Александр Горянин: Лет до 12 я был пламенный большевик и жадно читал всё, что имело отношение к предстоящей мировой революции. То, что мне вообще попадалось такое чтение, даже удивительно. Первая половина 50‑х была временем жизни вполголоса и на цыпочках, мировая революция не стояла в СССР на повестке дня, а значит, относилась к опасным идеям. Опасные же идеи не могли тогда упоминаться даже с целью их осудить, советскому человеку полагалось понимать всё и так, не маленький.
В нашей школьной библиотеке самыми смелыми органами были журналы "Костёр", "Пионер", "Вожатый" и "Дружные ребята". К счастью, моему однокласснику достались непонятливые родители, благодаря чему их книжный шкаф содержал издания куда более колоритных и менее опасливых 20‑х годов. Кое‑что имелось и у Бархатовых, соседей по двору. Их сын Гога был старше меня года на три, но, преодолевая возрастную спесь, снисходил до общения. У Бархатовых к стене был прикноплен плакатик: "Не шарь по полкам влажным взглядом – здесь книги не даются на дом! Лишь безнадёжный идиот знакомым книги раздаёт". Под этой надписью я и получил как раз "на дом" роман "Месс‑Менд" писателя Джима Доллара.
По сюжету американские рабочие срывают всемирный фашистский заговор против СССР и тем приближают мировую революцию. Года два или три спустя я задним числом прозрел (перечитать не вышло, Бархатовы уехали в Ленинград), что роман представлял из себя немыслимую вампуку. Году в 57‑м его переиздали (и переиздавали потом не раз) уже под именем его настоящего автора, Мариэтты Шагинян, но лучше от этого он не стал.
Не счесть, сколько буржуазных планов расстроили из любви к советской стране отважные литературные персонажи 20‑х и 30‑х годов. Журналы "Всемирный следопыт" и "Вокруг света" кишели подобными историями. В рассказе "Загадочный взрыв", автора не помню, с тайного аэродрома где‑то в Польше взлетает секретный французский суперсамолёт, чьё задание – разбомбить Кремль. Но экипаж, внуки парижских коммунаров, сорвали преступный замысел. В повести "Остров гориллоидов" Б. Турова (Бориса Фортунатова) западные биологи‑преступники где‑то близ экватора выводят послушную расу полулюдей, не знающих страха и готовых выполнить любой приказ. Естественно для войны против СССР. Но советский врач, изучающий по соседству тропические болезни, срывает этот заговор с помощью прогрессивных жителей джунглей. И так далее.
Советский врач срывает этот заговор с помощью прогрессивных жителей джунглей
Уже после школы я набрёл на увесистый (страниц 600) роман Петра Павленко "На Востоке", год издания 37‑й. В нём Япония нападает на СССР (цитирую: "…на узких улицах Владивостока валялись обломки домов, бухта была уныла… На улице Ленина лежали мины, растянуты были минные сети, толпы краснофлотцев деловито возились с ними посреди мостовой, исковерканной японскими бомбами"). Казалось бы, дело плохо, но тут в Москве к микрофону подходит Сталин: "Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Амударье... Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с лётчиками в вышине". Лётчики, воодушевлённые душевным голосом, уничтожают главный штаб агрессора в Токио, позволяя японским пролетариям захватить власть. Те добивают милитаристов и строят социалистический город Сен‑Катаяма.
Позже мне попадались и другие произведения 30‑х годов о молниеносной будущей победе Красной армии над тем или иным врагом – но непременно с участием зарубежных пролетариев, которые всегда на нашей стороне. Среди самых ярких назову фильм "Если завтра война" (режиссёр Ефим Дзиган), роман "Первый удар" Николая Шпанова и недолго шедшую в ряде театров страны пьесу Владимира Киршона "Большой день".
И в пьесе, и в фильме на СССР нападает некая европейская держава (какая, не сказано). В фильме битва затягивается: в Красную армию успевают влиться миллионы добровольцев. В итоге враг разбит в своём логове, мирные жители обнимают красноармейцев и своих партизан. Фильм очень понравился в Кремле, 15 марта 41‑го года, за три месяца до начала настоящей войны, очень своевременно, его создателям даже присуждают Сталинскую премию. Пьеса Киршона ещё оптимистичнее: Красная армия мгновенно переходит в контрнаступление, в стане врага вспыхивает коммунистическая революция, уже на третий день пролетарии всех стран соединяются и мировому капитализму приходит конец. Правда, автору это не зачлось. Премьера "Большого дня" в театре Вахтангова прошла 13 апреля 37‑го года, а уже 29 августа Киршон был арестован и 11 месяцев спустя расстрелян.
Уже на третий день пролетарии всех стран соединяются и мировому капитализму приходит конец
Шпанов оказался удачливее. Его "Первый удар" был сдан в набор и подписан в печать в один день: 15.V.1939, это нечто беспримерное, идеологическое начальство как‑то особо спешило. Агрессором без всяких экивоков названа Германия, хотя Гитлер не упомянут. Немецкие налёты отбиты за 45 минут, советская авиация сразу начинает ответно бомбить Германию (в то время ещё даже не имея с ней общей границы). За 12 часов, описанных автором, успевает произойти много событий. В пылающих немецких городах восстали немецкие рабочие, в немецкой армии вспыхнули антивоенные бунты, "стратосферные дирижабли" Третьего Рейха остались без газа, на аэродромах обнаружился дефицит готовых к вылету самолетов, у криворуких фашистских вояк взорвались запасы иприта. Дальнейшее оставлялось воображению читателя, который должен был догадаться, что сразу за последней страницей начнётся всеевропейская пролетарская революция, но это пока тайна. За три месяца успело выйти семь изданий "Первого удара", одно даже с картинками, после чего все они были в один миг изъяты из продажи и библиотек, ибо началась почти двухлетняя почти дружба с Рейхом.
Если в довоенных книгах пролетарии всех капиталистических стран были преданными друзьями молодой страны Советов, только свистни, то в послевоенных эта тема звучала как‑то застенчиво. И отчего‑то я, школьник, понимал, что так надо. И почему главные романы теперь назывались "Борьба за мир", "Счастье", "Товарищ Анна", "Дружба", "Свет над землёй", "Белая берёза", "От всего сердца". Понимал и многое другое. Несмотря на небольшой возраст я уже был понятливый советский человек.
В седьмом, кажется, классе моя понятливость испытала тяжкий кризис
Но в седьмом, кажется, классе моя понятливость испытала тяжкий кризис. То, что раньше было идеально пригнано, вдруг перестало сходиться, посыпалось. Сталин (ещё до знаменитого ХХ съезда), Ленин (особенно тот, картавый и добренький из фильмов), но, главное, 1917 год и гражданская война – посыпалось всё. Удивительно, но это никак не было связано с возвращением из карагандинского лагеря моего отца, отмотавшего срок по 58‑й статье.
Не успел я сжечь всё, чему поклонялся, как процесс на какое‑то время остановил самый пылкий апологет большевизма, каких мне доводилось знать, учитель экономической географии Николай Николаевич Федяй, унтер‑офицер царского времени, человек редкого ума и эрудиции. На момент большевистской революции ему было 25 лет, а своими рассказами о благодеяниях большевиков он делился с нашим классом в свои 63 года, во времена, когда соображения осторожности уже не диктовали такой пыл.
Помню, я спросил у него на перемене, почему угнетённые рабы капитала не устремились в СССР, землю трудящихся? "Устремились, – спокойно ответил он. – Но с капиталистической стороны граница была на замке. Советую после школы поступить на истфак и уже как историк заняться именно этим. Интереснейший вопрос".
Помню, я спросил у него на перемене, почему угнетённые рабы капитала не устремились в СССР, землю трудящихся?
Помню, я спросил у него на перемене, почему угнетённые рабы капитала не устремились в СССР, землю трудящихся?
Сомнения в правоте симпатичного Николая Николаевича я ощутил уже скоро, но его восторг по поводу большевизма ещё какое‑то время смущал меня. Тем не менее, я решил не вступать в комсомол, и не вступил. И свой скептический мониторинг событий (мысленный, конечно) под названием "Вейся, верёвочка" начал уже на первом курсе. Правда, не истфака, а географического.
Ещё одно воспоминание, уже конца 60‑х. Моего приятеля, аспиранта ТашГУ, подключили к перевозу архива вузовской комсомольской организации: наша с ним alma mater переезжала из центра города в новое здание на окраине. Я попросил его о каких‑нибудь курьёзных агитках 20‑х – 30‑х годов. "Ну что ты, когда вышестоящий орган присылает новое объяснение мироустройства, предыдущее подлежит возврату, – пояснил мой друг, но добавил: – Случайно уцелели, правда, какие‑то вроде тезисы к Всемирному фестивалю молодёжи и студентов 1957 года в Москве, я их на безрыбье прихватил для тебя, но это уже совсем другие времена. Без огонька, жвачка постная".
Два‑три абзаца с огоньком в документе всё же нашлись – о том, как капиталисты безжалостны к трудящимся. Для своего времени они уже отдавали архаикой. Можно было решить, что передо мной воззвание времён польского похода Красной армии в 1920 году. Помните, Ленин был уверен, что при её приближении трудящиеся Польши, а вслед за ней Германии и Франции, дружно восстанут и сбросят капиталистов? Выдающийся был мудрец: 14 лет прожил в Западной Европе, ничего не понял. Считал, что у пролетариев нет отечества.
На мой взгляд, одно лишь это утверждение делало ленинизм полным вздором, хотя с избытком хватало и другого вздора.
Ленин носился с идеей всемирной социалистической республики, искал для неё имя. В 1915 году придумал "Соединённые штаты мира", а в конце 1922‑го говорил уже о "Мировой советской социалистической республике". В преамбулу к первой Конституции СССР 1924 года верные ленинцы записали, что СССР станет "решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику". Правильные поэты писали правильные стишки. Маяковский в 1926‑м: "…чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем". В 35‑м Безыменский: "Будет скоро в нашей власти / Весь огромный шар земной. / Станет он страною счастья, / Став советскою страной".
Уже будучи москвичом, встретил в Ленинской библиотеке одноклассника Валеру Агеева, красного империалиста со школьных лет. Мы были неразлучными друзьями класса с пятого, однако жизнь направила нас разными путями, он после востфака и аспирантуры стал пакистановедом, уехал в Калугу, возглавил там кафедру востоковедения в пединституте. Мы заговорили так, словно наш спор прервалась вчера, а обсуждали мы всегда мировые сюжеты. Не прошло и четверти часа, как он оседлал любимого конька. "Глупо было отказываться от идеи перманентной революции, – сказал он. – Этим мы (меня восхитило это "мы") оттолкнули от себя самых решительных и пассионарных по всему миру, а только они и способны на революционное действие". – "Если бы не это, сегодня уже была бы Всемирная советская республика?" – спросил я. "Разумеется!" – "А где была бы столица?" – "Не прикидывайся, в Москве!" Я уже было открыл рот, чтобы очень ловко возразить, но Валера воскликнул: "Прости, опаздываю на поезд". Мы обнялись, он умчался, и за следующие 20 лет мы не виделись ни разу, он умер в Калуге профессором. В пятьдесят девять лет, студенты его обожали.
А сказал бы я тогда вот что: герб СССР был придуман именно для Всемирной советской республики, не зря на нём земной шар, а границы СССР не обведены
А сказал бы я тогда вот что: герб СССР был придуман именно для Всемирной советской республики, не зря на нём земной шар, а границы СССР не обведены. Число республик могло быть любым. Шведская республика, Пакистанская. "Ты, специалист по Пакистану, считаешь, что из Москвы можно будет решать пакистанские проблемы? Или мадагаскарские?" Мадагаскар, кстати, полностью присутствует на советском гербе. Как и Куба с Гаити. Как Нью‑Йорк и Сингапур.
Сказать это я не успел, но в очередной раз поразился: чью голову (в стране, управляемой с немалым, из‑за её размеров, трудом!) могла посетить идея всемирной республики – уж не барона ли Мюнхгаузена? Вздорность марксистской догматики и схоластики, умозрительных формул ("товар – деньги – товар", "труд – это товар", "рабочая сила – не товар" и прочее) была невыносима. И во имя этой чепухи срезана под корень историческая Россия с её купечеством, аристократией, крестьянством, духовенством, казачеством, промышленниками, земством, с её дворянскими гнездами, монастырями, уникальным асимметричным устройством, пролиты моря крови на "полигонах" и в расстрельных подвалах, а интеллигенция стала тяжелым инвалидом?
Я то бросал свой мониторинг, то возобновлял его, уговаривая себя, что обязательно увижу конец советской власти, надо только упорно отслеживать симптомы его приближения. Впрочем, верёвочка продолжала виться, наблюдал я за ней или нет.
За год с небольшим в Ленинской библиотеке мне удалось неплохо углубиться в советскую историю.
Дома я читал запретный тамиздат, а на работе, помимо редактирования журнала "Советское библиотековедение", окунался в забытую периодику давних лет, твёрдо зная: всё в спецхран не упрячешь. Я выяснил, в частности, то, что незабвенный Николай Николаевич утаил или не знал. А именно, что на стыке 20‑х и 30‑х годов в СССР всё же бежали тысячи молодых людей рабочего и крестьянского происхождения, тайно переходя финскую, латвийскую, польскую, румынскую границы. Правда, не от угнетения, а от того, что их перестали угнетать: Запад был охвачен экономическим кризисом (он же Великая Депрессия), безработица приобрела небывалый размах, а тут в СССР пятилетка, индустриализация, работы хоть отбавляй.
Историки уже в наши дни докопались, что в СССР перебежчики оказались мало желанны: это была молодёжь, не владевшая ценными профессиями, зато требующая возни: каждого обустрой, пристрой и так далее. Но это полбеды. Хуже другое: перебежчик уже через месяц мог запроситься обратно, обесценивая всю коминтерновскую пропаганду. Кого-то отправили на родину, им сильно повезло, большинство через 2-3 года было объявлено "засланными с диверсионной и шпионской целью", многих расстреляли. И это ещё один яркий штрих к картине "Ленинизм и братство трудящихся".
Сейчас о судьбах этих людей есть ряд исследований с цифрами, в том числе российских историков.
В середине 30‑х большевики, похоже, продолжали уверять себя, что их поддерживает весь мировой пролетариат, но при этом явно пришли к выводу: пусть он поддерживает нас, не переселяясь к нам, а оставаясь дома, чтобы в нужный миг ударить в спину своей буржуазии и облегчить задачу Красной армии.
Эти разыскания мне вспомнились спустя 20 лет – целую эпоху! – когда я в Москве, а Анатолий Иванович Стреляный в Праге начали цикл передач на Радио Свобода к 80‑летию революции и гражданской войны в России. Всего в эфир вышло около сорока часовых передач, больше половины из них доступны на сайте Радио Свобода. Я приходил с магнитофоном к историку и записывал его ответы на тщательно подготовленные вопросы, задавал дополнительные. Всего в цикле участвовало под сотню историков разной ориентации. Весной 97‑го я записывал академика Павла Васильевича Волобуева у него дома близ площади Гагарина, после чего мы беседовали не под запись. Как марксист, он тяжело переживал крушение СССР и высказал поразительную мысль: "Что‑то необратимо сломалось, когда все почуяли, кто‑то мозгом, остальные мозжечком [так и сказал!], что никакой международной пролетарской солидарности нет и не будет. А значит, и мировой революции. С этого момента наш великий проект уже было не спасти, он стал незаметно загнивать. Зачем мы с самого начала внушали себе эти подростковые мечты?".
"Зачем вы, марксисты, с самого начала внушили себе, что мир необходимо переделать согласно домыслам двух кабинетных немецких теоретиков XIX века?" хотел я сказать ему, но, конечно, не сказал.
Маленькое отступление, ближе к нашим дням. Почти два года я был главным редактором публицистического сайта ZaRossiyu.ru, он закрылся в 2014 году из‑за финансовых трудностей. Среди его авторов был историк и политолог Юра Гиренко, автор книги "Новая русская революция" и других замечательных текстов. Знакомы мы были с начала нулевых, но в какой‑то момент он вернулся в родной Ростов, мы общались электронно.
Его статьи для сайта породили у меня идею совместной книги об ожидаемом и основательном сдвиге России вправо. Я объяснил ему замысел по телефону, он ответил, что это и его мечта, Россия по своей глубинной исторической сути страна правая, марксизм внедрён фанатиками путём насилия и демагогии. Не зря все волны русской эмиграции в мире, а это миллионы людей, настроены антимарксистски. Увы, наш сайт вскоре после этого угас, пришли другие хлопоты. Лишь три года спустя я написал ему, что готов приступить к работе – написал, как выяснилось, в тот самый день, когда Юра умер в Ростове неполных пятидесяти трёх лет.
Сегодня в связи с вирусной пандемией часто слышны слова "инфекция", "иммунитет", "прививка", "плазма", "антитела". Эти слова замелькали и у политологов, сравнение напрашивалось. Если от марксистской инфекции Россию действительно исцелил её иммунитет, процесс был ускорен вливаниями плазмы с сильными антителами. У нас уже шла речь о сотне с лишним тысяч переселённых в СССР тремя волнами, начиная с 1934 года, русских харбинцев. Тем более нельзя не вспомнить 20 с лишним миллионов новых граждан, полученных Советским Союзом вместе с благоприобретенными в 1939–1940 годы территориями – Молдавией, Литвой, Латвией, Эстонией, Западной Украиной, Западной Белоруссией.
Это были люди, не знавшие Ленина, Троцкого, Дзержинского, Сталина, Ежова, не знавшие трудовых армий, продразвёрсток, уплотнений
Это были люди, не знавшие Ленина, Троцкого, Дзержинского, Сталина, Ежова, не знавшие трудовых армий, продразвёрсток, уплотнений, обобществлений, расказачивания, раскулачивания, коллективизации, не знавшие лесоповалов, Колымы, Соловков, прописок, расстрельных списков, десяти лет без права переписки, "чисток", а также тотальных дефицитов, бесконечных очередей, спецхранов, спецраспределителей, госдач.
Это незнание было самым драгоценным на тот момент капиталом новых советских граждан. И они невольно (а кто и вольно) делились им со своими новыми согражданами. Общение началось поразительно быстро. Меньше, чем через шесть недель после того, как город Львов стал советским, драматург Александр Гладков записывает в дневнике: "В Москве это вроде помешательства. Все любители “вещей” бросились во Львов и другие города, и уже хлынули в Москву радиоприемники, пишущие машинки, отрезы, хрусталь". Материальное нагляднее духовного.
Часть новоиспеченных советских граждан ещё вчера были эмигрантами – во время Гражданской войны они бежали из гибнувшей Российской империи. Да и среди местных уроженцев было немало людей русской культуры и просто русских, но переселяться в открывшийся для них Советский Союз желающих нашлось мало – разве что кто-то к родственникам. Какое‑то количество молодёжи успело поступить в советские вузы.
В Ташкенте я знал музыковеда Юзефа Кона (он есть в Википедии), бывшего львовянина. Он рассказывал, что в 39‑м году, сделавшись вдруг советским гражданином, счёл, что Львов стал излишне близок к Третьему Рейху и уехал (как и довольно много его друзей и знакомых) вглубь СССР.
Вторая мировая война стала психологическим рубежом для всего мира, а уж о Советском Союзе и говорить нечего. Если до неё одни граждане надеялись, что вот ужо будет выполнен какой‑то дивный пятилетний план и настанет обещанная чудесная жизнь, а другие – что скоро всё это кончится, потому что сколько же может такое продолжаться, то с окончанием войны стало ясно: жизнь изменилась каким‑то третьим образом и прежние ожидания обнулены. Но верёвочка продолжала виться, подчиняясь своей логике.
Победа над Гитлером вернула, среди прочего, то, на что перестали и надеяться. Историк Николай Митрохин напомнил о таком важном феномене, как послевоенное религиозное возрождение, когда миллионы самых разных по возрасту и положению людей, от лихих героев войны до малограмотных рабочих, познав горе, хлынули в снова открытые храмы. После страшных лет атеистического террора, это было подлинное возрождение, хотя интеллигенция советского разлива высокомерно его не заметила. Как не заметила и хрущёвского антирелигиозного погрома через 15 лет.
Кстати о Хрущёве. Осенью 1956 года, обращаясь к послам западных стран, он сказал: "История на нашей стороне. Мы вас похороним", чем вызвал во внешнем мире легко объяснимый ужас, хотя советские пропагандисты тут же кинулись объяснять эти слова ссылками на Карла Маркса, мудро предрекшего, что пролетариату суждено стать могильщиком капитализма.
Считаные месяцы спустя в СССР была испытана первая в мире межконтинентальная баллистическая ракета Р‑7 и с её помощью 4 октября 1957 году запущен первый в мире искусственный спутник Земли. Казалось бы, вот оно, блестящее подтверждение советской правоты! А всего шесть лет спустя СССР уже вовсю закупал хлеб на Западе. Кто‑то недавно писал, что это было "началом конца". Нет, это было, если так можно выразиться, уже "серединой конца". До конца как такового на тот момент оставалось ещё четверть века. История поспешает не спеша, что гуманно с её стороны.
Мне повезло быть свидетелем завершающей стадии великого ущербного проекта под названием "коммунизм". Свидетелем, осознавшим суть процесса чуть раньше, чем он стал осязаем и обоняем.
Историческая, "правая" Россия миллионами ростков и стволов пробивалась сквозь советскую коросту, сквозь щели, поры и трещины утопии, кроша её скверный бетон, отнимая у противоестественной постройки всякий шанс уцелеть.
Конец советского проекта был предопределён встроенными пороками его конструкции и произошёл бы в любом случае. Хрущёв оказался последним советским правителем, ещё верившим в коммунизм. Бонзы поменьше ни во что такое не верили, и ни о чём таком не думали. Даже когда делали вид, делали это лениво. Не верили почти все 19 миллионов членов КПСС и почти все 40 миллионов комсомольцев, иначе встали бы в решающий час живым кольцом на защиту обкомов и райкомов. Не верила интеллигенция, не верили крестьяне и рабочий класс, не верили верующие.
Если бы к началу Перестройки в числе 200 миллионов взрослого и сознательного населения страны нашёлся всего 1% "истинноверующих" коммунистов, это дало бы цифру в 2 миллиона человек. В этом случае СССР погрузился бы в новую гражданскую войну. Судьбы стран и народов не раз переворачивало крошечное меньшинство недалёких, но мотивированных пассионариев, однако на шестой части суши такого их числа в решающий миг не было и помине.
70 лет спустя большевизм был устранён даже без серьёзных стычек
Захват большевиками России в 1917 году обернулся пятилетним братоубийством с миллионами жертв. 70 лет спустя большевизм был устранён даже без серьёзных стычек.
Авантюра ГКЧП в августе 91‑го кончилась ничем по простой причине: те, кто её затеял, неплохие в сущности люди, тоже не верили в коммунизм. Исключая, кажется, генерала Варенникова и несчастного застрелившегося министра внутренних дел Пуго. Остальные убеждали себя, что верят, а в глубине души не верили.
Хорошо помню, какой прекрасный день был 23 августа, когда стало ясно, что угроза коммунистического переворота миновала. И миновала, наконец, сама коммунистическая эпоха. Я гулял с четырёхлетней Дашей, и она вдруг попросила: "Папа, прочти стихотворение!" Я ждал от себя что‑то вроде "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", но вместо этого из каких глубин памяти приплыли две строчки Валентина Берестова:
О чём поют воробушки в последний день зимы?
Мы выжили, мы дожили! Мы живы, живы мы!
