Иван Толстой: На полях очерка Марины Цветаевой «Дом у старого Пимена». В пражской студии – писательница Наталья Громова, распутывающая многочисленные хитросплетения человеческих судеб 1920-х-1930-х годов. Читая книги Натальи Александровны, я не перестаю поражаться, как можно так ярко рисовать эпоху не в лоб, не через биографии главных фигур своего времени, а с помощью людей второго, а то и третьего литературного ряда. И тут очень уместно определение «на полях» цветаевского очерка. Это особый талант – уметь эти поля вспахивать.
Наталья Громова: Очерк Марины Цветаевой "Дом у старого Пимена" стоит отдельно от ее автобиографической прозы и больше всего напоминает какую-то притчу о старой России, которая тонет вместе с детьми и внуками. В центре образ Дмитрия Ивановича Иловайского, “ничьего дедушки”, как она его называет.
Почему? Потому что он был отцом Варвары Иловайской, первой жены Ивана Владимировича Цветаева. И, собственно, дом в Трехпрудном, в котором жила семья Цветаевых, остался фактически от Иловайских. Он был дан на свадьбу именно Варваре Иловайской, покойной уже давно. Но самое главное, что Дмитрий Иванович был очень известным в Москве и в стране человеком. Он был создателем учебников истории в духе жесткого монархизма.
Иловайский один издавал газету “Кремль” и был серьезным черносотенцем, который для Цветаевой был очень своеобразным образом прежней России. Она с ним нечасто встречалась, и вспоминает она о нем потому, что в газетах появляется страшная публикация о том, что в дом его последней жены пришли бандиты, всё украли, а её убили.
Но самое для меня было любопытное - это то, что рассказ Цветаевой начинается с ареста Дмитрия Ивановича Иловайского. Он находится в почтенном возрасте, ближе к 90 лет, к нему приходят чекисты и уводят его в ЧК. И Цветаева, узнав об этом, пыталась вызволить его через своего соседа по квартире, Генриха Бернардовича, адвоката, который служил большевикам. Она пыталась навести какие-то справки о том, что с ним происходит. Но особенно ничего не удалось. Хотя она говорила, что это вообще видный человек, что почти все гимназисты учились по его учебникам, и так далее.
И вот в этом рассказе вдруг появляется следующий поворот, который меня больше всего и взволновал: это история о том, что происходит на допросе. Рассказывает некая женщина-чекистка. Меня ужасно заинтересовало - а кто это в окружении Цветаевой может быть женщиной-чекисткой? Марина Ивановна пишет:
"К Ленину и Троцкому? Не слыхал"
«Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную. Во всяком случае, зима «прыгунчиков», непомерно высоких существ в белых саванах, из-за белого сугроба нападающих на одинокие шубы, а иногда и, под шубой, пиджачную пару, после чего – уже запоздалый ходок – в белом, а непомерно высокое существо, внезапно убавившись в росте – в шубе. Так вот, этой зимой прыгунчиков захожу с ныне покойной Т.Ф. Скрябиной к одним ее музыкальным друзьям и попадаю прямо на слова: «Необыкновенный старик! Твердокаменный! Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть ли не на голову со шкафа – пять томов судебного уложения. И когда я ей: „Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!“ – он – мне: „Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и подавно – я их за свою жизнь побольше написал“. Начинается допрос. Товарищ N сразу быка за рога: „Каковы ваши политические убеждения?“ Подсудимый, в растяжку: „Мои по-ли-ти-че-ски-е у-беж-де-ни-я?“ Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: „Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?“ Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял, или, может быть, глухой? И вдруг, с совершенным равнодушием: „К Ле-ни-ну и Троц-ко-му? Не слыхал“. Тут уж N из себя вышел: „Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет, октябрист?“ А тот, наставительно: „А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятке, сударь мой, не меняются“. Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!»
Наталья Громова: Рассказчицей была эта вот следовательница ЧК, о которой говорит Марина Цветаева. И я понимала, что надо искать ответ на вопрос, кто же эта чекистка, именно вокруг дома Татьяны Скрябиной. И поскольку я в это время наткнулась на эти удивительные знаки и совпадения в дневниках Ольги Бессарабовой, то тут сходились все обстоятельства.
На чём? На том, что в этих дневниках были письма Ариадны Скрябиной (будущей Сарры Кнут), замечательной девушки, которая описывает очень странные обстоятельства: что в дом все время приходит Леночка. Эти письма находится внутри дневников Ольги Бессарабовой. В дом приходит Леночка, Леночку поместили в санаторий, Леночка чуть не повесилась в этом санатории. В конце написано, что это Леночка Усиевич.
Дальше в воспоминаниях о доме Скрябиных пишет тоже подруга Ариадны Скрябиной - что в доме часто бывала у мамы вот такая вот милая девушка Леночка Усиевич. Ну, понятно, что речь шла о литературном критике Елене Усиевич из серьезной большевистской семьи. Она была дочерью ссыльного революционера Феликса Кона и женой убитого в 1918 году Григория Усиевича.
Замечательно, что она прибыла именно в том самом знаменитом бронированном вагоне вместе с Лениным из Швейцарии. И ее жизнь всегда была связана с большевиками. Во всех дневниково-мемуарных источниках, еще не опубликованных, она выступает абсолютно в другом качестве. И связать вот эту Лену Усиевич и ту женщину-чекистку я абсолютно не знала как.
Ответ нашелся – но каким образом? Во-первых, были опубликованы дневники маленькой Ариадны Эфрон, в которых мы видим эту Елену Усиевич. Але в тот момент 9 лет, и она рассказывает про то, как они идут в “Метрополь”, где было общежитие ЦИКа. Они идут к Елене Усиевич, где за кружку чая, за несколько кусочков хлеба и пирожков Марина Ивановна читает стихи. Ей и ребёнку дают за это поесть. И девочка абсолютно восторженна, она пишет: "Чекистка дает нам чай, горячий чай". И вот это слово чекистка - это было второе указание.
Февраль 1921 года. Маленькая Аля пишет:«….М<арина> сказала: «Ну что ж, пойдем». Иногда Марина выпускала мою руку из своей для того, чтобы спрятать нос в свой соболий воротник. «А скажите, мила ли ч<екистка>?» «Ну как Вам сказать? Птица». – Птица или птичка?» «Пичужка, сухая такая».
Перед нами в темной ночи темное здание, а во всех окнах свет. Это Метрополь. Марина сходит с тротуара и хочет перейти улицу, как вдруг прямо на нас несется огонь, вылетающий из громадного газетного столба. Народ в испуге. <…>
Идем и входим. Громадная комната. Ослепительный свет. <…>… Борис (Бессарабов)и Марина получают пропуска и мы идем. Широкая, удобная каменная лестница. По бокам картины. На 1 ом этаже пахнет котлетами, а на втором – сигарами, а на 3 ребенком, на 4м мiром….
В комнате, посвистывая и попевая, ходит молодой человек. Сразу чувствую его назойливость. Входим в комнату. Этот попевала сжимает ноги по-военному. Чекистка дала нам стул».
«Чекистка» так называют между собой ее взрослые, Аля слышит их разговоры и повторяет за ними.
«Марина села, я встала около нее и стала осматривать стены. Картин не было, был только портрет неприятного молодого человека. Чекистка просит попевалу принести воды и сахару. Тот нехотя идет <…>
Каким-то чудом на столе появились 2 чайника и 3 чашки. Чашек больше не было и стульев тоже. Кто не умещался на трех стульях должен был садиться на крохотный диванчик, стоящий у письменного стола. Чекистка сажает нас, но вдруг что-то вспоминает: «Ах! Простите! У меня нет чайных ложек!» Но потом лицо просияло, и она достала десертную ложку, помешала у всех по очереди, а ложку спрятала.
На стене у чекистки надпись: «Ах, ох!» А под ней большая красная звезда с белой и желтой каймой. Попевало не стесняясь, продолжает петь. Тогда чекистка повторяет свою просьбу, но уже с некоторой злобой: «Перестаньте, Коля, ведь спят же!» А Марина в свою очередь: «Кто спит?» И чекистка: «Мой маленький сын». – «Покажите мне его, пожалуйста». Чекистка вводит Марину и показывает ей мальчика.
Потом чекистка просит прочесть стихи. Марина достает из сумки кожаную тетрадку и читает: «Где вы, Величества», «Цыганская свадьба», «Ты так же поцелуешь ручку», «Царские вины пейте из луж», «Большевик», «И так мое сердце на РеСеФеСеРом скрежет – корми не корми как будто сама была офицером в октябрьские красные дни».
Молодой попевало сидел с каменным лицом и смотрел книжку про грудного ребенка. Чекистка по-настоящему благодарит. … Чекистка берет меня на колени и поправляет колпак. Спрашиваю, кто его шил. «Это Кирочка» (Кирочка это – спекулянт Эсфирь, еврейка в мужском и в очках. Вампир). …
Тут попевало говорит, что ему пора идти. Марина говорит, что нам тоже. Чекистка безумно просит сидеть. Но Марина все-таки идет. Она нас провожает до двери».
Наталья Громова: О жизни Елены Усиевич в Москве этого времени есть еще кое-какие сведения. Вот письмо пятнадцатилетней Ариадны Скрябиной Варваре Малахиевой-Мирович, которую она очень любила как наставницу, была с ней связана еще по Киеву, где они все вместе пытались укрыться от ужасов Гражданской войны. Там, возможно, они и познакомились с Еленой Усиевич. Оттуда же прибилась к ним давняя знакомая Добровского московского дома – Эсфирь Пинес. Ее называли – андрогином. Не мужчина, не женщина, кокаинистка, но умевшая быть всем невероятно необходимой. Она буквально «вползала» в разные семьи и сеяла там раздоры и драмы. Вот об этом и рассказывается в этом письме.
Начало октября 1921 года. Москва Сергиев Посад
Ариадна Скрябина – В. Г. Мирович
«Дорогая Варвара Григорьевна. Вчера впервые познакомилась с Ольгой Бессарабовой, которая произвела на меня чудное впечатление. Звала меня в Сергиево, но я, к сожалению, должна была отказать, так как не могу бросить дом даже на сутки.
Завтра поеду в санаторию навестить Елену Феликсовну (не знаю, знакомы ли Вы с ней, наверное, слыхали). Представьте себе, что она поехала в санаторию лечить свои нервы и недели в три сильно поправилась. Неожиданно приехала к ней Эсфирь, пробыла с ней час, и в этот час довела ее до такого состояния, что она повесилась. К счастью, ее успели вовремя снять с петли и спасли, но теперь она почти в таком же состоянии, что и мама, жизнь ее в опасности.
Впечатление, которое она произвела на меня, когда я увидела ее после этого, невозможно описать. С тех пор что-то неотступно давит меня. Мне хочется умереть, я молю об этом Бога. У меня такое отвращение к жизни, что трудно справляться с собой. Не знаю, чем заткнуть сердце, чтобы хоть временно не сочилось. Ах, если бы я могла столкнуться с этой тварью и отомстить ей за все, за маму, за Леночку, за себя, раздавить ее как подлое насекомое. Никакой пощады, никакого прощения. Только месть могла бы удовлетворить меня. Понимаете ли, я не могу больше смотреть на это безобразие, на все эти гнусности, не могу. Хотелось бы уйти в себя и невозможно, надо все время быть внимательным к окружающему.
У нас все по-прежнему. Маме не лучше, но и не хуже. Марина меня тревожит, бедненькая, лежит, не может сделать движения без стонов от боли в боку и груди. О моем здоровье говорить нечего. Целую Вас горячо. Ариадна» (Скрябина).
Наталья Громова: И когда я пошла в РГАЛИ, я обнаружила, что никакого архива Усиевич там не существует. Было известно, что она закончила свои дни в доме на Набережной. Нигде никаких подходов, кроме самых общих сведений, когда она уже ведет журнал "Литературный критик", помогает поэтам. У нее очень своеобразная судьба была, она присматривала за поэтами, много делала добра, в том числе печатала Платонова в "Литературном критике". Но начало её жизни, 1920-е годы, абсолютно нигде не просматривалось.
И, наконец, в ГА РФе, Государственном архиве Российской Федерации, находится ее пенсионное дело. Я никогда не думала, что пенсионное дело будет настолько открытым. Не просто пенсионное дело, а это дело о получении персональной пенсии, то есть оно должна быть гораздо больше: человек должен о себе рассказать всю подноготную. А я уже знала, что она в 1940-е годы тяжелый инвалид. И, по всей видимости, у нее была необходимость в том, чтобы это написать.
Итак, она пишет:
"Работала в Москве секретарем Райсовета советских и солдатских депутатов, выступала на митингах, собраниях большевиков, участвовала в подготовке Октябрьской революции. В октябрьских событиях принимала участие в Городском районе. После Октябрьской революции работала в Продкомитете секретарем отдела труда и рабочей группы. В апреле 1918 года вместе с мужем была отправлена в Омск для работы по обеспечению республики продовольствием. Однако в мае начался Чехословацкий мятеж и пришлось перейти на военную работу.
До сентября 1918 года работала в штабе, принимая участие в боях. В августе в боях погиб мой муж. А в сентябре, вернувшись в Москву, была направлена на работу в Москву, в Гетмановское подполье в Харьков. Там работала до прихода в январе 1919 года Красной армии. Затем, до осени 1919 года, то есть до вступления Деникина, работала в Киеве в Наркоме военмора агитатором. С начала 1920 года работала следователем особого отдела ЧК”.
Наталья Громова: Разумеется, это прямо и полностью совпадает с моментом ареста Дмитрия Иловайского, которого, кстати, выпустят, и он умрет своей смертью. Но любопытно, что она в это время, видимо, уходит очень скоро из ЧК, потому что, судя по письмам Ариадны Скрябиной, описывается сюжет, как она лечится в санатории.
Я много раз отмечала, что люди, поработавшие в ЧК, не очень к этому приспособленные, проходили потом реабилитацию. Я знаю десятки случаев. Они потом стали писателями, но к ним эти ужасы все равно возвращались. Они не могли их преодолеть.
В 1925 году она поехала на работу в Симферополь, где работала сначала завотделом, а потом начальником Крымлита, то есть была в Крыму цензором. Потом она уходит, выходит второй раз замуж.
Интересно, что она на поверхности, она существует во всех указателях, существует масса её публикаций, а биография ее все равно в полной темноте.
Есть вещи, которых Усиевич не касалась в своей автобиографии, потому что в 1937 году ее жизнь висела на волоске. И об этом вспоминает репрессированная впоследствии секретарь райкома Ксения Чудинова. Она пишет следующее:
"Совершенно растерянная пришла ко мне в райком Елена Усиевич, дочь известного российского международного революционного деятеля Феликса Кона, член партии и так далее, и так далее. В 1917 году Усиевич была одним из руководителей...".
Ее обвинили в утрате бдительности, ей угрожало исключение из партии
Это все перечисляется. И дальше она говорит, что над ней нависла опасность, но ее удалось всем выручить. Ее обвинили в утрате бдительности, ей угрожало исключение из партии. С большим трудом, пишет Чудинова, мне удалось убедить партком Союза писателей снять с не все подозрения и прекратить травлю.
Интересно еще, что в годы Отечественной войны Елена Феликсовна (так как она росла в Польше и родилась в Польше) вместе с Вандой Василевской участвовала в создании Войска Польского. Потом занималась созданием военных газет для Польши. Опять же все это возможно уже искать только в на территориях этих стран.
С конца 1944 года Елена Усиевич занималась исключительно литературным трудом, по состоянию здоровья почти лишена была возможности выходить из дома.
Умерла она в доме на Набережной в 1968 году, оставив множество статей, посвященных социалистическому реализму. Жаль, что самые интересные сюжеты ее биографии она, по всей видимости, унесла с собой. Но вот Цветаева оставила о ней такой замечательный след в этом очерке. И я даже подозреваю, что находясь тогда в Париже, она как бы боялась навредить этой Леночке Усиевич: она нигде не поминает ее имени, хотя она прекрасно знает, о ком идет речь.
Иван Толстой: Прежние и новые книги Натальи Александровны Громовой постоянно переиздаются. Стараясь удовлетворить не спадающий читательский спрос, лейпцигское издательство ISIA Media предприняло серию переизданий с дополнениями и частично в новой редакции. Вы легко найдете эти книги в интернете.
