Новая книга воспоминаний правозащитника и публициста Александра Подрабинека "Третья жизнь" хронологически продолжает его книгу "Диссиденты". Личная история в контексте острых политический событий, от освобождения из тюрьмы до перестройки и неудачной попытки России встать на путь демократии. Мы публикуем главу из этой книги, посвященную событиям ельцинской эпохи, когда Александр Подрабинек и его коллеги-журналисты "Экспресс-Хроники" противостояли попыткам коммунистов вернуть власть и перерождению правозащитного движения.
Оглядываясь на два десятилетия усилий власти подчинить страну тотальному контролю и наши тщетные попытки противостоять этим усилиям, я вижу, что повозка российской демократии остановилась на полпути. И эта дорога к демократии – не ровный путь по широкому и безопасному автобану, а ведущая вверх узкая и скользкая тропинка, ледяная и заснеженная, петляющая между обрывов под непрерывными обвалами, лавинами и камнепадами. Повозка не может просто остановиться, она непременно сползет обратно, вниз, под уклон по ледяной горке, туда, откуда начала свой путь. Это неизбежно, если никто не будет подталкивать ее снизу или не протянет руку сверху.
Мы подталкивали, как могли: печатным словом, публичным выступлением, уличным протестом, собственной неуступчивостью. После провала октябрьского мятежа 1993 года коммунисты не успокоились и скоро начали снова выползать на улицы. Общество подавленно молчало, опасаясь нового кровопролития. Надо было что-то делать.
Мы в "Экспресс-Хронике" долго думали, как сопротивляться коммунистической реставрации. Каким образом противостоять сползанию власти к новому авторитаризму, мы понимали – для того и существует наша газета. А вот что противопоставить уличной активности? И мы придумали "Антикоммунистическое действие" – организацию, созданную для одноразовой акции 1 мая 1994 года.
Мы напечатали несколько тысяч листовок, нарисовали плакаты и встали с ними 1 мая в Москве на Пушкинской площади перед проходящими по Тверской красными колоннами. Нас было человек десять, в основном сотрудников газеты. "Вас снова обманули", "Часы коммунизма свое отбили!" – было написано на наших плакатах. Коммунистические демонстранты смотрели на нас злобно, скандировали: "Позор!" – но с кулаками не бросались. Стоявшая рядом милиция не вмешивалась.
Озлобленность коммунистов была понятна: мало того что им демонстрировали неприятные плакаты, так десятью минутами раньше со строящегося дома между Белорусским и Триумфальной на них просыпался дождь наших листовок, которые умело раскидал наш журналист Виталий Богданов. В листовках было написано "Ваши пастухи ведут вас на бойню", "Вас снова обманули!", "Не будьте холопами, чьи чубы трещат, когда дерутся паны" и что-то еще в этом роде. Листовки были подписаны "Антикоммунистическим действием".
Комсомольцы надеялись поймать враждебного агитатора
Пропустив колонну, мы на машине обогнали ее и снова встретили на Ленинском проспекте. На этот раз мы с плакатами уже не стояли, а Виталик повторил свой трюк еще раз. Когда где-то высоко над колонной запорхали тысячи листовок, демонстранты радостно закричали: "Ура!" – полагая, что это наконец-то их приветствует кто-то из своих. Когда же листовки долетели до земли и их начали читать, по толпе прошел гул негодования. От колонны отделились десятка два комсомольцев, которые бросились во двор девятиэтажного дома, с крыши которого прилетели обидные для них слова. Комсомольцы надеялись поймать враждебного агитатора.
Мы к этому подготовились, и некоторые из нас уже стояли во дворе. Комсомольцы разделились на группы и бросились в разные подъезды. В отличие от демонстрантов, мы знали, из какого подъезда будет выбираться Виталик. Я стоял неподалеку и бросился в нужный подъезд вместе с ними, истошно вопя, что надо голову оторвать негодяю, которого мы сейчас поймаем. Комсомольцам понравилась моя кровожадность, и они кричали что-то похожее. Кто-то стал ждать лифта, остальные бросились вверх по лестницам, и я вместе с ними. Как ни старался я бежать быстрее, вперед мне вырваться не удалось. Где-то между шестым и седьмым этажами комсомольский авангард настиг спускавшегося вниз Виталика, его схватили за руки и уже намеревались учинить расправу, когда подбежал я.
– Вы чего? Это же наш парень, из Ленинского райкома, – заорал я. – Это наш, наш! Бежим гада ловить, ему надо голову оторвать, пока не поздно, – продолжал кричать я, устремляясь вверх по лестнице. Все бросились продолжать погоню. Что это за "Ленинский райком", кто я такой и почему Виталик – наш, уже никого не интересовало. Знакомые словосочетания и азарт погони спасли Виталика от комсомольской расправы. Он стоял ошалевший и уже намеревался спускаться дальше вниз, но мне показалось рискованным сматываться сразу и каким-то уж слишком простым для такого красивого спектакля, который мы учинили. Я вернулся за ним, схватил его за руку и закричал, чтобы слышали последние убегавшие вверх дурачки: "Бежим с нами! Мы его поймаем!"
Так повелось: любое непонятное действие называть провокацией, а любого политического противника – фашистом
Мы действительно побежали вверх и скоро достигли чердака, из окон которого Виталик только что разбрасывал листовки. Комсомольцы столпились, соображая куда бежать. "Ты стой у входа, – скомандовал я Виталику, – и никого не впускай и не выпускай". Остальные разделились и побежали по чердаку в разные стороны. Они были благодарны нам за то, что это не их оставили стоять на стреме и теперь никто не лишит их возможности лично расквитаться с наглым обидчиком коммунистической идеи. Как только они разбежались, мы с Виталиком спустились по лестнице вниз и вскоре присоединились к нашей группе, мирно стоявшей на тротуаре.
Не знаю, насколько успешной была наша контрдемонстрация. Вышедшие в ближайшие дни газеты, в том числе самые "демократические", написали, что неизвестные пытались устроить провокацию. Почему провокацию, когда мы открыто стояли с антикоммунистическими плакатами? Но у нас так повелось: любое непонятное действие называть провокацией, а любого политического противника – фашистом.
Что еще мы могли сделать? Как остановить реставрацию авторитаризма? Силы наши были невелики, а коррупция разъедала не только институты государства, но и правозащитное движение – последнюю опору в противостоянии с авторитаризмом.
Как это произошло? Вдруг стала несущественной нравственная платформа сопротивления. Новые времена – новые правила. Правозащитная деятельность стала тонкой политической игрой с многоходовыми комбинациями, захватывающим поиском финансирования, налаживанием взаимовыгодных отношений с властью, средством приобретения общественного и политического влияния. Асом этой пошлой стратегии стала Людмила Алексеева, начавшая свой новый путь в новой России со скромных лоялистских замечаний и закончившая позорным приемом у себя дома президента Путина и униженным целованием его рук под объективы камер федеральных телеканалов.
Когда, как это началось? С волны помилований, когда просьба о снисхождении вдруг перестала считаться постыдной? Или, может быть, еще раньше, когда выезд на Запад стал рассматриваться как нормальный способ избежать репрессий? Тяжело – уехал, полегчало – вернулся. И снова защищаешь права человека! Эх, как же прав был Солженицын, предупреждавший, что право на эмиграцию не может быть решением общих проблем.
Известные правозащитники стали надежными партнерами власти
Вернулась из эмиграции Алексеева, стал наезжать Юрий Орлов, и вдруг оказалось, что известные правозащитники стали надежными партнерами власти. В 1996 году на 20-летие МХГ президент Борис Ельцин принял Юрия Орлова. Всесильный помощник президента Михаил Краснов выступил на юбилейном заседании Московской Хельсинкской группы.
Я помню это двухдневное заседание, я пришел туда в первый день. Председательствовал Юрий Орлов. Я подал ему из зала записку с просьбой дать мне 30 секунд, прежде чем выступит г-н Краснов. Юрий Федорович согласно кивнул мне из-за стола президиума. Действительно, разве бывший советский политзэк не имеет на таком собрании больше прав на выступление, чем бывший советский юрист?
Я хотел напомнить старым диссидентам и новым правозащитникам, что Борис Ельцин, которому собирались направить приветственное послание, повинен в арестах диссидентов и смерти по меньшей мере одного из них – Валериана Морозова. Я хотел напомнить о нашей общей ответственности перед памятью погибших. Я хотел предупредить об опасности сотрудничества с властью, которое неизбежно повлечет деморализацию правозащитного сообщества.
Мне было нужно всего полминуты. Мне их не дали. Один за другим выступали представители прогрессивной общественности, выступил уже и Краснов, и многие другие, а я так и сидел до перерыва, все пытаясь перехватить взгляд Орлова, чтобы выразить ему свое недоумение. Но Юрий Федорович в мою сторону не смотрел. Между тем приветствие Ельцину уже приняли, и мое выступление теряло смысл.
В перерыве я подошел к нему и спросил, почему мне не дали слова. Юрий Федорович сказал, что почему-то не получилось, но после перерыва я его непременно получу. После перерыва началась вторая часть заседания. Орлов послал мне в зал записку с обещанием дать пять минут в "ответах на вопросы". Я исправно сидел до конца. Слова мне так и не дали.
Я понимал логику их рассуждений. Кто такой Подрабинек? Всего-навсего диссидент, бывший политзаключенный, теперь журналист. А Михаил Краснов – это целый помощник президента, очень полезный ныне человек.
На следующий день я на эту конференцию не пошел, но безответным не остался. В нашей редакции я распечатал несколько десятков экземпляров своего очень короткого, но не состоявшегося выступления и попросил нашего фоторепортера Рубена Арутюняна отнести все это на конференцию. Утром, перед началом заседания, текст моего выступления лежал в зале на каждом кресле. Его прочитали все. К тексту выступления я добавил, что мне не дали слова, очевидно, в силу незначительности моей персоны и отсутствия заслуг на правозащитном поприще.
Я был занозой, от которой желательно было избавиться
Некоторое время я будто по инерции еще ходил на правозащитные конференции – иногда как журналист, иногда как приглашенный. Смысла в этих посиделках было все меньше и меньше. Правозащитники пережевывали одну и ту же бесконечную жвачку о нарушениях прав человека в России, даже не пытаясь подумать о возможностях реально что-либо изменить. Их это не интересовало. Их вполне устраивало наличие фронта работ.
Мое присутствие их настораживало. Считалось, что я вношу деструктивный элемент в их уравновешенную, с кем надо согласованную и кем надо одобренную благородную правозащитную деятельность. Я был занозой, от которой желательно было избавиться.
С одной правозащитной конференции, которую я освещал как журналист, совершенно не намереваясь на ней выступать, кто-то из участников принес мне записку, найденную им на полу около своего кресла. В записке на одной стороне обсуждались планы какой-то непонятной поездки в бывшую пермскую политзону, а на обороте было написано: "Я думаю, чтобы избежать реакции Подрабинека и др., необходимо уболтать Ковалева и иже с ним на такую поездку!"
Таков был уровень новых правозащитников – интриги, расчеты, подковерная возня. Они делали не то, что считали необходимым, а то, что не должно было встретить чьего-либо недовольства. Уж какое там сопротивление авторитаризму!
Поддерживался баланс интересов между властью, фондами и правозащитниками
А бывало и хуже. Статусные правозащитники, пригретые властью или мечтающие погреться около нее, занимали ключевые позиции в экспертных советах различных западных фондов, которые по большей части тоже не хотели ссориться с российской властью. Они приехали в Россию работать, собирались развивать некоммерческий сектор и не хотели рисковать своей аккредитацией в Москве. Хитромудрые эксперты-правозащитники давали ожидаемые отзывы, на основании которых фонды затем отказывали в финансировании проектам конфронтационного характера. Зато очень приличные гранты получали многочисленные приемные для жалобщиков, бесконечные семинары и тренинги или, например, такой проект, как "Воспитание толерантности у тюремных надзирателей". Я очень веселился, прочитав о финансировании этого проекта фондом Дж. Сороса.
Таким образом поддерживался баланс интересов между властью, фондами и правозащитниками. Так осуществлялась отрицательная селекция на правозащитном поле. Понятно, что никакого настоящего сопротивления авторитаризму от правозащитников ожидать уже не приходилось. Они довольствовались критикой недостатков и дорожили своим местом в системе. Они стали частью этой системы.
Это была пустота цинизма и деградации. Это был не разгром, а перерождение
Оставались еще оппозиционные политические партии. Но, боже мой, что это были за партии, что за оппозиция! Политических лидеров мало интересовала повседневная жизнь. Они просыпались только перед очередными выборами, чтобы попытаться получить место во власти или хотя бы порисоваться перед публикой на предвыборных митингах. За очень малым исключением, это были люди тщеславные, властолюбивые, легкомысленные и беспринципные. Они беспечно сотрудничали с левыми и националистами, принимали в свои ряды бывших чекистов и стукачей, легко меняли взгляды и при удобном случае переходили во власть, которую прежде критиковали. С ними ли сопротивляться реставрации авторитаризма?
Когда в начале 80-х я вернулся домой после лагерного срока, мне казалось, что я попал в пустоту. Но то была пустота разгрома, выжженная земля, обезлюдевшее пространство. Теперь мне тоже казалось, что я в пустоте, но это была пустота цинизма и деградации. Это был не разгром, а перерождение.
В годы моей юности, во времена высокого риска, когда на карту были поставлены свобода и жизнь, костяк диссидентского сопротивления составляли люди редких качеств – смелые, великодушные, щедрые, честные, ответственные. Они были во многих отношениях разными, но это было братство. Никто не рассчитывал на победу, и в отчаянной обреченности этих людей заключалось их невероятное обаяние.
Глупо сожалеть об ушедшем времени, тем более тосковать по жестокой эпохе. Новая жизнь – новые люди, новые песни. Все измельчало – и зло, и сопротивление ему. Это закономерно, по-другому не бывает да, наверное, и не должно быть. Скверно лишь то, что зло восстанавливается быстрее, чем сопротивление ему.
Когда-то мне казалось, что мир можно переделать. Что люди терпят бесправие не потому, что они слабы и трусливы от природы, а оттого, что чего-то не знают или не понимают. Это определило мой выбор, когда я стал заниматься расследовательской журналистикой и судебной психиатрией, а затем публицистикой. Когда-то мне думалось, что если люди в нашей стране прочитают "Архипелаг ГУЛАГ", то коммунизм в одночасье рухнет и похоронит под собой все воспоминания о советском прошлом. Потому что, узнав все, о чем написал Солженицын, невозможно остаться прежним человеком.
Так думал я тогда. В 19 лет я со своим приятелем перефотографировал доставшийся на один день первый том зарубежного издания "Архипелага ГУЛАГ". Мы напечатали его на фотобумаге в семи экземплярах. Это была сумасшедшая работа: комната была завалена сотнями фотокарточек, в глазах рябило от трудночитаемых номеров страниц, квартира провоняла фиксажем, но мы были страшно довольны – у нас все получилось! Это был мой первый весомый вклад в антисоветскую деятельность.
Но вот рухнул коммунизм, "Архипелаг ГУЛАГ" свободно продается в книжных магазинах, а люди не очень-то изменились. Одним это неинтересно, другим боязно услышать страшную правду о себе, об истории своей страны. Теперь нет прежних ограничений, все можно узнать, все можно понять. Каждый может все переосмыслить и начать заново. Но ничего не происходит.
Только перевалив от рождения за полвека, я вдруг начал сомневаться, что мир удастся переделать. Похоже, на моем веку этого не случится.
*
Я сижу на берегу Средиземного моря, смотрю на волны, ласково накатывающие на берег, и с грустью думаю, что мы пытались построить демократию на песке. И вот очередная волна истории смыла все постройки, не оставив на берегу даже следов наших надежд и усилий. Все исчезло, будто ничего и не было. Россия медленно сползает в свое удушливое прошлое, а у меня уже нет ни сил, ни вдохновения делать то, чем мы так горячо занимались раньше – двадцать, тридцать, сорок лет назад.
Впрочем, завтра я все равно поеду в аэропорт и вечером вернусь в Москву, какой бы угрожающей она снова ни была. Бежать от трудной жизни к легкой и раньше было некрасиво, а теперь, на седьмом десятке лет, и вовсе глупо.
