последней капли, нужно вспомнить и Пушкина, и Блока, то есть осознать это наследие в самых риторически возвышенных его истоках.
"Иные, лучшие, мне дороги права; Иная, лучшая, потребна мне свобода..." Что такое эти чеканные строки – защита свободы или формула отказа от неё и в конечном счете от самого себя? Свобода, которая заранее ограничивает себя рамками "лучшей" и подрывает доверие к "худшей", общественной свободе, к "худшим", гражданским правам… Горько осознавать, что исторические последствия этого самообольщения было дано испытать на собственной судьбе не только поэтам, но и их народу.
Михаил Эпштейн – российский и американский филолог и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
