Экспозиция “Городской костюм” в коллекции муниципального исторического музея города Битолы в Северной Македонии оказалась одним из заметных моих впечатлений конца этого лета – как, впрочем, и сам факт обнаружения этого музея. И этого города.
Хотя в Румелии – так в былой Османской империи именовали значительную часть ее европейских владений – ныне затерянная в балканской глубинке Битола имела репутацию не только крупного логистического узла, коммерческого и культурного центра, но и выразительного форпоста европейской цивилизации. Титульная имперская нация в городской демографии во все времена была представлена скромно, большинство жителей составляли греки, славяне и евреи-сефарды, некогда изгнанные из Испании и Португалии, но никогда не прерывавшие деловых контактов с Западной Европой. А в конце ХIX века на здешних улицах, наряду с греческим, турецким, ладино, македонским и сербскохорватским, нередко звучал еще и французский: ведь именно Битолу облюбовали для своих дипломатических миссий все тогдашние влиятельные державы, отчего в народе ее прозвали “городом консулов”.
Не диво, что последние слова – и междометия – европейской моды долетали сюда еще стремительнее, чем в лежащие дальше к востоку Салоники. Гордые отпрыски индустриальной эпохи, дотошно иллюстрированные каталоги, по которым можно было заказать любые наряды и аксессуары в Париже, Лондоне или Вене, - в изобилии доставлялись ежедневно приходившими с континента поездами. Однако многонациональная армия местных портных и не думала сдаваться. Ловя на лету системные, формообразующие приемы западной стилистики, здешние профи соединяли их с привычной щедрой левантийской роскошью, используя восточные шелка и крепы, серебряное и золотое шитье и оторочки сложно плетеными шнурами и позументом. И то сказать: уверенно ориентируясь в последних европейских тенденциях, эти мастера не прекращали создавать и традиционные для своих мест наряды – плащи-доломаны, антерии и копораны – гарнитуры из жилетов и прилагавшихся к ним коротких мантий, условно заменявших рукава. Но обе линии, именуемые здесь “ала-франга” и “ала-турка” (на французский либо на турецкий манер), к счастью, параллельными не были; на их нередких пересечениях всякий раз искрило и мерцало – и в результате именно тогда, на рубеже веков, оформился тот особый балканский шик – выразительный, полновесный и нисколько не провинциальный, что мгновенно обрел ценителей в салонах европейского высшего света.
На прочную связь с континентом кивает и само обозначение портновской профессии в македонском. Почему в этих местах, где язык, особенно разговорный, полон заимствований из турецкого и греческого, но ни немецкий, ни идиш никогда не были в ходу и близко, портной зовется “шнаjдер”? Ясно, что слово пришло из сербскохорватского, где континентальных имплантов куда больше, но ведь были веские причины, по которым укоренилось оно и в македонском именно в такой “континентальной” версии!
Отношение к одежде в те времена было принципиально иным, чем сейчас
Ясно также, что ремесло шнаjдера в благополучной позднеоттоманской Битоле относилось к почетным: наряжаться здешние горожане любили и умели. Но выставка в муниципальном музее не только об этом. Она также и о том, сколь ценимыми были те наряды. Не то, чтобы в них щеголяли лишь по праздникам (хотя понятно, в семьях с низким достатком именно так и было), – но даже вполне безбедные заказчики самых шикарных туалетов относились к ним весьма трепетно. Чуть ли не вся экспозиция состоит из вещей практически не ношеных – по крайней мере без видимых следов частого употребления, что особенно заметно по образцам обуви и белья.
И дело тут даже не в корпусе понятий, в современном русском языке кодируемых довольно отталкивающим словом “статусность”, – оно скорее в том, что отношение к одежде в те не бог весть какие далекие времена было принципиально иным, чем сейчас.
В выставочном каталоге можно прочесть, что в начале ХХ века в Битоле открылись первые магазины готового платья. И хотя в индустриальных странах появились они значительно раньше, большую – и самую важную – часть гардероба продолжали и там исполнять по заказу. Понятно, что никаким “эксклюзивом” такая практика не считалась, ибо была всеобщей. Те, кто побогаче, шили у более именитых, дорогих портных, модисток и сапожников, а кто победнее – у более доступных (или попросту шили сами), но и в том, и в другом, и в третьем случае одежда была вещью, обладавшей, кроме уплаченной за нее цены, известной ценностью. Понятие “срок годности” в данном случае напрочь отсутствовало, и в практике передачи одежды по наследству ни в каком социальном слое не усматривали ничего зазорного. Помимо нешуточных приданых, которые годами создавались для каждой потенциальной невесты в крестьянской и мелкомещанской среде, массивные гардеробы и сундуки, полные тщательно пронафталиненной и регулярно проветриваемой добротной одежды и белья на все случаи жизни существовали и в резиденциях крупной буржуазии, и в замках аристократов.
Некоторые из тех сундуков также включены в экспозицию.
Создание одежды было процессом – ровно таким же, как строительство и отделка домов. Или писание портретов. И хождение к портным на примерки в этом процессе было делом не менее важным, чем посещения сеансов позирования у портретистов. Даже на стройплощадке заказчик не должен был появляться столь часто – спасибо тогдашним архитекторам, как правило, обеспечивающим авторский надзор.
Соответственно, и срок жизни одежды, а тем более, хорошей одежды, был скорее сопоставим с веком иных артефактов материальной культуры, вплоть до архитектуры, чем со средней продолжительностью жизни людской. Население Старого континента циклично выкашивалось войнами и эпидемиями, а на уровне каждого дня систематически “прореживалось” из-за банального несовершенства медицины. Сколько одних только женщин умирало родами, а новорожденных – во младенчестве? Австрийская императрица Мария-Терезия рожала 16 раз, но только 10 ее детей дожили до совершеннолетия, притом что к услугам Габсбургов были лучшие тогдашние медики.
А шить облачения для всех этих кронпринцев и кронпринцесс начинали едва ли не с первого их крика. Куда девались те наряды, что уже очень вскоре не понадобились? Они пополнили обширные габсбургские хранилища.
О том, что одежда скорее всего переживет тех, для кого ее вдумчиво и старательно шили, знали все, но тема эта не обсуждалась. Так как была частью тогдашней нормы. Как зимние морозы и летняя жара, к неизбежности которых все давно привыкли.
Учитывая уж только это, могло ли отношение к одежде быть иным?
И, будь оно иным – условно говоря, нынешним, – удалось бы нам унаследовать столь внушительные коллекции костюмов разных эпох, что хранятся в музеях и частных коллекциях Европы, Азии и обеих Америк?
По дороге из музея, минуя вереницы модных витрин, наперебой суливших головокружительные скидки по случаю окончания летнего сезона, я снова задумался о дикой и нелепой смерти одного польского еврея, в годы нацистской оккупации скрывавшегося в лесу. Однажды его тело обнаружили на опушке – и без сапог. Как вскоре выяснилось, убил один из местных крестьян, – и вовсе не оттого, что был зоологическим антисемитом. Все обстояло куда банальнее и оттого куда ужаснее: близилась зима, старые сапоги разлезлись в хлам, а исправные, прочные где взять? Может, где-то в городе и найдутся, но ведь заломят непомерную цену… а тут какой-то одинокий жид по лесу болтается… нехорошо, конечно, все-таки человек, но что за такое грозит? - да ровным счетом ничего. А сапоги нужны позарез.
Что бы сказала Ханна Арендт, будь ей известен этот эпизод?
А реально ли представить себе сегодня, что даже самый отъявленный злодей решится кого-то убить за пару сапог?
Ясно, что и место одежды в общей шкале жизненных ценностей тоже успело за последние десятилетия кардинально измениться. “Голый” факт обладания модными шмотками или гаджетами перестал свидетельствовать о том, что жизнь удалась, что бы данное словосочетание ни означало. Из кармана каждого мигранта, штурмовавшего из чащ и топей белорусского Полесья восточные границы Евросоюза, непременно торчал смартфон (а то и два), чья стоимость примерно равна месячной зарплате в тех краях, откуда их хозяева прибыли. А то и двум. Что, однако, нисколько не поколебало мнения многих европейцев – и прежде всего носителей левых взглядов – об этих одураченных режимом Лукашенко людях как прежде всего о несчастных жертвах вопиющей несправедливости, заслуживающих лучшей участи, а вовсе не как об алчных варварах, которым всего мало. Потому что смартфон, даже самый “навороченный” и дорогой – всего лишь набитая микросхемами пластмасска, каких в Китае и Южной Корее ежедневно штампуют миллионы, а подвергшаяся нешуточному риску человеческая жизнь – материя совершенно иного порядка. Кого волнует, сколько стоил гаджет, продолжавший втуне звонить в кармане пожилой интеллигентной сирийки, чью смерть в морозном и промозглом лесу увидели мы в “Зеленой границе” Агнешки Холланд?!
Смерть не менее дикую и нелепую, чем гибель – тоже в сером стылом лесу – того еврея в дни Второй мировой войны. С единственной лишь разницей, что ни смартфон этой дамы, ни ее бижутерия, ни тем более одежда и обувь решительно никому не были нужны.
Пока не поздно, оговорюсь: эта колонка вовсе не про моральные оценки. Она о том, сколь фрагментарно склонны мы замечать и учитывать радикальные перемены не только в условиях нашей жизни, но и в самом отношении к жизни, свидетелями которых стали. И сколь предвзято порой эти перемены оцениваем.
Вернувшись в тот день в отель, я уткнулся в непрочитанные с утра новости - и тут же обнаружил колонку весьма ценимого мною коллеги, анализирующего публикацию “Немецкой Волны” о шокирующе массовой неготовности немцев – особенно молодых – защищать свою страну в случае российской агрессии.
"В целом, 68% европейцев не готовы воевать за свои страны. Опрос Gallup International указывает на то, что примерно 50% американцев также не готовы воевать. И только в странах, находящихся в состоянии реальной экзистенциальной опасности, живущих в постоянной угрозе войны и вынужденных периодически воевать, эти показатели реально выше..."
На первый взгляд, очень тревожные, даже пугающие цифры. Но чем глубже вгрызаешься в эту тему, тем очевиднее, насколько они закономерны. Не о такой ли Европе – мирной, богатой, благополучной и объединенной не только экономически, но и ценностно, – мечтали творцы европейской идеи и воплотившие ее отцы-основатели? Не в такой ли Европе ее измученные двумя мировыми войнами граждане хотели жить? И мы ее получили. Несколько поколений успело пройти полный жизненный цикл и удалиться в лучший из миров, не пережив никаких значительных потрясений. Их сменили новые, в большинстве воспринимающие войну отголоском “темных веков”, синонимом варварства и архаики. Кто-нибудь в здравом уме и твердой памяти не согласится с тем, что это результат огромного морального успеха европейского проекта? Ясно же, что как и у каждого успеха, у него есть побочные эффекты. Они неизбежны, с ними следует считаться – и работать, – но ставят ли они под сомнение фундаментальные достижения Европы? Полагаю, ответ на этот вопрос очевиден.
Чуть более 2/3 европейцев не стали бы с оружием в руках защищать свои страны – по крайней мере так утверждают они сегодня, потребляя лишь медийный образ войны, но не живя внутри нее. То есть оставаясь в зрительской ложе. Не вполне убежден, что их неготовность / нежелание останутся на прежней отметке, если, не приведи господи, большая война в Европе из этой ложи их вытряхнет. Но, что бы там ни случилось в гипотетическом будущем, для начала оттолкнемся от status quo. И быстро обнаружим, что наряду с массовой неохотой гнить в окопах (а именно такой продолжают видеть многие европейцы ту же войну в Украине, хотя с каждым годом окопов в ней все меньше, а дронов все больше), – в не менее массовом порядке они, особенно молодежь, не кажут особого рвения и к другим вещам, воспринимавшимся еще недавно как нечто само собой разумеющееся, как часть нормы. Например, не торопятся заводить семьи. И, даже вступив в гетеросексуальные браки, совершенно не озабочены продолжением рода. Бездетных пар в Европе все больше, а семьи, где детей двое, ныне считаются большими. Параллельно растет число молодых европейцев - и необязательно вышедших из состоятельных семей – глубоко равнодушных к материальному успеху. Хотя именно в этом поколении хватает IT-специалистов, которые при желании могли бы грести деньги лопатой.
Еще тридцать-сорок лет назад в наиболее “продвинутых” западноевропейских обществах к перечисленным явлениям, скорее всего, отнеслись бы терпимо, с пониманием и даже со своего рода эмпатией, но нормальными их явно не сочли бы. А сегодня все это – части новой нормы, которые, за вычетом многодетных иммигрантов из полуцивилизованных стран, мало на кого производят впечатление.
Части большого эволюционного контекста, вырывать из которого “отдельно взятое” нежелание сражаться за свою страну означает не видеть из-за деревьев леса.
Homo novus, о создании которого грезили и фашисты, и коммунисты, неожиданно явился в следующем столетии
В этой новой реальности цивилизованный мир очутился явно не сегодня, а возможно даже и не вчера, – просто не все, не сразу и не обязательно в полной мере почувствовали, сколь разительно изменилась жизненная парадигма. Поскольку обнаружилось, что три главных проблемы, к обслуживанию которых много веков прямо или косвенно сводилась жизнедеятельность homo sapiens – выживание (залог каковому давала семья с обильным потомством), неустанное улучшение материального статуса, и защита от зарившихся на плоды всех этих трудов, – в богатых и мирных постиндустриальных обществах утратили актуальность.
Homo novus, о создании которого втуне грезили и фашисты, и нацисты, и коммунисты, - неожиданно явился в следующем столетии. Ясно, что скроен он оказался вовсе не по тоталитарно-коллективистским лекалам любой из перечисленных братий. И это вполне закономерно: ведь к жизни его вызвала не насильственная революция или индоктринация, но естественные эволюционные процессы. Он не искусственно смоделированный конструкт, и природа его, при всех различиях “надстройки”, все та же – человеческая.
Он пришел, он здесь и с нами. Со всеми своими достоинствами и недостатками, страхами и надеждами. Ясно, что он эталонный гедонист, выше всего ценящий качество жизни, что бы под таковым ни разумел. И нравится он нам, или нет, остаток своей жизни мы, носители достоинств и недостатков, страхов и надежд ХХ века, в котором были воспитаны, проведем именно в его компании.
Конечно, не всем такая “котлета” по вкусу, но проглотить ее придется. Поскольку эволюция не из тех вещей, что мы можем выбирать.
Корпус же нарративов, ставящий знак равенства между цивилизованностью и слабостью, какой бы смысл в это слово ни вкладывался, откровенно деструктивен. Особенно сейчас, перед лицом вызова, с которым Европа столкнулась. Самое отвратительное, что исходят эти нарративы далеко не всегда из Кремля, хоть неизменно на него работают. Сколько мы уже успели наслушаться и об уютной теплице, в которой хватит стеклышка высадить – и все внутри тут же сдохнет, и про новый Рим эпохи упадка, оплывающий роскошью и негой, который вот-вот падет к ногам зубастых и брутальных варваров, поскольку не состоянии себя защитить, и множество подобной чепухи. Побочные явления успеха западной цивилизации эти нарративы силятся выдать за ее объективный упадок, которого, однако, в упор не видать. Банальные малодушие и пораженчество (да и то пока исключительно на словах) преподносятся как этакий Zeitgeist, знамение эпохи – как будто никогда прежде человечество ни с чем подобным не сталкивалось. При этом показательно замалчивается, что цивилизационный успех Запада не свалился с небес, но был завоеван и выстрадан поколениями людей, наотрез отказывавшихся покорно плыть по течению судьбы.
И этот успех нынешние европейцы унаследовали не от бог весть каких далеких предков. Последние полстолетия Старого континента вполне сопоставимы с Золотым Веком, который Европа переживала между окончанием франко-прусской войны и началом Первой мировой, – и могли бы быть так названы, кабы этот термин не подразумевал, помимо мира и процветания, еще и впечатляющего расцвета изящных искусств и, говоря шире, гуманитарной культуры, какового последние пятьдесят лет, увы, не наблюдалось. Однако галопирующий научно-технический и социальный прогресс, огромные возможности, открывшиеся с крушением коммунистического блока перед всеми членами заметно разросшейся европейской семьи народов, никем не оспариваемый экономический успех Евросоюза, крупнейшего игрока на новом глобальном рынке, – вполне позволяют назвать этот исторический период Эпохой Небывалого Изобилия.
Поскольку же эволюционный мейнстрим всего Запада двигался, по крайней мере до сих пор, в гуманистической парадигме, заданной эпохой Просвещения, надо ли удивляться, что ценность человеческой жизни на Старом континенте, особенно после двух мировых войн, лишь стремительно росла, пока не достигла нынешних отметок.
То, как сегодня высоки эти отметки, особенно заметно на фоне неуклонного снижения порога доступности, то есть фактического удешевления огромной массы обслуживающих нашу повседневность благ – и не только потребительских, но и социальных.
Замечу: подобное случилось не в одной лишь цивилизованной и гуманной Европе. Те же тенденции заметны и в ряде развитых и развивающихся стран в разных частях света. Даже в России впечатляющий скачок уровня благосостояния первых лет века закономерно породил довольно широкий слой обитателей крупных городов, высоко ценящих качество своей жизни, не торопящихся вступать в брак и расплодиться (напомню, что с воспроизводством в России, особенно центральной, дела похуже, чем в Европе), и нередко с ужасом и отвращением взирающих на пропагандистское бряцание ржавым советским оружием и множащиеся метастазы постимперского ресентимента, не говоря уж о вооруженных авантюрах против соседних стран. В нынешней РФ они, безусловно, неблагонадежные граждане, и наиболее непримиримым к режиму пришлось покинуть страну или оказаться на тюремных нарах. Но более многочисленные осторожные и молчаливые – остались, где были. И именно их число, о котором в Кремле, безусловно, догадываются, удерживает власти от проведения всеобщей мобилизации, которой уже три года хором требуют генштаб, отмороженные ура-патриоты и штатные пропагандисты.
Я ни в коем случае не идеализирую этих осторожных и молчаливых – и более того, взираю на них, как и на будущее их страны, с большим скепсисом. Однако мне ясно, что в “мясные штурмы” образованных и безбедных жителей Москвы и больших российских городов никакими деньгами не затащишь. В гробу они видали такую “русскую рулетку”. А для тех из них, кто помоложе, война заведомо архаика, а та ее форма, что предлагается путинизмом, и подавно. И в этом смысле у них куда больше общего с “изнеженными” и “тепличными” обитателями “гейропы”, чем со своими топорными слободскими и деревенскими соотечественниками.
Все это понимают и в Кремле – вот и не делают излишне резких движений.
Полемика же о том, окончательно ли утратило большинство европейцев инстинкт самозащиты, представляется чистой абстракцией – и пусть лучше таковой и остается. Поскольку момент истины в данном вопросе наступит лишь в “час икс”, которого никто в Европе себе не желает.
Базовые инстинкты не атрофируются никогда
Когда люди оказываются внутри войны, социокультурные (да и цивилизационные) надстройки, столь важные в мирной жизни, неминуемо (хоть и в разной степени у каждого индивида) уходят на второй план – а на первый прорываются звериные инстинкты. Пока мы живем в мире и изобилии, мы можем думать, что окончательно их изжили – или кто-то со стороны берется утверждать, что у таких цивилизованных нас эти инстинкты полностью атрофированы. Все это иллюзии. Базовые инстинкты не атрофируются никогда, они могут лишь, не будучи востребованными, “залечь на дно”, и там оставаться – но лишь до момента радикальных потрясений. Даже записные трусы, перепробовав без успеха все способы избежать прямого столкновения с теми, кто желает их гибели, будут вынуждены защищаться. Хотя бы пробовать. Так уж устроена наша природа, и никуда от этого не денешься. В конце концов, главный наш страх – за свою жизнь – штука тоже явно не из “надстройки” – в отличие от иных страхов, порожденных цивилизационным опытом.
Много веков человечество так самозабвенно возводило опоры нынешней цивилизации, что без особых колебаний жертвовало на это дело огромным числом жизней. Но с завершением строительства исчезает и потребность в жертвах – а заодно выясняется, что именно жизнь – основное мерило всех наработанных ценностей. Сегодня человек – самый ценный актив. Понятие “человеческий капитал” появилось в мировом обиходе не так давно, на нашей памяти. Еще полвека назад никто о нем и не слыхивал.
Но чем выше ценится жизнь, тем страшнее ее потерять. Животный страх смерти, хоть и эволюционировал, но остался с нами. Добровольно на заклание не согласится идти никто.
В этой связи мне всегда любопытно наблюдать за изрядно окультуренными четвероногими европейцами. У ближайшего моего друга есть рыжий кот. К несчастью, друг живет не в доме, а в квартире, поэтому известная операция, которой подвергли Рыжего, была неизбежностью. Однако вскоре выяснилось, что подросшему коту все равно не обойтись без частых выходов на прогулки. На обширном зеленом дворе в тихом районе Варшавы он резво охотится за бабочками, мышками и птичками, и… сражается с другими, в большинстве полноценными, котами.
Всякий раз, когда я слышу и читаю очередные сетования на европейских лидеров “без яиц”, я вспоминаю Рыжего. А если он близко, иду с ним играть. То, чем образно честят политиков, в его случае отнюдь не метафора. И однако деликатный, ласковый, с виду очень расслабленный и до неприличия избалованный Рыжий – образцовый боевой кот. Чужого со своей территории вышибет во что бы то ни стало.
“А как вы думали? – удивился пожилой ветеринар, накладывая швы на подраный в тяжелой схватке загривок Рыжего, – ну отмахнул я ему когда-то сами знаете что, – но остальные-то инстинкты у кота как были, так и остались”.
В отличие от homo sapiens, над зверями, даже домашними, социокультурные надстройки почти не властны, звери в любой среде продолжают руководствоваться инстинктами. И тем из них, кому повезло жить в свободном мире, эти инстинкты сообщают: все хорошо и будет хорошо, окружающий мир дружествен и безопасен – как дома, так и вне.
Однако с размаху шарахнуть по кумполу такого вот мирно дремлющего милягу просто за то, что его покой, его свобода и его миролюбие воспалят зависть и ненависть, - явно не самая мудрая идея. Не исключено, конечно, что обалдевшее животное впадет в шок и ступор, но скорее всего так не случится. У зверей отличный нюх, враждебность они чуют издалека, и никакой распрекрасной беззаботной жизни сего драгоценного дара притупить не под силу. Если и двуногому, в любой его версии и редакции, от природы никуда не деться, то что говорить о четвероногих?
Так что наиболее вероятная реакция будет понятно какой. И пусть напавший пеняет на себя. Его же предупреждали.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Блоги" точки зрения могут не совпадать с точкой зрения редакции
