Режимом "стелс" трансперсоны называют образ жизни, при котором они полностью соответствуют новой гендерной идентичности – и скрывают, что совершили транспереход.
По разным оценкам, доля трансгендерных людей в обществе – от нескольких долей процента до 1–2 процентов. Однако в России, где режим для укрепления своих позиций использует ультраконсервативную риторику, борьба с транссексуальностью и в целом с ЛГБТ стала одной из главных целей государства.
В 2023 году в России году был принят закон "о запрете смены пола". За редчайшими исключениями запрещены хирургическое вмешательство и гормональная терапия для трансгендерного перехода. В документах запрещено менять гендерный маркер, трансперсонам запрещено усыновлять и удочерять детей. Государство аннулирует браки, если хотя бы один из супругов совершил трансгендерный переход.
Рассказы транслюдей о жизни в России – в фильме "Невидимые" документального проекта "Признаки жизни".
Монологи
Даже не помню, как я поняла
– Я выхожу на улицу, мне страшно, думаю: боже мой, меня убьют. Поэтому я всегда с собой ношу "перчик" в кармане. У меня в последнее время тревога просто ужасная, особенно на фоне новых законов. И дома тревожно, а на улице еще тревожнее – когда ты выходишь на улицу, это настолько челлендж, что, даже если на тебя не нападут, морально это все равно тяжело: нужно быть всегда готовой, нужно всегда быть начеку.
Я прошла комиссию 12 мая, на следующий же день побежала буквально в загс. Как только я услышала, что будет этот закон, я поняла, что нужно сразу записываться на комиссию, потому что иначе всё. Я приезжаю домой, вижу, небольшой конвертик в коридоре лежит, смотрю – там деньги. Мама выходит и говорит: это была наша “подушка безопасности”, я [твоих действий] не поддерживаю, но если тебе так будет лучше, то бери.
Даже не помню, как я поняла [про собственную транссексуальность]. Не помню, что могло послужить, условно, щелчком, от чего я осознала, просто как-то поняла, и всё. Я помню только, что у меня не было сомнений, внутренних терзаний, поэтому для меня это не было каким-то облегчением или, наоборот, проклятьем.
Я действительно девушка, а не то что я себя такой считаю
Мама узнала сама, я ей сначала не рассказывала, но при этом я никогда не пряталась. Когда мне было 14, я сидела во "ВКонтакте", мама и увидела мои комментарии, я уже писала в женском роде. Мы с ней шли, помню, по нашему гетто родному, и она сказала, что видела мои комментарии, что я пишу в женском роде. Спросила: почему? Я сказала: ну вот так, типа, я девочка. Тогда я сказала, что считаю себя девочкой, но сейчас у меня такая отрицательная реакция на эту фразу, она обесценивает то, что я действительно девушка, а не то что я себя такой считаю. Мама тогда сказала, что надеется, что я это все перерасту, вся эта тема в целом замялась, до 2020-го мы делали вид, что ничего не было. С мамой я это особо и не обсуждала. Да, она меня мисгендерит (использует неправильные местоимения. – Прим.), но я не скажу, что меня это как-то обижает или задевает, я привыкла. Я понимаю, что, скорее всего, она это делает не со зла, ей тяжело перестроиться. Хотя, наверное, она и не хочет. Мне неловко об этом говорить, мне неловко говорить на тему транссексуальности, мне неловко говорить на тему того, что я девушка. Переход – это не что-то одно, это не только сменить документы, это не только сделать операцию – это множество аспектов. Может быть так, что человеку даже не нужны ни гормоны, ни смененные документы, достаточно социального перехода.
Я родилась в Москве, жила с бабушкой, с мамой. Потом нам пришлось продать квартиру там, купить "двушку" здесь и бабушке квартиру в Новой Москве. Когда мы переехали сюда (с моих 9 лет), я бы сказала, довольно поменялось качество жизни. Мне здесь на самом деле никогда особо не нравилось, потому что здесь очень стремно. Школа, в которой я училась с 4-го по 9-й класс. Меня поставили на учет по делам несовершеннолетних, потому что я назвала свою классную учительницу колхозницей. Также тут рядом гаражи, где, если что не так, тебя изобьют. Много гадостей про меня говорили, но при этом мне было все равно. Наверное, потому, что у меня было дома много кошмара, мне было все равно, что в школе происходит.
Отчим подходит ко мне, говорит: "Ты что, плохо себя чувствуешь?" – и начинает меня бить, как он потом сказал, чтобы помочь привести мне себя в чувство
Отношения с мамой у нас стали портиться, наверное, когда мне исполнилось 13–14. У меня, понятно, начала появляться рефлексия, самосознание. Помню, подходила к ней, говорила, что мне очень плохо, у меня депрессия, не могла бы она сводить меня к психиатру? На что она сказала, что это подростковое, ты себя просто накрутила, все пройдет, ты чего выдумываешь. На фоне этого у нас стали отношения ухудшаться. У меня не было сил, чтобы ходить в школу, заниматься. Маме, конечно, это очень не нравилось. У меня отключили интернет, а, по сути, это было мое единственное развлечение, так как выходить на улицу мне страшно было, да и сейчас временами тоже. Моим единственным развлечением было сидеть на кровати, смотреть в стену, петь и качаться. Было довольно напряженно. Мне было настолько плохо дома, что я думала даже, чтобы проникнуть в комнату к ним ночью и зарезать отчима. Он меня сильно пугал, был неадекватный. Помню, однажды избил мою мать: они вернулись из клуба – она вся в крови.
Я чувствовала такую безысходность, я даже не могла убежать, мне 14, куда я убегу? [Мать с отчимом] сказали: мы поведем тебя в кадетский класс, нам не нравится, как ты себя ведешь, интернета у тебя тоже не будет. Я не знала, как мне дальше жить, буквально думала либо убить себя, либо отчима. Я сказала им, что мне очень плохо, что я не знаю, как быть. В итоге отчим подходит ко мне, говорит: "Ты что, плохо себя чувствуешь?" – и начинает меня бить по груди, в живот бил, типа, как он потом сказал, чтобы помочь привести мне себя в чувство. После он спросил: "Ну что, тебе помогло? Тебе стало легче? Какие у тебя могут быть проблемы, тебе всего 14?" Я позвонила на телефон службы доверия, поддержки, мне сказала одна операторка: "Не все же так гладко было. Ты же сама наверняка им что-то такое говорила, ты же сама спровоцировала. Знаю я вас, вы не такие белые и пушистые, как вы себя выставляете". На следующий день я позвонила бабушке, рассказала ей об этом, и она действительно очень помогла мне в тот момент. Благодаря ей мне тогда вернули интернет, у нас начали улучшаться отношения [в семье]. Через несколько недель я пошла к психиатру.
Закон вводит государственное различение между транс- и цислюдьми, изолирует нас, я бы сказала, инопланетизирует
Мы с бабушкой разговаривали, я ей рассказала, что являюсь трансдевушкой, что совершила переход. Она сказала, что она это не поддерживает, но любит именно меня, и будет любить меня любой. Ей неважно, что я делаю с собой, ей главное, чтобы мне было хорошо, чтобы я была хорошим человеком. Поэтому я на самом деле очень ценю мою семью, что они принимают меня такой, какая я есть. Это большая ценность, особенно для России, когда тебя семья полностью принимает, – даже если ты не ЛГБТ-персона, но если уж ЛГБТ, то тем более.
[Закон о запрете гендерного перехода] – идеологический закон, чтобы было на кого напасть, чтобы было на кого выпустить свой пар. Транслюди – самая маргинализованная и уязвимая группа сейчас. Дело даже не в численности, а именно в отношении по отношению к транслюдям. Плюс сама тенденция к ненависти в отношении нас. Закон вводит государственное различение между транс- и цислюдьми, изолирует нас, я бы сказала, инопланетизирует. Принятие закона Госдумой дало понять, что общество это легко проглотило, даже не заметило. [Трансгендерный переход] являлся спасением жизни для многих людей, и это убийство [транслюдей], по сути, даже никто и не заметил.
Многие транслюди после принятия этого закона убьют себя, многие будут страдать. Это будет даже не жизнь – скорее попытка жить. Наша задача – отменить закон, с этим что-то сделать, никто, кроме нас, этим заниматься не будет. Сейчас то, что мы можем сделать, – вырабатывать у себя антидот к бессилию. Поддерживать людей в нашем сообществе, бороться друг за друга, не позволить принятию закона добраться к нам до сердца и внушить нам, что мы ничего не можем поменять.
Услышала от отца: "Можешь проваливать и не возвращаться". Обидно было
– В Москве оказалась в конце 2022-го. У меня все неладно шло с родителями, из-за чего мне приходилось жить отдельно, компаниями большими снимать квартиры, в общежитии жить четыре человека в одной комнате. Написала своим друзьям, они написали в ответ: без проблем, приезжай, живи у нас. Я тогда еще училась в колледже на повара-кондитера, впоследствии отчислилась.
Когда я озвучила идею [трансгендерного перехода] родителям, в ответ услышала от отца: "Можешь проваливать и не возвращаться". Обидно было. Конфликты были до этого на почве перехода, на почве ЛГБТ-тематики, антивоенной позиции. В начале 2021 года я уже год как совершала переход медикаментозный, заместительная терапия. Я прекрасно знала, что мой отец очень негативно к этому относится, мать к тому моменту я уже посвятила в планы, и я просто решила, что уеду в другой город к своей девушке на неделю и оттуда [сообщу]. Судя по тому, что мне писала мать в течение недели, я сделала правильный выбор.
В 2020 году меня начали преследовать в социальных сетях, физически. Доходило до того, что люди платили людям из моего колледжа, чтобы меня избили. У меня из-за этого развилось посттравматическое стрессовое расстройство, потому что мне в какой-то момент стало казаться, что меня везде преследуют.
Сейчас я проживаю в таком глубоком "стелсе", то есть очень мало кому рассказываю о факте перехода. Стелс – это термин, который описывает транслюдей, находящихся в режиме скрытности, то есть они живут уже абсолютно неотличимо от людей [их новой гендерной идентичности]. По ним нельзя, как сказали бы раньше, определить их трансгендерность, они живут абсолютно нормальной жизнью.
На приемах он никаким диагностированием трангендерности не занимался, лапал, бывало, еще что-то
Переход проходил сумбурно, спонтанно. Я хоть и смогла к совершеннолетию найти достаточно материалов о том, как его совершать в России, в целом куда обращаться, первым моим решением было обратиться в государственную комиссию, в Первый психоневрологический диспансер имени Куйбышева города Омска. Там я попала на очень неприятного врача-сексолога. Мне было известно, что к нему уже ходили до меня транслюди, некоторые из-за него совершили суицид. Он действительно давит, говорит, что поставит диагноз шизофрения, еще какой-то диагноз, который запрещает переход в государственных комиссиях. На приемах он никаким диагностированием трангендерности не занимался, лапал, бывало, еще что-то. Малоприятное взаимодействие. Затем случилась история с шантажом и преследованиями из интернета, мне пришлось сбежать в шелтер. За это время я устроилась на работу, копила, мне друзья помогали. Поехала уже на комиссию московскую. Потом начался переход юридический, я собирала все свои документы у родителей, были поход по паспортным столам, по МФЦ, МВД, ЗАГС, где меня футболили. Мои документы уже сменены. Каких-то операций я не планировала, потому что в нашей стране очень дорого стоит, я в жизни такой суммы не увижу. С юридической точки зрения после принятия закона [о запрете трансгендерного перехода], если я не ошибаюсь, я больше не могу заключить брак. Обидно.
Мне кажется, реакция общества неоднозначна, неоднородна. На своем опыте скажу, что общество скорее нейтрально-положительно относится, нет такой дискриминации, какую бы хотели видеть инициаторы этого законодательства. Я не могу залезть в голову к гомофобам, трансфобам, мне кажется, государство, Госдума приняли этот законопроект для отвлечения от ситуации в стране.
Мечтаю выбраться из ямы депрессии, побороть ПТСР, получить возможность воссоединиться со своей девушкой, жить вместе, быть рядом, чтобы нас никто в этом не ограничивал
Я вижу свое будущее в России, у меня практически никогда не было мысли уезжать из нее. Максимум, что регион поменять, город, но не уезжать. Когда-то, до того, как я поступила в колледж поварской, я очень хотела стать патологоанатомом, потому что у нас семья имеет медицинские корни. Но обучение на фельдшера, после которого нужно учиться еще шесть лет на патологоанатома, достаточно дорогое, и мне сказали выбирать что-нибудь другое. Я пытаюсь искать работу, но с этим очень плохо выходит. Посттравматическое стрессовое расстройство несет за собой панические атаки, которые работодатели не любят. Так как я иногородняя, в Москве нужна прописка, чтобы ходить к врачу, а прописку я получить не могу. Попасть на прием к психотерапевту я тоже не могу, они меня сразу посылают к платному, а платный – это от 5 тысяч. Где я такие деньги достану – я и так в долгах.
О чем я мечтаю? Я мечтаю, чтобы получилось выбраться из этой ямы депрессии, побороть ПТСР, получить возможность воссоединиться со своей девушкой, которая учится в Томске, возможность жить вместе, быть рядом, чтобы нас никто в этом не ограничивал.
