Михаил Рева – украинский художник, скульптор и легендарный персонаж одесской жизни. Он учился в питерской Академии декоративно-прикладного искусства, работал с Эрнстом Неизвестным над проектом "Золотое дитя", но всегда оставался верен родному городу. После начала войны Михаил Рева вынужден был покинуть Одессу. Это интервью записано в Италии.
– Было ли у тебя реальное предчувствие войны, когда о ней еще только начинали говорить?
– Я слушал выступление Путина, и моя душа подсказывала, что война будет. Но мой мозг настаивал на том, что этого не может быть. Заблуждение, в котором находилось руководство Российской Федерации, мне непонятно, как непонятна и логика принятия его решений.
– Ты ведь человек двух культур: ты жил в Ленинграде и ты патриот Украины, в первую очередь Одессы. Как возможно противостояние этих культур?
Мы по своему рождению космополиты, поэтому нам сложно понять логику империи
– Сама возможность противостояния вымышлена, и мы должны это понимать. И тут даже не стоит вопрос культуры. Одесса – мультикультурный город, где проживает 135 национальностей, мы по своему рождению космополиты, поэтому нам сложно понять логику империи, всегда жаждущей своего расширения. Мне кажется, что их история кроется в тех лабиринтах, которые они сами себе выстроили. Они живут архетипами другого времени, другой позиции, и поэтому выстроили все это…
– "Они" – это кто?
Война – обнуление всего того, что было в жизни раньше
– Российское руководство. А уж под это подстраивается и пропаганда, и ее "креативное мышление", и многие, многие вещи, которые необходимо отлить в какую-то пулю, которая должна полететь в цель… Мне, художнику, все это напоминает постмодернистский проект, который они для себя придумали, в котором есть свой куратор, есть визуальная часть и разные другие. И вот пропагандисты этот проект впихивают в головы людям… Думаю, это не случайная история, она планировалась многие годы. Все было спланировано и придумано с самого начала, и сейчас мы пришли к кульминации.
– С начала чего?
– С прихода к власти Владимира Владимировича. Но для того, чтобы совершить этот акт насилия, надо было накопить силы, создать военную мощь, приручить Запад… Все это многоходовая операция. Но зато долгоиграющая.
– Тебе не кажется, что Россия в принципе склонна к мифологизации как своей роли в мире, так и зависимости этого мира от нее?
– Россия для себя усвоила такой тезис, что без Украины нет империи, и это, конечно, все сплошная мифология. Петр I взял на вооружение слово "Россия". До этого существовала Московия. Он у Украины забрал историю Древней Руси, потому что русичи – племена, жившие на территории древней Украины. И Киев – "мать городов русских", без него нет тысячелетней истории России. А там и нет крещения Руси, Третьего Рима, вообще ничего.
– А как для тебя началась война?
– Для меня это глубокая душевная рана. Впервые я испытал это чувство 11 сентября 2001 года, когда я находился в Нью-Йорке и видел, как падали башни-близнецы. Сам я прилетел туда 10 сентября.
– Ты работал тогда с Эрнстом Неизвестным?
– На тот момент нет, но мы были давно знакомы, у меня было несколько выставок в Нью-Йорке, в Чикаго... Когда я приехал, то должен был делать там один из проектов, вот тогда-то и случилась трагедия. И именно тогда я впервые испытал пустоту и боль, состояние глубокого стресса, беспомощности, когда ты не можешь ничего изменить. В этом же и заключается весь ужас и понимание неизбежности происходящего. С этой секунды меняется жизнь, я нахожусь на другой точке земного шара, куда я летел восемь часов, но теперь не знаю, когда попаду обратно, в тот мир, откуда только что прилетел. Так же и здесь, в Украине. Война – обнуление всего того, что было в жизни раньше.
– Но ровно в тот самый момент, когда ты впервые услышал звуки свистящих ракет и рвущихся бомб, ты был в Одессе?
– Я был в Одессе, проснулся рано утром и услышал, что бомбят мой город. И понял: это война, шок. Я понимал, сколько беды, страданий и немыслимого количества жертв она всем принесет. Я же художник, и вся трагедия, боль мгновенно проникли в каждую клеточку моего организма. И понимал, что позже всю эту страшную энергию мне потом придется превращать в магию образов. Художник всегда нерв времени.
– Где была твоя семья?
– В Одессе, а дочка Маша находилась в Киеве, и конечно, мы начали переживать друг за друга: она за нас, а мы за нее. Плюс на руках я имел двух стареньких бабушек: моей маме 88, моей теще – 82. Да еще накануне супруге Татьяне сделали операцию на ногах, поэтому были наложены швы, и нужно было время, чтобы появилась возможность ходить. Так что я чувствовал себя абсолютно беспомощным.
– Твои первые мысли тогда?
Победить народ невозможно. Тем более такой народ, Украину, которая сейчас сумела сплотить всех
– Представь себе, я в это самое время вел достаточно интересные проекты: делал объект к 300-летию одного из первых философов Российской империи Григория Сковороды, фонтан в том месте, где он похоронен, в усадьбе под Харьковом. Сейчас этот дом-музей уничтожен русской ракетой. Еще один большой проект для Днепра – площадь Искусств, в центре которой находилась огромная скульптура пульсирующего Сердца Творца. Именно на 24-е у меня были взяты билеты на вечерний поезд в Днепр, где я должен был встречаться с руководством города и планировать открытие монумента на День города в конце сентября. Словом, был весь в планах и в работе. И когда вдруг начались первые бомбардировки, у меня был не просто шок, но ощущение конца. Хотя какая-то надежда оставалась, мол, это безумие может как-то закончиться в относительно короткое время. Но я чувствовал: легкой прогулки у русских не получится. Просто потому, что здесь им придется воевать не с некими мифическими персонажами, но со всем украинским народом, а это совсем другая история. Что сейчас как раз и происходит. А победить народ невозможно. Тем более такой народ, Украину, которая сейчас сумела сплотить всех. У нас воюют все национальности, и воюют они за свободу. И так будет. До последнего. Шансов у русских нет. Пройдет время, история все поставит на свои места. Как говорила Голда Меир, у нас есть тайное оружие – у нас нет альтернативы.
– В первое время вы с семьей вынуждены были оставаться в Одессе в состоянии полной неопределенности?
– Я вообще никуда не хотел уезжать. Мое место должно было быть в городе. Я понимал, что являюсь человеком публичным, меня все там знают, а это особая ответственность. Мое присутствие там было бы для людей какой-то поддержкой. Да, я не вояка, мой фронт совсем другой, но из-за того, что я единственный мужчина в семье, мне пришлось сделать выбор в пользу своих дам, чтобы их обезопасить. Это была просьба дочери, жены, мамы, они не могли выдержать все эти ночные и дневные воздушные бомбардировки.
– Где вы прятались?
– Мы прятались в ванной комнате на 9-м этаже. Это, конечно, не убежище. Попадет ракета, и все. Это убежище "для женщин". А я, как мужчина, понимаю, что шансов у нас там никаких нет. Тем более что живем мы в центре города, возле разных стратегических объектов, так что спастись было бы нереально.
– Скажи, а твоя мама и мама твоей жены, пожилые женщины, как они восприняли все происходящее?
Ничего такого, о чем говорила российская пропаганда, здесь не было
– Это катастрофа. Я скажу о своей маме, пережившей войну ребенком (ей было около 6–7 лет, и она была старшая в семье. У нее на руках еще были две сестры и мама, моя бабушка. Она мне рассказывала, как они ходили по помойкам и собирали кожуру от картошки. Из нее делали картофельники. И когда она уже мне делала картофельники, через мясорубку прокручивая картошечку и потом поджаривaя ее на сковородке, всегда это вспоминала. А здесь, сейчас, все вдруг возвращается назад. Для меня это не только личная внутренняя боль, но боль украинских людей, которые здесь жили, имели какой-то дом, быт...
– Уют, любовь, семью...
– Уют, любовь, какие-то очарования, победы, разочарования... Не важно, это была жизнь. В ней не было того, о чем так любит писать российская пресса, и в первую очередь фашистов. Ничего такого, о чем говорила российская пропаганда, здесь не было. Я не люблю слово "обида", которое всегда подчеркивает твою внутреннюю беспомощность. Но со стороны России это было предательство. Да, я человек русской культуры, русскоговорящий человек, всегда говорил на русском языке. Русский – язык моих чувств и мыслей. Я говорил на нем и с самыми ярыми националистами, но мне никто никогда не сделал ни малейшего замечания. Мало того, я делал надгробие символу украинского духа Богдану Ступке, с которым мы дружили. И крестил Богдана-младшего, его внука, вместе с ним. А когда семья обратилась ко мне после ухода великого актера, я создал работу, которая в известном смысле действительно воплотила символ украинского духа. Здесь, в российских пропагандистских лозунгах, присутствует отрицание всего, что связано с Украиной: и языка, и фольклора, и истории... Мне это напоминает Холокост. Нужно уничтожить всех, чтобы Царство Российское успокоилось на растоптанных душах, семьях, судьбах. На чем еще? В чем их победа будет? В полном разрушении и присвоении еще какой-то части украинской земли? И в общем страдании?
Россия пытается уничтожить все, что связано со свободным духом
Мне все это напоминает одну удивительную вещь: пару лет назад позвонил мэр города Одессы и сказал, что надо помочь. Меня обычно подключали в подобные сложные моменты. А у нас возле Привоза, напротив двора, где жил Ильф и недалеко за углом жил Жванецкий, есть место под названием Парк Ильича. На самом деле там было городское кладбище, где были похоронены первые приехавшие сюда люди и начавшие создавать здесь этот великий город. Там была похоронена актриса Вера Холодная, брат Пушкина, замечательные архитекторы, великие полководцы, губернаторы... А в 1938 году туда пришли красные, разрушили все, сломали склепы, вытащили оттуда все останки, повыбивали им золотые зубы, забрали и снесли все, что могли.
– И всех накрыл Ильич.
Идет война между рабством и свободой
– Да, именно. Это назвали Парком Ильича, в котором разбили танцплощадку и тир. За все минувшие годы никто в подобном вандализме даже не покаялся. Поэтому часть нашего проклятья тянется еще оттуда. И вот когда мэрия, наконец-то, задумалась о необходимости восстановить там какую-то память, я сделал там некую ажурную беседку, состоящую из букв алфавитов и знаков разных конфессий. Она полностью, как некий покров, накрывала маленький питьевой фонтанчик. Там же шла стена с именами всех похороненных. Это глубинная трагедия и боль. И сейчас мы еще раз проходим ту же самую историю. Россия пытается уничтожить все, что связано со свободным духом. Мне кажется, что в Украине идет война между рабством и свободой. Я никогда не буду рабом, мне лучше уйти из этой жизни свободным. И так будет думать каждый нормальный человек. Поэтому, думаю, украинцы принесут много неприятностей нашему врагу, жить в рабстве никто не будет. Я-то уж точно. Просто у меня есть своя миссия как у художника: мне нужно создать эти чувственные притчи о времени, об эпохе.
– Кто в вашей семьей принял окончательное решение об отъезде?
– Это решение мы принимали все вместе, но я надеялся, что это займет не много времени, и я успею где-то сделать еще проект, потому что работать в Одессе на тот момент я бы не смог.
– Бабушки не сопротивлялись отъезду?
– Если я с ними, они доверяют мне на все сто процентов. Если бы я сам не поехал, а попытался отправить их одних, было бы сопротивление со всех сторон. А так, когда мы все вместе и вдобавок едем к друзьям, в семье было полное согласие.
– Расскажи, как вы выбирались из Украины.
Переживаю за Харьков, Мариуполь, Одессу, там ракеты летят в те самые дома, где живут мои родственники, друзья, знакомые
– Не могу сказать, что это была какая-то очень сложная история. Похоже, нам помогали какие-то высшие силы. Да, было долго, заняло почти неделю, но не столь мучительно. Нас везде встречали, помогали. Единственное, я все время думал, как наши мамы могут не вынести столь серьезного путешествия. Да и Таня, жена, сразу после операции. Мы добрались до Кишинева, а оттуда уже до Хорватии, где сейчас и осели. Нам везде помогали друзья, так что мы всегда ощущали себя в окружении любви и поддержки.
– Сколько границ вы в итоге пересекли?
– Молдавскую, румынскую, сербскую и хорватскую.
– Были проблемы с сербами?
– Я считаю, что это не такие уж проблемы – два-три часа подождать на границе. Люди сейчас сталкиваются с совсем другими проблемами. Достаточно представить себе, как они выбираются из того же Мариуполя. Это настоящий кошмар, достойный романа Кафки! Так что мы с божьей помощью этот путь прошли довольно нормально. Да, конечно, мне очень непросто: я понимаю, сейчас пришло время внутреннего катарсиса для художника. Это время открытия каких-то новых чувственных, глубинных вещей. Все время переживаю за Харьков, Мариуполь, Одессу, там ракеты летят в те самые дома, где живут мои родственники, друзья, знакомые. Они же посылают мне ночью видеосообщения обо всем этом кошмаре, и ты никак не можешь им помочь, постоянно ощущая свою беспомощность. Единственное, что я могу сделать, – сфокусировать в себе эти переживания, боль и создать некую образную художественную форму.
– Почему в качестве места своего временного пребывания вы выбрали именно Хорватию?
– Это место выбрала моя душа. Когда это решение должно было состояться, мне звонила половина Земного шара. Мы могли бы уехать в Америку, Британию, Германию, Польшу. Но я обычно доверяю своей внутренней интуиции, и ровно в этот момент позвонила наша общая знакомая из Хорватии Милена Полдруговач, с которой мы делали книжки, сказала: "Приезжайте к нам!" Я подумал, что по расстоянию это нам доступнее на машине. Кроме того, надеялся, что нашим бабушкам хватит на такое путешествие сил. И наконец, там будет море, которое напомнит о нашем городе, что очень важно для них и для меня как для художника. Сейчас благодаря Милене у меня есть даже своя маленькая мастерская, где я придумал новый проект, который уже ждет презентации в моем фонде Reva Foundation. Я придумал его в виде своего рода клона, который можно будет показывать в разных странах. Он посвящен той душевной трагедии, которую мы все пережили. И самое главное, что здесь я совмещаю два, даже три мирa – новой цифровой эпохи (там одну часть занимает искусственный интеллект, нейронные сети), и потом все это переосмысливается душой художника, совмещая два мира в один. Мне кажется, что зрителю будет интересен этот стык эпох, времен и чувств.
– А что все это время происходило с твоей дочерью Машей?
Если душа питается любовью, гармонией, красотой, то она расцветает. А если она питается страхом и ненавистью, то с результатом этого мы сталкиваемся сейчас
– Маша – замечательный человек и художник. Я горжусь своей дочерью. Когда мой отец, капитан дальнего плавания, воспитывал нас, у него был один подход для всех: он ставил всех на табуретку, меня, ее, и спрашивал: "Кем ты должен быть?" Ответ предполагался только один:” Человеком”. – “Какой должен быть порядок?” – “Морской”. На этом все воспитание заканчивалось. И сейчас мне очень нравится, что она – настоящий человек и очень чувственный, серьезный художник. Благодаря упорству и силе воли она нас всех построила и заставила уехать в безопасное место. Она с бойфрендом Ваней, тоже художником, добрались до Ужгорода и пока решили остаться там. Поначалу это были очень сильные эмоциональные переживания: они помогали волонтерскому движению, а потом им предложили сделать выставку в Берлине, и часть заработанных денег пошла в помощь Украине и украинским военным. Они создали потрясающую коллекцию практически за месяц – 150 работ. Выставка прошла с большим успехом, им удалось собрать достаточно большие деньги для помощи украинцам. Поэтому они большие молодцы.
– А что за концепция была у этой выставки?
– Они придумали очень простую концепцию – “Человек”, взгляд на него двух разных художников, двух разных миров, мужского и женского. Чувственного, в чем-то наивного, нервного, пульсирующего. Каждый из нас обращается к собственному миру через душу. Если душа питается любовью, гармонией, красотой, то она расцветает. А если она питается страхом и ненавистью, то с результатом этого мы сталкиваемся сейчас.
– Иначе говоря, война дает нам возможность столкнуться с этим выбором?
Если Господь дал мне язык, то я обязан передать боль Мариуполя, Бучи и свою собственную
– Конечно. Но важно всегда сохранять в себе надежду. Иначе все очень прямолинейно: есть жизнь и есть смерть. A душа нам подсказывает, что есть еще что-то другое, остающееся после нашей смерти, некое напоминание. Мы это видели в истории человечества. Поэтому миссия художника, инструмент его души, очень важна не только для него самого, но и для тех людей, к которым он обращается. Когда мне исполнилось 60 лет, в моей судьбе начались какие-то тектонические сдвиги. Сначала в 2020 году в Мексике, где мы были тогда всей семьей, начался трехмесячный карантин. И я благодарен за это Всевышнему, мы настолько заново начали понимать друг друга, избавились от каких-то ненужных фобий. 13 марта отпраздновали мой день рождения, а 14-го объявили карантин. И три месяца мы не могли оттуда вылететь. Но я такой художник, что могу работать с тем материалом, что нахожу под ногами – ракушки, камешки, и делать из них скульптуры, чем тогда немало шокировал местное население. Они не могли понять, что такое возможно. Тогда же я увидел страшную вещь, как умирает планета Земля. Миллионы тонн токсичного мусора, и это там, куда когда-то приплыл Колумб и где был самый настоящий Рай. А сейчас Рай умирает. И на меня произвело это столь серьезное впечатление, что я вернулся в Одессу и сделал выставку. Ее продлевали пять раз! Она поставила все рекорды посещаемости, потому что некоторые люди приходили несколько раз. И только тогда я понял, как необходим диалог между художником и зрителем. У меня там была работа под названием “Мое сердце”, сердце, проткнутое коваными гвоздями. Это все очень личное. У каждого из нас были какие-то разочарования, боли, поэтому любой зритель принимал эту работу очень интимно. И тогда уже в этой работе появилось предчувствие войны. Еще до войны я сделал одну работу под названием “Память распятий”, крест, состоящий из кованых гвоздей. Сейчас это готовый монумент для Мариуполя, Харькова и т. д. Видимо, во мне было некое предчувствие, хотя мой разум его всячески отгонял. А душа говорила: готовьтесь к серьезному испытанию.
– Ты знаешь, существует много людей, в том числе и нам хорошо известных, связанных с культурой. В первый период войны они часто говорили, что не могут думать о культуре, писать в такое страшное время, потому что в этом кроется ледяной цинизм и равнодушие. Насколько ты согласен с этим?
– Подобные ощущения абсолютно индивидуальны. Для меня это момент исповеди моей души. Когда я работаю, то заново переживаю трагедию в Буче, эти изнасилованные сердца, для того чтобы все переживания оставить в своих работах. Все зависит от силы духа. У кого-то она есть, а кто-то может предпочесть закрыть на все глаза и забыться, мол, не хочу об этом думать, мне больно. Но для этого и существует миссия художника, чтобы пройти через эту боль и создать великую притчу. Благодаря его энергии она останется в памяти других поколений. Да, мне тоже не просто, я с этим живу каждую секунду дня и ночи, готовлюсь как к очень серьезному испытанию в жизни. Но понимаю, что если Господь дал мне язык, то я обязан передать боль Мариуполя, Бучи и свою собственную.
