Иван Толстой: Исполнилось 150 лет со дня рождения Леонида Николаевича Андреева. Был он орловский уроженец, и как писал о нем Андрей Белый, отсюда и внешность его – брюнет с правильными чертами лица: орловские, мол, часто такие брюнеты.
Борис Парамонов: Уж коли вы, Иван Никитич, такую ноту взяли, то и я в том же ключе выскажусь. Розанов одну из статей об Андрееве так и начал: какой красивый мужчина, – да у такого молодца должно быть и жена прехорошенькая. Этим очень возмущался Корней Чуковский: что за тон в разговоре о русских писателях! Но это как раз характерная нота: Леонид Андреев с самого начала своей писательской карьеры был не то чтобы властитель дум – как положено русскому писателю, а тем, что сейчас называют поп-звезда. В этом была, кстати сказать, новизна явления, новизна самой фигуры Андреева.
Кстати, Иван Никитич, вы не задумывались над тем, почему, говоря об Андрееве, очень редко называют его просто Андреев – а непременно Леонид Андреев?
Иван Толстой: Да, есть такая манера, это заметно, но в чем тут дело, я не думал. Возможно, причина ритмическая: Лео-нид Ан-дреев.
Борис Парамонов: Я сейчас нашел одну старую статью о нем, где выражалось мнение, что писателю с такой заурядной фамилией трудно завоевать внимание читающей публики, а вот вместе с именем звучит вроде бы выразительнее. Так и пошло – Леонид Андреев.
Итак, Леониду Андрееву 150 лет, важный юбилей. А два года назад мы с вами, Иван Никитич, отмечали столетие его смерти. Значит, жизни Андрееву было дано сорок восемь лет. Умер он в 1919 году в Финляндии, в громадном своем и странном доме, похожем на какой-то средневековый замок с башней, но при этом деревянном. Корней Чуковский писал, что этот дом никак и ничем нельзя было отопить: постоянный холод зимой.
Иван Толстой: Андреев называл этот дом Вилла Аванс: собрал авансом денег с издателей на эту громоздкую постройку.
Борис Парамонов: Ну, авансы ему легко выдавали – он был чрезвычайно популярен, покупали и читали его нарасхват. А свой нашумевший "Рассказ о семи повешенных" Андреев разрешил любым изданиям перепечатывать без гонорара: эффектный жест.
Иван Толстой: Так чем же так привлекал читателей Леонид Андреев? Напомните, пожалуйста, Борис Михайлович, у нас ведь был как-то разговор о нем.
Особого богатства его творчество не демонстрирует – с разных сторон к нему не подойдешь
Борис Парамонов: Да вот это меня и смущает – не хочется повторяться. А особого богатства его творчество не демонстрирует, – с разных сторон к нему не подойдешь. Это не значит, что Леонид Андреев неинтересный писатель. Или что он писатель одной темы. Темы у него как раз многообразные. Но прием один и все время повторяется. Андреев всегда озабочен тем, чтобы сказать нечто парадоксальное, необычное, ранее не слыханное. И иногда он сам напоминает героя своего рассказа "Необыкновенный человек" – мелкого чиновника, который привлек внимание общества, заявив, что он любит негритянок: в них, мол, есть нечто экзотическое. Какие и где негритянки в Орловской губернии! Ну вот на свою голову и наговорил: нашли ему какую-то чернокожую циркачку да и оженили.
Это, кстати, всегда на пользу Андрееву идет – когда он привносит в свои сочинения юмористическую ноту. Что далеко не всегда бывает, часто он не в меру торжествен и многословно риторичен. Но юмор всегда помогает. Как, например, в рассказе "Мысль" он заставил своего квазидемонического героя доктора Керженцева, совершившего некое демонстративное убийство, ползать на четвереньках с мотивировкой – поиск упавшей запонки.
Какие и где негритянки в Орловской губернии!
Или рассказ "Большой шлем" замечательно кончен. Компания игроков в вист из четырех человек многие годы собирается, и один из них все никак не может сыграть большой шлем без козырей. И вот однажды он к этому совсем близок – но в этот момент умирает; причем в прикупе у него обнаруживают еще одного туза – то есть цель была, почитай, достигнута, кабы не смерть. При этом выясняется, что компаньоны не знают, где жил покойный, чтобы сообщить, – он недавно съехал со старого адреса, а новый неизвестен. И тогда женщина, одна из компании картежников, спрашивает другого: "А вы адрес не поменяли?"
Иван Толстой: Что же все-таки надо знать о Леониде Андрееве как о писателе, помимо этих деталей его внелитературного бытования?
Борис Парамонов: Но, повторяю, вот именно эти внелитературные подробности, сообщавшиеся об Андрееве, были признаком его грандиозной славы. Он был если не первый (первым был Горький), то одним из первых русских писателях, о котором говорили помимо литературы – интересовались личностью, деталями жизненного облика. Вот это и есть звездный статус. В советское время таковым обладал Евгений Евтушенко: истинная поп-звезда. Но до революции такой звездой был Леонид Андреев.
Вот давайте те слова о нем Розанова приведем.
Диктор: "Если судить по многочисленным фотографиям, развешанным в Петербурге по разным витринам, где "Леонид Андреев" красуется около девиц Отеро, Кавальери и Клео де-Мерод, то он почти так же хорош, как те барышни: еще молоденький, лицо "с мыслью", такой серьезный взгляд, бородка ничего себе, не большая и не маленькая, не худ и не толст, сложен, очевидно, хорошо. Снимается то в европейском костюме, то по-русски. Жалко, что фотографии не раскрашены: брюнет он или блондин? Меня забирает вопрос: женат ли он? Должно быть, и жена прехорошенькая. Такому молодцу не может не быть во всем удачи".
Борис Парамонов: Я повторяю: Корней Чуковский, приведя в своей статье об Андрееве эти слова, решительно их осудил: нельзя о писателе говорить в таком тоне. Но это и было, опять же, признаком и констатацией звездного статуса Андреева.
Иван Толстой: Чем же завоевал русского читателя Андреев-писатель?
Борис Парамонов: За ответом нужно обращаться прежде всего к тому же Корнею Чуковскому. Он много писал об Андрееве, а однажды составил целую "Книгу о Леониде Андрееве", включив в нее не только свои о нем статьи, но и многих других авторов – Мережковского, Зинаиды Гиппиус, Брюсова, Айхенвальда, Розанова. Статья самого Чуковского в этом сборнике называлась "Леонид Андреев большой и маленький". Это была далеко не единственная работа Чуковского об Андрееве, он часто и с охотой о нем писал – и об отдельных его произведениях, и в целом. Но я тут хочу дать цитату из поздней, советского уже времени, мемуарной статьи Чуковского:
Диктор: "Иногда, глядя на него, как он хозяйским, уверенным шагом гуляет у себя во дворе, среди барских конюшен и служб, в сопровождении Тюхи, великолепного пса, или как в бархатной куртке он позирует перед заезжим фотографом, вы не верили, чтобы этот человек мог носить в себе трагическое чувство вечности, небытия, хаоса, мировой пустоты. Но в том-то и заключалась основная черта его писательской личности, что он – плохо ли, хорошо ли – всегда в своих книгах касался извечных вопросов, трансцендентных, метафизических тем. Другие темы не волновали его. Та литературная группа, среди которой он случайно оказался в начале своего писательского поприща, – Бунин, Вересаев, Чириков, Телешов, Гусев-Оренбургский, Серафимович, Скиталец, – была внутренне чужда Леониду Андрееву. То были бытописатели, волнуемые вопросами реальной действительности, а он среди них был единственный трагик, и весь его экстатический, эффектный, чисто театральный талант, влекущийся к грандиозным, преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических тем".
Глядя на него, вы не верили, чтобы этот человек мог носить в себе трагическое чувство вечности, небытия, хаоса, мировой пустоты
Борис Парамонов: Ну вот и темы перечислены походя: вечность, небытие, хаос, мировая пустота. В русской литературе начала двадцатого века это было оглушительно ново: какие уж тут Скитальцы могли идти в сравнение, да и сам Максим Горький с его босяками. Леонид Андреев дал русской литературе метафизический размах.
Иван Толстой: Леонид Андреев? А Достоевского не было?
Борис Парамонов: Но Достоевский умер за двадцать лет до дебютов Андреева. И Андреев, не без некоторого основания, занял его место.
Иван Толстой: Критики не забывали добавить: Достоевский для бедных. Да и Лев Толстой припечатал его отменно: он пугает, а мне не страшно.
Борис Парамонов: А я тут другие слова приведу – Ильи Эренбурга, вспоминавшего те годы – начало 20-го века, на которые пришлась слава Андреева. Он об этих словах Толстого как раз написал: Толстому было не страшно, а нам страшно. Толстой был человек иной эпохи, да и масштаба иного, кто ж спорит.
Иван Толстой: Давайте в таком случае вспомним андреевские темы на примере его книг. С чего начались скандалы, связанные с Андреевым?
Борис Парамонов: И этот скандал первоначальный опять же с именем Толстого связан – не Льва Николаевича, а жены его Софьи Андреевны. Она написала письмо в газету, протестуя против рассказов "Бездна" и в "В тумане". В "Бездне" описывалось: как на молодую вполне приличную пару дачников напали хулиганы, и девушку изнасиловали. А молодой человек, оставшийся наедине с полуобморочной жертвой, – тоже ее изнасиловал. "И бездна поглотила его" – такими словами заканчивается этот страшненький рассказ. "В тумане" больше реализма, опять же грязного: гимназист Павел Рыбаков заразился сифилисом. А отец его ведет с ним разговоры о том, что в его возрасте следует остерегаться. Павел опять идет к проститутке – и убивает ее.
Да, рассказы необычно острые по теме, но это еще не тот Андреев, который шумно прославится. Тут никакой метафизики еще нет. Никаких вечных вопросов: которыми стал увлекаться Андреев: о вере (повесть "Жизнь Василия Фивейского"), о мысли ("Мысль" с доктором Керженцевым), о трагедии добра (пьеса "Анатэма"). Или вот возьмем нашумевший рассказ "Тьма"…
Иван Толстой: У него чуть ли не все рассказы нашумели – и повести, и пьесы.
Борис Парамонов: Верно, специальных оговорок не надо. Вот в этом рассказе "Тьма" революционер прячется от полиции в публичном доме…
Иван Толстой: Прямо Раскольников и Сонечка Мармеладова.
Борис Парамонов: Точно. И вот ведет он с ней беседу, и выясняется, что никакими моральными добродетелями он эту проститутку не превосходит. И больше того: стыдно быть хорошим в мире, наполненным злом. Поэтому загасим свои фонарики и полезем все вместе во тьму.
Конечно, такие сочинения действовали на публику – очень уж с неожиданной стороны удар наносился. Отсюда сенсация, отсюда успех – и пламенная любовь читателей. Властитель дум, одним словом.
Иван Толстой: Корней Чуковский вспоминал, как Андреев показывал ему целую коллекцию записок самоубийц: вошло у них в обычай, прежде чем покончить с собой – послать письмо Леониду Андрееву.
Борис Парамонов: Да, и по таким вот признакам видишь: что как бы мы ни хотели то время между двух революций реабилитировать в качестве этого самого Серебряного века – но атмосфера была не вовсе правильная, мутное было время, со всячинкой.
Тот же Чуковский определил главный художественный прием Андреева – поставив его в очень выразительную противоположность Льву Толстому. Он вспомнил, как в "Смерти Ивана Ильича" толстовский герой, думая о своей смерти, не может с ней примириться – хотя весь человеческий опыт и законы бытия говорят о неизбежности смерти. Он вспоминает учебный силлогизм из логики: все люди смертны, Кай человек, следовательно: Кай смертен. Но я не Кай – думает с ужасом Иван Ильич: Кай в действительности не существует, это голая абстракция, а я живой и конкретный, с массой живых, только мне присущих черт и особенностей. Так вот Леонид Андреев, говорит Чуковский, делает со своими героями ровно обратное: он их всех превращает в этих голых абстрактных Каев – и тут-то и начинает с ними орудовать, с этими простыми болванками человека.
И вот как пишет об этом Чуковский:
Диктор: "Нужно обладать почти гениальною творческой силой, чтобы эти разбухшие крупицы человеческих душ выдать за целостные и живые души, чтобы эти страшные и невозможные "рожи" утвердить в нашем сознании, как нечто обычное и обыденное. У чиновника Семена Васильевича душа была "рожа", потому что, как огромный нос у карикатуры, у этой души была одна только фраза о негритянках. Но в повести "Мысль" у доктора Керженцева тоже одна фраза: мысль. У героя "Красного смеха" тоже одна фраза: война. У героя "Проклятия зверя" тоже одна фраза: город. У Василья Фивейского тоже одна фраза – вера. И так дальше. Одно свойство, одна черточка, один тезис, одна фраза растет и ширится и разбухает, как нога в водянке, а все другие свойства и черточки, и тезисы искусственно уменьшаются, отрезываются, отбрасываются, и таким образом получаются все эти Васильи Фивейские, Саввы, Керженцевы и другие духовные "рожи", – и, что интереснее всего, – все они отделяются у Андреева крепкою какою-то перегородкою, изолируются друг от друга и ни на одно мгновение друг о друге не догадываются, и тот, что любит негритянок, не знает, например, трагедии человеческого познания, ибо это специальность доктора Керженцева. Доктор Керженцев не знает трагедии человеческой веры, ибо это специальность Василия Фивейского. Василий Фивейский не знает трагедии смерти, ибо это специальность героя "Жизни Человека". Герой "Жизни Человека" не знает кровавого безумия, ибо это специальность героя повести "Красный смех". Герой повести "Красный смех" не знает городского кошмара, ибо это специальная монополия на какое-нибудь одно переживание, которое он исчерпает до конца и которое больше ни у кого из героев Андреева не повторится, – свой собственный патент на духовную рожу; у каждого свой департамент для эксплуатации специальных трагедий, и Андреев строго блюдет, чтобы, не дай Бог, на одного героя не пришлось по две трагедии, или, что еще хуже, кто-нибудь остался бы совсем без трагедии. Всем поровну!".
Борис Парамонов: Чуковский еще пишет, что создав определенного героя, Андреев к нему больше не возвращается. Всякий его герой трагичен, но каждая из этих трагедий исключительно одностороння. У андреевских героев нет полноты человеческой личности, это не люди, а маски. В сущности, даже карикатуры: вот напишите портрет человека, выделив у него, скажем, только нос, – это и есть карикатура. И вот такими трагедийными карикатурами Леонид Андреев наполнил свои сочинения. И по-настоящему созданный им жанр следует называть трагедийным фельетоном – вот к такому выводу приходит Чуковский.
Иван Толстой: А кто еще из критиков интересно высказывался об Андрееве?
Борис Парамонов: Собственно, я уже дал резюме всех этих многочисленных высказываний об Андрееве, приведя итоговую их формулу: Достоевский для бедных.
Иван Толстой: А Чуковский этот приговор не подписывает?
Борис Парамонов: Нет, ни в коем случае. Он потом много раз утверждал: что все его похвалы Андрееву нужно брать не без грана соли, что они всегда сопровождаются иронией. Но он, однако, не раз называл Андреева великим писателем и даже гениальным. Мелькают такие эпитеты в его текстах.
Но разве что итоговую оценку Леониду Андрееву можно взять – уже за пределами литературного процесса, современником и активнейшим участником которого он был. Я приведу слова об Андрееве из книги Святополка-Мирского "История новой русской литературы (1881–1925 гг.)" То есть эта характеристика дана уже после смерти Андреева.
Диктор: "Андреев начинал как наивный, непритязательный, довольно сентиментальный реалист в старой "филантропической" традиции, в манере, больше напоминающей Короленко, чем Горького, – и именно этими рассказами привлек к себе внимание (Бергамот и Гараська, Ангелочек). Но довольно скоро он выработал свой собственный стиль – вернее, два стиля, ни один из которых не был вполне его собственным. Один из этих двух стилей, – и несравненно лучший – был почерпнут из проблемных рассказов Толстого Смерть Ивана Ильича и Крейцерова соната. Другой – "модернистское" варево из По, Метерлинка, немецких, польских и скандинавских модернистов. Первый стиль трезвый и сдержанный, второй – пронзительный, риторичный и, на современный вкус, вялый и несъедобный. Но в русской литературе он был новшеством, и поскольку темы Андреева были доступны и интересны среднему читателю, он некоторое время пользовался фантастическим успехом.
Стили эти так различны, словно принадлежат разным писателям, но выражают они одно и то же: нигилизм и отрицание. Человеческая жизнь, общество, мораль, культура – все это ложь: смерть и уничтожение – вот единственная реальность… Таков неизбежный результат всей истории интеллигенции: как только интеллигент теряет революционную веру, вселенная превращается для него в бессмысленную, ужасную пустоту".
Борис Парамонов: Святополк-Мирский заканчивает свою характеристику Андреева следующими словами:
Диктор: "В истории русской культуры он останется очень интересной и показательной фигурой: типичным представителем мрачной и трагической стадии в развитии интеллигенции – той стадии, когда, потеряв веру в наивный революционный оптимизм, она вдруг оказалась во вселенской пустоте: одинокие, опустошенные голые люди на бессмысленной земле под пустым и холодным небом…. Все это относится к тому Андрееву, который – опьяненный успехом и собственным значением, лишенный поддержки культуры и вкуса – пустился в мрачные моря модернизма. Другой Андреев – скромный и умный последователь Толстого, написавший Жили-были, В тумане и Губернатора – навсегда занял свое – пусть скромное – место в пантеоне русских писателей".
Борис Парамонов: Я бы к этим трем сочинениям Андреева добавил еще несколько: "Рассказ о семи повешенных", конечно, "Призраки" и "Вор".
Но Леонид Андреев и весь стоит чтения, он интересен – не каждый день такая литература на глаза попадается. Сколь бы он ни был некультурен – а литературную культуру современного читателя, безусловно, повысит.
