Это уже было в новостях, но я повторю, потому что тут есть над чем задержаться для размышлений. 28 марта под Бахмутом был убит 42-летний украинский военный Юрий Лущай. Он родился и вырос в Краматорске, окончил Харьковский университет, преподавал историю, опубликовал два десятка научных статей, писал стихи по-украински. В апреле 2022 года вывез семью в сравнительно безопасную Закарпатскую область — и начал проситься на фронт, защищать свой родной Донбасс от российского вторжения. Был, видимо, человеком не идеального здоровья, поэтому попал в армию только в январе 2023-го. Погиб при массовом обстреле. 10 апреля был похоронен в закарпатском селе Великие Лучки.
Таких судеб сегодня в Украине сотни и тысячи. Но есть одна важная деталь. Довольно широкому кругу людей Юрий Лущай был известен как Юрий Владимирович Л. (неформально — Лукас), участник раздела Википедии на русском языке, автор более чем 200 статей (о новгородских посадниках, о русско-византийских дипломатических договорах, об историках и археологах, о нескольких популярных именах и так далее). Википедийная статистика знает всё: например, что за работой в Википедии Лущай провёл в общей сложности без малого шесть тысяч часов своей жизни. В 2018 году был избран администратором русского раздела – одним из примерно семи-восьми десятков человек, грубо говоря, отвечающих в Википедии за порядок, будь то в содержании статей или в отношениях между их авторами. Трижды — в 2015, 2017 и 2019 гг. — избирался в Арбитражный комитет русской Википедии, её высший орган, уполномоченный коллегиально (арбитров обычно от пяти до семи) разрешать наиболее сложные конфликты и интерпретировать правила проекта. Последнюю правку в Википедии сделал за три дня до гибели на поле боя.
Иначе говоря, Юрий Лущай принадлежал к нескольким десяткам энтузиастов, обеспечивающих функционирование крупнейшего, основополагающего информационного ресурса на русском языке, чья посещаемость на порядок выше любого медиа (около миллиарда посещений в марте 2024 года, около 116 миллионов уникальных посетителей). Мы же понимаем, что культура – это не только те, кто создаёт интеллектуальный продукт, но и те, кто обеспечивает его попадание к потребителю? Так вот, убитый под Бахмутом историк из Краматорска – на данный момент наиболее значительный деятель русской культуры, погибший на российско-украинской войне. Он сражался за Украину.
Я это не к тому, чтобы померяться утратами с украинской культурой, жертвы которой на этой войне уже с трудом исчислимы. И даже не к вопросу об отмене русской культуры, каковую отмену с такой эффективностью производят из Кремля, что другим фигурантам мировой культурно-политической сцены можно не беспокоиться. Меня здесь задевает вопрос об идентичности. Потому что Юрий Лущай, помимо всего прочего, и своей жизнью, и своей смертью мешает нам держаться за простые и очевидные схемы: русские направо, украинцы налево, погранполоса простреливается с обеих сторон; или наоборот: все в одну кучу под страхом гиперзвукового обстрела.
Кстати, речь и не про пресловутые "братские народы" (которые, конечно, сами по себе – советская колониальная идеологема, но из этого совершенно не следует, что – при всех значительных различиях в истории, культуре и политическом сознании русских, украинцев и беларусов – у них нет единого корня или значительных черт родства: в "братском" статусе вообще-то нет ничего благостного, Библия в большей степени рассказывает нам о том, как братья убивают братьев, продают и предают братьев). Вот вам про другую войну: великий палестинский поэт Махмуд Дарвиш в конце жизни мечтал о будущем, в котором араб не будет стесняться того, что в глубине его души – немалая часть еврейской культуры, а еврей – что в глубине его души немалая часть арабской.
Именно эта частичность, неполнота принадлежности кажется мне ключевым моментом. Один замечательный человек пишет в фейсбуке (не для всеобщего обозрения), что его принадлежность к украинской гражданской нации безусловна, но это не делает его человеком украинской культуры – единственная культура, с которой он чувствует свою связь, есть мировая культура. Выдающийся русский культуролог Сергей Зенкин откликается на это небольшим манифестом о том, что расовой, этнической и прочей раздробленности "космополитическое сословие людей культуры" в любую эпоху должно противопоставить "единый язык разума". Такое бескомпромиссное обращение к идеалам Просвещения чрезвычайно симпатично само по себе, особенно в устах видного эксперта по деконструировавшей эти идеалы новейшей французской философии, но я бы, скорее, поискал основания для желанного универсализма в том предельно частном, о чём говорил предыдущий автор: в том, что на деле всякая наша идентичность – если мы дадим себе труд вдуматься и всмотреться – определяет в нас лишь немногое и вечно сталкивается с какой-то иной, определяющей в нас что-то ещё.
Излюбленным врагом российской системы является отдельный человек, его неготовность ходить строем
Общеизвестно, что дебаты об идентичности в значительной степени уходят корнями в философию Мишеля Фуко. Не столь охотно вспоминают о том, что для Фуко в конечном счёте идентичность – это то, с чем нужно бороться: инструмент власти для удержания людей в предзаданных рамках. Ты же мужчина, значит, делай то-то и то-то. Ты же русский, значит, будь таким и таким. В этой системе координат идентичности – ограничению свободы извне – противостоит осознанно занимаемая человеком позиция – обусловленное целями и обстоятельствами самоограничение изнутри. Но весь смысл позиции в том, чтобы знать, когда её надо занять, а когда – оставить. Как писала в конце прошлого века философ и поэтесса Дениз Райли, "феминизм должен быть достаточно гибок для того, чтобы сказать: сейчас мы будем "женщинами" – а сейчас мы будем людьми, а не этими "женщинами".
Может показаться, что идея чрезмерно сложна и не слишком посильна, но в иных случаях она даётся нам довольно легко. Учительница весь день диктует детям диктант, а стоматолог весь день смотрит людям в рот, разбираясь, где там стало подгнивать. Но когда учительница вернётся домой к семье, а стоматолог после работы отправится на любовное свидание, мы вправе ожидать, что учительница не посадит с порога собственных детей за диктант, а стоматолог будет смотреть на рот своей возлюбленной с совершенно иными мыслями и чувствами. Обратное называется профессиональной деформацией и служит темой для анекдотов.
Анекдот, к слову, один расскажу, капелька цинизма может и не снижать общего пафоса: о посетителе выставки, который так внимательно рассматривает экспонируемые монеты, что присутствующий владелец коллекции не выдерживает и спрашивает: "Вы, наверное, нумизмат?" – "Нет, – отвечает тот, – я содомит, но и монеты меня очень интересуют". За издевательским сближением двух иностранных слов скрывается важный смысл: ты можешь что-то делать – и не обязан себя через это определять.
Людям проще запихивать себя и других в готовые клеточки. Где есть клеточки, там есть удобная возможность поделить мир на своих и чужих. Ничего особенного, просто одна из разновидностей описанного Эрихом Фроммом бегства от свободы. Но туда, куда многих и многих влечёт слабоволие и недомыслие, некоторые отправляются с умыслом – и ведут других за собой. Это называется "стратегический эссенциализм": мы разные, но следует делать вид, что мы одинаковые, потому что так мы больше выиграем. С последним не поспоришь: борьба за права группы обладает куда большим мобилизационным ресурсом, чем борьба за права отдельного человека.
Но эта стратегия, как и обещал Фуко, ведёт совсем не к освобождению. Помните, был такой лозунг – All Lives Matter, "Каждая жизнь имеет значение"? Кажется, трудно возразить, но карты американской внутренней политики легли таким причудливым образом, что эта как будто неоспоримая идея оказалась знаком бесчеловечного консервативного мышления. Потому что правильным и прогрессивным был объявлен другой лозунг: Black Lives Matter, "Жизни чернокожих имеют значение". Постойте, но ведь если каждая жизнь имеет значение, то и жизнь каждого чернокожего тоже? Но нет, говорили нам, столетия системного расизма (есть такое, невозможно отрицать) поставили именно чернокожих в такое уязвимое положение, что теперь именно их жизни должны иметь особенное значение, не то что все остальные. Чтобы восстановить равновесие. О том, как работает эта логика на практике, можно судить, например, по этой непримечательной новости: у молодой чернокожей пары новорождённая дочка по имени Мила заболела желтухой, они отказались везти её в больницу, потому что не верят во всю эту медицину, врач (судя по фамилии, тоже не очень белый) обратился в опеку, опека изъяла ребёнка – и всё это не что иное, как пример расовой дискриминации. Имеет ли значение жизнь чернокожей девочки Милы? Да, но не очень – потому что на этой чаше весов всего одна девочка, а на той – все веками угнетаемые чернокожие Америки (и редакция не ленится пояснить, что недоверие афроамериканцев к врачам – это тяжёлое наследие рабства; знакомое дело, в России тоже любят рассуждать о том, что все беды от слишком поздно отменённого крепостного права).
Что если более всего я идентифицирую себя с теми, кто вечно не вписывается ни туда, ни сюда?
Вот так скажешь про Америку, что в ней не всё в порядке, и сразу думаешь, что, конечно, кому бы выступать по этому поводу, но только не выходцу из страны, где ни в грош не ставят ни отдельного человека, ни угнетённое меньшинство. И это всё та же ловушка идентичности: ты из России, поэтому тебе можно то-то и то-то, а остальное нельзя. Но что если этот мой счёт к Америке я предъявляю не как русский или российский, а как квир, за преданную квир-революцию, обещавшую стирание границ и групповых различий (сперва в гендерной сфере, затем – везде), а обернувшуюся десятками клетушек-идентичностей, из которых не легче выбраться, чем из прежних бинарных оппозиций? Что если более всего я идентифицирую себя с теми, кто вечно не вписывается ни туда, ни сюда?
Героическое сопротивление Украины варварскому нашествию обернулось для страны не только чудовищными потерями, но и небывалым всплеском культурной активности, нацеленной на морально-психологическую мобилизацию внутри и стимулирование поддержки снаружи. И очень понятно, что эта мобилизация пошла по наиболее очевидному пути национально-освободительного движения. В этом, конечно же, есть (как и в антирасистском движении в США) большая правда, уходящая в глубь десятилетий и веков, к Расстрелянному Возрождению, Эмскому указу, Батуринской резне и другим трагическим страницам физического и духовного истребления украинского народа. Но именно нам, русским и российским отщепенцам, ясно видно изблизи, что всё это не главная цель, а побочный эффект, что изначальным и излюбленным врагом российской власти в различных её изводах, самой российской системы является не та или иная группа, а отдельный человек, его способность не укладываться в готовую схему, неготовность ходить строем.
Я понимаю, на защиту отдельного человека не собрать армию. Вообще из этого сложно выстроить геройскую риторику и в этом сложно найти духовную опору. Юрий Лущай подозревал, что не выживет в бахмутской мясорубке, и оставил стихи для публикации после его смерти. В этих стихах он обращается, на украинском языке, к украинскому народу – с просьбой помнить о павших. Надеюсь, так оно и будет.
Но и мы будем помнить. И учиться быть преданными до конца – не чему-то одному, а тому многому и разному, без чего невозможно остаться самим собой.
Дмитрий Кузьмин – поэт, переводчик, главный редактор журнала "Воздух"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
