Иван Толстой: "Бремя рыцарства" - так называется книга Светланы Шнитман-МакМиллин, посвященная писателю Георгию Владимову и вышедшая в московском издательстве АСТ в редакции Елены Шубиной. Книга большая, подробная, 700 страниц. Находится она на стыке биографии и публицистики: много документов в прямом цитировании и в авторском пересказе. Труд этот имеет все признаки научности: избранную библиографию, указатель имен и полагающиеся ссылки на источники. Если бы по каждому писателю ХХ века существовал подобный же труд, историко-литературное дело было бы в полном порядке. Скажу скромнее: мне книга понравилась, и я пригласил преподавателя Высшей школы славяноведения и Восточной Европы Лондонского университета Светлану Шнитман МакМиллин к разговору о книге.
Расскажите, пожалуйста, чем для вас привлекательная фигура Владимова?
Светлана Шнитман-МакМиллин: Как я писала в своей книге, я выросла в Мурманске. И первая его книга, которую я прочитала, была "Три минуты молчания", которая, конечно, в Мурманске была совершенно легендарной книгой, потому что об этом городе в литературе никто особенно не писал, что-то маленькое говорил Паустовский, это была такая заказная литература, к реальности города не имевшая отношения. Но для меня, конечно, это было все очень живо и очень близко, так что Владимов с моих ранних лет стал фигурой немножко легендарной. Это было начало. Когда я приехала на Запад, я сразу купила "Верного Руслана", потому что я слышала об этой книге, но не читала ее в Советском Союзе. Конечно, она на меня произвела огромнейшее впечатление. Кроме того, в Мурманске телевизионные программы были очень ограничены, там была только одна местная станция, по ней шли одни и те же фильмы, и по ней без конца шла "Большая руда", она повторялась несколько раз в год. Я вообще телевизор мало смотрела, он был черно-белый, для ребенка совсем не привлекательный. Но как-то раз мне мама сказала, что в этом фильме такая хорошая актерская игра, и я с ней посмотрела очередной прокат этого фильма, который не произвел на меня никакого впечатления.
Трудно ответить на вопрос, чем именно меня привлекала фигура Владимова. Когда я написала диссертацию о Ерофееве и издала книгу, я стала думать, о ком написать, и Владимов было первое имя, которое мне пришло на ум. Это такая детская связь, потому что я видела, что обо всех шестидесятниках написаны если не книги, то большие работы, а Владимов был почему-то в стороне. И просто в силу того, что я с ним познакомилась, эта идея делалась все более захватывающей, меня очень подбадривал и сам Георгий Николаевич, и Наталья Евгеньевна, его жена. Это исходный момент, почему мысль о книге о Владимове пришла мне в голову.
Иван Толстой: Теперь у вас представление о Владимове воплотилось в книгу, и вы теперь о нем знаете все. Что в нем самом вы считаете наиболее существенным, важнейшей чертой?
Его критерии были почти фанатически средневековые
Светлана Шнитман-МакМиллин: Я думаю, что в нем самым главным были те невероятно высокие критерии, которые он ставил перед собой. Они были почти фанатически средневековые. Для него это чувство, что он никогда не должен идти на компромисс, что все, что он делает, должно быть сделано чистыми руками… Может быть, он ошибался, как и все, может быть, он иногда делал не те шаги или не так оценивал ситуацию, но он всегда это делал с очень чистым сердцем. Это был человек очень чистый и очень одинокий. И то чувство талантливости, которое он производил в общении, сквозило буквально во всем, оно очень чувствовалось в сочетании с этими качествами одиночества и невероятной, почти детской чистоты. Оно, конечно, было для меня очень привлекательным.
Иван Толстой: Вы много пишете в книге о его матери. Я так понимаю, что без нее трудно представить его судьбу?
Светлана Шнитман-МакМиллин: Да, конечно. Это была единственная семья. Оставались родственники отца в Харькове, он туда иногда ездил к бабушке, там была тетя, это было родство по крови,ё и он очень наслаждался, когда там бывал, их теплотой, и для бабушки он был, конечно, воплощением ее погибшего сына, на которого он и физически был очень похож.
Но фактически его воспитала мать, воспитала в одиночку, и она была такая немножко фанатичная еврейская мамаша, которая вмешивалась в его жизнь и хотела во всем принимать очень большое участие. Она не могла его отпустить от себя, она его увезла в эвакуацию в Киргизию, но через год, как только у нее появилась возможность, она его забрала в Саратов, где в 1942 году была ее школа. Она перевелась потом в Суворовское училище, куда он поступил, и вместе с ним и училищем переехала в Ленинград. Он хотел поступать в ГИТИС, хотел быть режиссером или сценаристом. Но она была в таком ужасе, что окажется в разлуке с ним, что она его умолила поступать в ЛГУ, и он поступил на юридический факультет.
Я не могу сказать, что это были такие гармонично-нежные отношения, там очень часто бывало взаимное раздражение, но оно было такое, какое бывает у очень близких и, по сути дела, любящих людей. Он был ее единственным сыном, он был для нее всем, и у него больше никого не было, и он знал, насколько она думает о нем, любит его и заботится о нем. Поэтому, несмотря на то что иногда его это раздражало, у него было чувство большой близости и очень большой любви, несмотря на раздражение, которое проглядывает в его письмах.
"Я стал антисоветчиком очень рано"
Иван Толстой: Складывался ли он поначалу как советский писатель? И мог ли он таким и остаться?
Светлана Шнитман-МакМиллин: Я считаю, что нет, не складывался, потому что, как он сам сказал: "Я стал антисоветчиком очень рано". Вся эта история с походом к Зощенко уже поставила его в какое-то противостояние системе, потому что он, несмотря на все, остался не согласен с решениями партии и правительства, с этими указами дикими против журналов ленинградских, Зощенко и Ахматовой. И с этого началось, когда он еще, может быть, не совсем мог осознать, но уже оказался в конфронтации с системой.
Когда же мать арестовали, и даже немножко раньше, когда он был в университете и его лучший друг был завербован, чтобы писать на него доносы, а он стал писать доносы сам на себя, чтобы контролировать информацию, с этого момента он больше уже не мог быть советским писателем. Потому что он был вне системы. И, конечно, когда была арестована мать, это был внутренний полный разрыв с системой, он знал, что люди, которые ее увезли в ГУЛАГ, – враги. Я не думаю, что он мог стать советским писателем.
Для меня было очень интересно, когда я начала анализировать "Большую руду", что он считал, что эту вещь никто не понял. И я это понимаю, потому что критики воспринимали это в тех параметрах, которые существовали тогда, даже такие умные, образованные и прекрасные критики, как Роднянская, Старикова, они все видели в этом производственный роман, конфликт человека с бригадой. Они, может быть, даже были не готовы понять, что это вещь о другом, о том, что система оказалась такой, что пролетарий настоящий, любящий свою работу, творческий, который хочет что-то делать для страны, он в этой стране не имеет места.
И я думаю, что он с самого начала, с этой первой повести не был советским писателем. Как он сказал, "эту повесть не поняли, ее стерпели". Конечно, "Три минуты молчания" для него был, может быть, не то, что шок, но он был совершенно поражен тем размером критики, которую этот роман вызвал, хотя этот роман был написан на его собственном опыте. Как капитан потом сказал – он там все в какой-то блокнотик себе строчил, и все думали, что он любовные письма пишет, но на самом деле это был роман, который он действительно испытал "методом собственной шкуры" и то, что он там написал, для него это был настоящий реализм.
И когда оказалось, что этот реализм вообще не принят в Советском Союзе, и на него обрушился шквал критики, он его окончательно отвел от системы. Не говоря уже о выступлениях во время процесса Даниэля и Синявского, его письмо в поддержку Солженицына. Тогда у него это все началось. Письмо в поддержку Солженицына - это его индивидуальное письмо, потому что он отсутствовал где-то и пропустил время, когда собирали подписи для коллективного письма, и тогда он решил, что он напишет свое письмо. Оно поразительно по смелости, даже Солженицын был очень впечатлен.
Иван Толстой: До прочтения вашей книги я был абсолютно уверен, что точкой невозврата для его советской литературной карьеры был "Верный Руслан". Но теперь, я думаю, все читатели понимают, что это случилось гораздо раньше, это было заложено где-то в основе, в фундаменте личности Георгия Николаевича.
Светлана Шнитман-МакМиллин: Конечно. Это было заложено в его личном опыте, потому что когда он был в Суворовском училище, шла война и он был такой мальчик, он хотел на войну, он всем этим очень интересовался, но вокруг были офицеры, которые прошли войну, были ранены, больше не могли воевать, поэтому они преподавали. И он говорил, что то, что они рассказывали о войне, так отличалось от того, что было в газетах, что он уже тогда, в очень раннем возрасте, в 11–13 лет стал понимать, что не все так однозначно.
Иван Толстой: Несколько лет в эмиграции Владимов возглавлял журнал "Грани". Журнал знаменитый и, как подтвердят многие читатели более старшего возраста, постепенно угасавший в своей яркости, он как бы выдыхался, блек на некоем эмигрантском солнце. И вот пришел Владимов, и это был такой хеппенинг в середине 80-х. А затем произошла загадочная история – конфликт, ссора. Я жил тогда в Советском Союзе, но и до меня доходили эти слухи о разрыве с "Гранями". Вы не могли бы хотя бы очень коротко рассказать, в чем суть этого конфликта, этого разрыва?
Владимов был человек очень бескомпромиссный и в каких-то отношениях не совсем гибкий
Светлана Шнитман-МакМиллин: Я думаю, что суть этого конфликта в том, что Владимов был человек очень бескомпромиссный и в каких-то отношениях не совсем гибкий. А другое это то, что он совсем не понял сущности НТС. Он не понял, что это была организация, которая, с помощью ЦРУ, вела прокси-войну. В каких-то отношениях очень успешно - издательство "Посев", журнал "Посев", те же "Грани". Я помню, как мы их читали в Советском Союзе, когда они доходили. Это была другая литература, для нас это было важно. Но он не понял, что такое прокси-война. В то время мы все этого не понимали. Он не понял, что это война, где существуют несколько мифов, и каждая из участвующих сторон эти мифы раздувает.
С одной стороны, ЦРУ это было выгодно, потому что они считали, что это распыляет ресурсы КГБ. КГБ это было выгодно потому, что у них тогда был враг. И они всегда могли сказать, что вот там сидит такой Кощей Бессмертный – НТС - и мы должны с ним бороться, и нам нужно больше денег, орденов, и мы его побеждаем и никак победить не можем. А в НТС люди действительно были большие антисоветчики, они действительно хотели крушения этого режима, но, с другой стороны, они были вполне меркантильным народом, который прекрасно понимал, что это их способ жить и зарабатывать деньги совершенно почетным образом – издавая хорошие книги, помогая тем самым авторам в Советском Союзе. У них кто только не публиковался.
Владимов, когда приехал, я думаю, что он, во-первых, приехал в очень плохом психологическим состоянии, он очень не хотел уезжать, он сопротивлялся как мог, и если бы не его страх за Наташу, он бы никогда не уехал. И даже когда он уехал и знал, что это надо было сделать, он все равно очень жалел. Я бы сказала, что у него было психологическое состояние, что он никак не мог перестать бороться, была такая инерция борьбы. В НТС, конечно, можно было к тому и сему придраться. Он говорил мне, что высшие эшелоны власти вели себя корректно, хотя их письма я читала, люди они не очень грамотные, за исключением Романова, но это другой вопрос. Но они не позволяли себе ни прямой цензуры, ни антисемитских высказываний. Но на более низком уровне этого было довольно много, и я в это верю, потому что мне это рассказывали люди, очень сочувствующие НТС.
А Владимов, выехав из Советского Союза (мать – еврейка, он сам полуеврей), на антисемитизм реагировал очень плохо. Вот это воспоминание обо всей этой кампании космополитизма, арест матери на него произвело огромное впечатление, ему был 21 год тогда. И когда он встречался даже с отголосками этого в свободном мире, где, как он считал, этого быть не должно, у него возникало чувство, что он должен бороться с этим и, может быть, он иногда реагировал слишком сильно, может быть, он иногда преувеличивал.
Я думаю, что был еще один момент, чисто личный: когда он уехал на Запад, он все-таки оказался больше изолирован с Наташей, с женой, которая была человек сложный и не совсем уравновешенный. Наташа абсолютно обожала мужа, его боготворила, считала, что его писательская репутация и его репутация как правозащитника настолько велики, что никакой НТС им не нужен, что нужно освободиться от НТС, вести независимей журнал, только нужно договориться об этом с американцами. И я бы сказала, что они оба очень преувеличивали прямую заинтересованность ЦРУ в русской литературе. Потому что там все-таки совсем другие цели и задачи.
Поэтому они шли на конфликт, они хотели этого разрыва, потому что Владимов хотел вести совсем независимый журнал. Он мне говорил, что ему не мешали публиковать то, что он хотел, но приходили всякие письма, что был русский журнал, стал русскоязычный, и всякие на редакционных советах бывали неприятные моменты. Потому что у "Граней" были до этого свои авторы, а Владимов, новый редактор, привел с собой совершенно другую плеяду. И суть в том, что НТС, хотя "Грани" были литературным журналом, но они хотели литературы определенной направленности, а Владимова интересовала только литература, он хотел, чтобы журнал был самого высокого качества литературного.
Владимов на этот разрыв шел, ему казалось, что он устоит
В общем, слово за слово, расхождение было все больше и больше, оно обострялось с обеих сторон, Владимов на этот разрыв шел, ему казалось, что он устоит. Но все это оказалось куда хуже и сложнее. В какой-то момент в НТС решили, что они обойдутся без него, хотя это стоило им журнала, который после него уже умирал.
И тут оказалось, что у него не было нормально оформленного контракта, не было его у Наташи, все это было построено на честном слове. Он, конечно, был человеком в высшей степени непрактичным в западной жизни, до конца жизни ничего не понимавшим, поэтому он совсем не проследил за тем, чтобы контракт был хотя бы минимально оформлен по каким-то легальным нормам западным. НТС предлагал ему платить отступные с тем, что он не будет разглашать причины ссоры, что довольно частая практика на Западе, но Владимов ее принять не мог, он отказался. Был очень неудачный судебный процесс, который они проиграли, и это была малоутешительная, очень тяжелая история. Я как раз навещала их после того, как это случилось, и их ситуация и состояние произвели на меня очень тяжелое впечатление.
Иван Толстой: Да, очень грустно читать те страницы, где вы описываете время Владимова после ухода из "Граней". Как же он все-таки умудрился найти в себе силы собраться, привести себя в норму и написать свой большой закатный роман "Генерал и его армия"?
Светлана Шнитман-МакМиллин: Он писал этот роман в России, но потом это все было прервано, он работал очень медленно. Владимов был, и это без преувеличения, очень сильной личностью, это был человек, которого было невозможно сломить, он был очень крупный человек, с очень большим запасом мужества и сил. И он все-таки был писателем, он начал писать роман в Москве, но потом, в связи с эмиграцией, переездом, всей этой историей с "Гранями", он публиковал отдельные главы. Но после этого, года с 1987-го он начал писать опять, и тут ему очень помог Копелев, душевно и фактически. Потому что Копелев заказал, как я понимаю, письма Гудериана в архиве, и когда они пришли, он перевел их Владимову, и это ему дало очень большой толчок вернуться к роману и опять его писать. И для него это была очень важная вещь, потому что он всю жизнь хотел написать о войне. Фактически с детства. В какой-то момент он за это взялся.
И тот факт, что у него были очень интересные источники, что он брал интервью у генерала Севостьянова, что он общался близко с Григоренко и оба ему много рассказывали о войне при выключенном магнитофоне, это было очень важно. И у Севостьянова он встречался с другими генералами. Для него война это было начало, которое всю его жизнь определило. Это был момент, когда он потерял отца, сестру, когда он навсегда уехал из Харькова, где он родился, это был процесс и событие, которое полностью переделало его судьбу, и он хотел об этом написать.
Он всю жизнь шел к этому роману, и в той ситуации, в которой он был, ему нужно было вернуться к письменному столу, потому что ничего другого не оставалось в жизни. И тогда он стал опять очень интенсивно работать, он много читал, и я помню, что он меня просил переснять что-то в библиотеке, я ему какие-то фотокопии посылала. Для него это было то, как он выживал нравственно в эмиграции, потому что он оказался человеком к эмиграции абсолютно не способным, не приспособленным.
Вы знаете, есть тип людей, которые не должны уехать, если возможно, и Владимов был таким человеком, он совсем не адаптировался, он мало воспринимал окружающую действительность и даже отталкивался от нее. Отчасти нужно сказать, что это было под влиянием Наташи, которая была очень настроена против Германии, ей там все не нравилось, и она на него тоже как-то действовала.
Иван Толстой: Пережил ли Владимов свое литературное время и жив ли он как писатель сегодня?
Светлана Шнитман-МакМиллин: Я думаю, что да. Это был человек не параметров режима. Есть писатели, даже хорошие писатели, которые укладываются в определенный советский контекст, но вне его они могут быть интересны исследователям, но для образованного читателя это какое-то ушедшее время немножко искусственной страны, к которому возвращаться уже не так интересно.
Но Владимов, с моей точки зрения, действительно прекрасный писатель. То, как он владеет словом, как он умеет им играть и ставит его на место, это просто не уходящая ценность. Я думаю, что темы, которые он затрагивал, это темы, которые остаются. Даже тот же Пронякин, хотя эта реальность уже ушла, сказал об этой советской реальности больше, чем многие, он показал, как эта реальность совершенно провалилась в своих обещаниях пролетариату. "Три минуты молчания" для меня остаются особой вещью, я его очень люблю, но я думаю, что это роман вечный, потому что это роман о том, что составляет основу человеческого общения. И в этом романе, наряду с очень интересной картиной социальной того, как выглядели социальные слои в Советском Союзе, разные социальные группы, женщины очень интересно описаны, но в этом романе есть такой вечный призыв к доброте, доброте не в широком смысле слова, а к доброте деятельной, доброте друг к другу, к каждому, кто нуждается в помощи.
И я думаю, что этот роман будет жить всегда, пока есть моряки, пока есть моря, потому что его главный посыл это фраза этого океанского экклезиаста, старпома из Волоколамска, который говорит, что "может мы только и живы минутной добротой".
И вот это было для Владимова очень важным, потому что он был человеком не созерцания, он был человеком действия, он хотел менять мир литературой, он хотел делать мир лучше или, во всяком случае, помочь миру осознать, где мы пошли не тем путём. И в этом смысле "Три минуты молчания" это самое доброе и самое оптимистичное из его произведений.
"Верный Руслан" это вещь вечная, ее актуальность сейчас очень видна. Вы помните, что Руслан умирает в конце книги от того, что ему сломали хребет? И вся история Руслана это история страны с переломанным хребтом. Думаю, что только сейчас мы поняли, насколько этот хребет был перебит и насколько он никогда не был восстановлен. И то, что мы имеем, та жуткая, трагическая ситуация, в которой мы сейчас живем, эта война, она связана со страной со сломанным хребтом. И я думаю, что "Верный Руслан" это вечная книга.
Что касается "Генерала", это более сложное произведение, оно не такое ровное, как все другие, но это все-таки вещь, которая показывает главный ужас советской системы, полное отрицание, полное нежелание понять или осознать ценность человеческой жизни. Просто люди – расходный материал, и это то, что мы видим сейчас, но до Владимова об этом так никто не писал, это было новое слово о войне. Он писал о том, насколько криминальна была эта система и насколько она криминализировала ум даже тех, кто не был никаким криминальным элементом или преступником в прямом смысле слова. Но вот эти генералы, для которых было совершенно все равно, положить или не положить 80 тысяч по оврагам, вот это жуковское "бабы нарожают", мы все это видим. Но в своем романе он хотел как-то достучаться и показать, что все это есть, что все это преступно, что все это ужас и что от этого нужно уходить.
