Мы продолжаем цикл бесед с писательницей Натальей Громовой, посвященных драматическим и трагическим судьбам литераторов 1920-40-х годов. Сегодняшний герой – поэт Николай Стефанович, в закулисную роль которого многие упорно отказывались верить.
Наталья Громова: Николай Стефанович - поэт, чья известность стала особенной в последние годы. Это человек, вышедший из какой-то тайной, темной стороны, о нем очень мало известно, несмотря на то, что уже стало известно его участие во многих арестах разных людей. Все равно исследователи пытаются все время говорить о том, что это происходило под давлением, а на самом деле он все равно был прекрасный и замечательный и поэт, и человек. Это было просто такое насилие.
В его стихах основная тема - тема предательства
Смущает ведь один только тот момент, что в его стихах основная тема - тема предательства. Тема Иуды, которая звучит у него очень часто. Есть целый цикл стихов на эту тему.
Я лично узнала о Стефановиче, помимо того, что я встречалась с его стихами (он был достаточно в узких кругах известный переводчик и поэт), я узнала о нем, когда занималась “Странниками ночи” - романом Даниила Андреева. И Алла Андреева описывает достаточно драматическую историю того, какую роль он сыграл в этом аресте. Потому что Николай Стефанович, как и Даниил Андреев, принадлежал к этим молодым людям, которые доживали Серебряный век, пытались не слиться с советской жизнью.
Они познакомились еще до войны. И Николай Стефанович, говорила Алла Андреева, с Даниилом Андреевым понимали друг друга с полуслова. Они разговаривали стихами, они были людьми одной среды. Он жил неподалеку в Калашном переулке, а Даниил Андреев жил в Добровском доме в Лёвшинском переулке.
Я полагаю, что роман “Странники ночи” Николай Стефанович уже по всей видимости в каком-то виде читал. В 1947 году, когда приближается момент ареста Даниила Андреева, Алла Андреева описывает странную историю: Николай Стефанович приходит с окончательной рукописью романа, внезапно звонит в дверь и просто сует ее для Андреева. Она говорит: "Ну, Даниил сейчас в отъезде, может быть, вы его дождётесь?" "Нет, нет, заберите срочно этот роман". И через день буквально происходит арест. По всей видимости, эта окончательная рукопись романа сходила уже в места определенные, на Лубянку. И для того, чтобы не отпугнуть тех, кого собирались арестовать, Даниила Андреева и Аллу Андрееву, роман вернули. Иначе они могли бы что-то подозревать и уехать. Я не знаю. В общем, вот так была проведена эта операция.
И в переписке Даниила Андреева и Аллы Андреевой все время идет речь: я Николая прощаю, - пишет Даниил Андреев. Он пишет: "Я его прощаю. Я прекрасно понимаю, что это как бы частичная его работа, наш арест. Но вот он такой человек, он человек особый, он человек сложный. Ну, в общем, я его прощаю”.
Иван Толстой: В какое время происходит эта переписка между Даниилом и Аллой?
Наталья Громова: Это уже 1955-56 год, когда уже есть возможность писать друг другу достаточно открыто и свободно. То есть они уже должны вот-вот быть отпущены, реабилитированы.
Итак, это начало нашего сюжета. Может быть, с этих воспоминаний начинается идея того, что Николай Стефанович - жертва, которого просто подвергли какому-то насилию. И он в этом деле сыграл свою провокационную роль.
Но посмотрим вообще, что это был за человек и какую роль он сыграл. Как потом выяснилось, когда я стала этим заниматься, начали вываливаться очень страшные дела, связанные в основном с поэтами, с кругом поэтов. Эти дела говорят о том, что он много лет служил и работал на Лубянку.
Он закончил Брюсовские курсы, когда там учились и Мария Петровых, и Арсений Тарковский, и многие другие. Но о нем никто никогда не вспоминал. Он не проходит ни в каких воспоминаниях, его нигде нет. Он абсолютно какая-то теневая фигура. У него, видимо, очень рано умер отец, он никогда не был женат, он жил с сестрой, сестра его боготворила. Сестра, кстати, будет потом машинисткой, она будет одна из тех, кто будет перепечатывать роман “Доктор Живаго”. Эта семья была очень замкнутая. У Стефановича мать, которая умерла, и вот эта сестра.
Иван Толстой: Интересно, а почему о нем, вы говорите, никто не вспоминает? Он таился? Его стихи были не интересны или что?
В 1947 году он писал несколько писем Пастернаку и посылал ему свои стихи
Наталья Громова: Нет, его стихи как раз были очень интересные. Был даже вечер после его смерти, который организовал Давид Самойлов. Его стихи как раз были настолько интересны, что в 1947 году он писал несколько писем Пастернаку и посылал ему свои стихи. Пастернак очень высоко их оценивал. Их тогда и начали печатать.
И в письмах Пастернаку он описывает, как он в 1929 году вообще живет. Вот он пишет, например: “Впервые Ваши стихи я прочел весной 1929 года. Пока я читал их днем, ничего особенного не произошло. Совершенно особое свойство Вашей поэзии обнаружилось вечером. Я возвращался домой с литературных курсов, где я тогда учился. Вокруг меня были дома, лужи, трамваи. Вдруг я почувствовал, что все это есть Ваши стихи, прочитанные мною днем. Окна и заборы - это только дальнейшее развитие для того, чтобы втиснуть в тонкую книжку Ваших стихов”.
Иван Толстой: Хорошее письмо, писательское.
Наталья Громова: Он хорошо пишет. Я сейчас еще процитирую его стихи, они действительно замечательные, интересные. Но я хочу сказать про самую первую историю, которая, видимо, и станет той, что приведет его к истории с Даниилом Андреевым и еще к одной страшной истории.
В 17 лет он начинает писать письма Чулкову. Чулков в этот момент живет на Смоленском бульваре, дом 8. Он уже уехал из Петрограда. Георгий Чулков - это современник и поэт, и мемуарист, и писатель, исторический писатель из круга Блока, Белого. Как его называли, мистический анархист. Он уже к тому времени очень не молод, и он пытается всеми силами принимать революцию. Очень забавно пытается как-то влиться во всё происходящее.
Но нам важно, что Николай Стефанович пишет ему письмо - сначала о Тютчеве, которым он занимается, и просит разрешения как-то встретиться. Я нашла только два или три письма, одно из них просто абсолютно чудовищно, в смысле по настроению, потому что Стефанович явно отличался каким-то очень серьезным депрессивным характером, и он пишет: мне больно и страшно жить, природа меня ненавидит, меня отвергает весь мир.
В дом возвращается сестра - брошенная Анна Ивановна Чулкова-Ходасевич
Теперь важный момент. В дом Чулкова возвращается сестра - брошенная Анна Ивановна Чулкова-Ходасевич. Там живет еще жена Чулкова, с которой она дружит, Надежда. И в общем, Анна Ивановна вдруг, совсем как бы неожиданно для всех, выходит замуж за юного мальчика, который младше ее на 25 лет. Это сын Аделаиды Герцык Даниил Жуковский, который выезжает из ссылки, мать его умерла, и я полагаю, что этот брак был таким, в общем, приходом к новой матери. Он был действительно очень привязан к своей замечательной матери. Она была хороший поэт и очень хороший человек. И она много занималась детьми своими. Но Даниил Жуковский поселяется просто сначала в доме Чулковых, а потом он становится мужем Анны Ивановны.
И вот там он встречает Стефановича, который тоже там всячески, как бы сказать, вокруг Чулкова ходит. Даниил Жуковский - это, конечно, тоже замечательная фигура, потому что он пережил все страшные крымские события, он пытается писать стихи, но в этот момент он пытается поступить и поступает на математический факультет. Он одарен со всех сторон, этот юноша. И к нему приходит его подруга (по всей видимости, они были связаны по Крыму) Наталья Ануфриева. И она тоже пишет стихи и, в отличие от Жуковского, который будет расстрелян, она доживет аж до 1990 года, оставив огромное количество стихов - таких христианских и странных таких воспоминаний, из которых мало чего можно узнать.
В книге “Донос на Сократа" Виталия Шенталинского, который получил некоторое количество документов когда-то из ГБ, когда еще писателям давали возможность знакомиться именно с писательскими делами, опубликовано страшное дело Ануфриевой и Жуковского, построенное все на показаниях Стефановича.
Стефанович рассказывает просто по дням, приводит их разговоры, вот они 28 апреля, например, на квартире Жуковского. На мой вопрос Ануфриевой: "Вот вы восхищаетесь Петром, построившим Петроград, почему вы так ненавидите Сталина, перестраивающего Москву?" - она резко враждебно отозвалась о личности товарища Сталина и высказала по его адресу гнусную клевету. Тогда же Ануфриева стала восторженно говорить о Колчаке и прочла собственные стихи, посвященные ему. При этом она сказала, что записывать свои стихи она боится. Смысл ее разговоров в тот вечер сводился к следующему: Колчак и вообще белогвардейцы - настоящие герои, мученики за великие идеи. Они шли на борьбу, не считаясь тем, что есть шансы на победу или нет. Свои высказывания она пересыпала цитатами из Шпенглера, Гумилева и Блока".
Мы живем в полном мраке, говорила она, но я очень верю в Россию
"8-го мая (то есть они встречаются каждую неделю) Ануфриева при встрече заявила, что надо твердо и непоколебимо придерживаться своих взглядов и беречь огонь своей свечи и не идти ни на какие примирения с советской властью. Мы живем в полном мраке, говорила она, но я очень верю в Россию, в ее силу и верю, что она не даст до конца втаптывать себя в грязь. Тогда же Ануфриева прочла мне четыре собственных стихотворения".
Я даже полагаю, что это мог быть некий такой роман. Я сейчас пытаюсь на эту тему писать про Стефановича книжку. И там, конечно, у меня гораздо больше сюжетов, связанных со всеми этими героями. Но вот по частоте встреч и очень душевных открытых разговоров я понимаю, что отношения были вполне себе близкие.
"Ануфриева, выбирая, куда бы нам пойти, заявила: "Наше правительство всюду рассылает своих секретных агентов. Все деньги ухлопывает на шпионаж. Очень характерно. Красная армия на втором месте, а ГПУ на первом. Это очень разумно. Внутренний враг, конечно, опаснее для советской власти, чем внешний".
"16 мая. Она продолжала говорить о страшной тоске вынужденного бездействия, что хочется умереть на баррикадах, а баррикад нет, что нет вождя, ибо вождем должен быть мужчина. То, что вы мужчины ощущаете тоску бездействия, то мы женщины ощущаем как ужас и бесчестие, и так далее".
И дальше он пишет одну фразу: “Какая проницательная женщина. Невероятная”. Хотя по ее воспоминаниям она мне такой не показалась, потому что она в своих мемуарах таких вещей не пишет. И мне обидно это было. Ну да, есть люди острые в своих реакциях мгновенных. И вот есть фраза, которая всё объясняет: “Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счёл своим долгом подать заявление в НКВД”.
Она была арестована первой, а за Даниилом Жуковским пришли 1 июня 1936 года, потому что он по показаниям Стефановича, контрреволюционно настроен, сравнивает вождя СССР с Гитлером.
Судьба Жуковского, конечно, очень трагична, потому что он, попав в тюрьму (кстати, к нему на свидание еще несколько раз ходила Анна Ивановна, и она, в общем, дико, очень сильно переживала, потому что это был какой-то трогательный брак, прямо скажем, для каждого из них), он ей посвятил очень хорошие стихи. Но ужасно то, что когда он сидел в камере, на него было второе донесение, донесение внутреннее, и он был приговорен к расстрелу. А Ануфриева осталась жить.
Николай Стефанович присутствовал на суде и давал показания
Но тут есть одна еще подробность интересная, потому что Николай Стефанович присутствовал на суде и давал показания. Вот именно поэтому все считали, что он был как бы заложником этой ситуации. И люди, которые пишут сейчас о нем книжки и биографические очерки, считают, что он был вынужден это все делать. Все это можно было бы даже принять, потому что его стихи любопытны.
Обшарпанный и неуклюжий
Весь город кажется утопией,
Когда задумчивые лужи
С ночных домов снимают копии.
Когда переглянуться не с кем.
Когда ясны вещей причины,
И улиц некие отрезки
Ночуют в темных магазинах.
Когда сквозь небо не прорваться,
Когда от полночи бывает
Шагов пятнадцать или двадцать
До первых утренних трамваев,
Иван Толстой: Очень-очень приятный поэт. Что ж ты, Коля?
Наталья Громова: У нас есть еще замечательный сюжет про Иуду, я еще кусочек прочту. Самый главный, на мой взгляд, сюжет, который до сих пор мы пытаемся его довести и докрутить с помощью моих помощников в Москве. Я его называю делом Ветошного кружка, делом поэтов, о которых вообще память стерта, уничтожена. Это для меня самая драматическая история, потому что существует только постановление: одних посадили, других расстреляли. Их имена теряются. Прошли уже все запросы, “Мемориал”, всё на свете, все искали. Есть только постановление. Люди просто испарились. Но откуда стало это известно? Это стало известно из вспоминаний некоего инженера-конструктора Александра Борина, который входил в этот очень странный московский кружок. Это был закрытый кружок, он был только для своих. Существовал в 1938-1939 году. Неподалеку от Кремля, Улица 25 Октября тогда, нынешняя Никольская.
Случайно некий молодой человек ему наступает на ногу и начинает страшно извиняться
Там были люди уже более-менее пожилые, но они собирались для чего? Чтобы читать друг другу стихи, говорить о поэзии. Они знали друг друга много лет, эти люди. И происходит следующее. Один из участников кружка, Александр Науман, едет в трамвае. И случайно некий молодой человек ему наступает на ногу и начинает страшно извиняться. А Науман видит у него в нагрудном кармане “Огненный столп" Гумилева. Он так вот выдвинут. И когда он выходит, тот выходит за ним из трамвая.
Эти странные люди, они покупались на такие вещи. Понимаете? Он видит Гумилева. И у них начинается разговор. И он ему начинает читать свои стихи. И тот абсолютно поражен. Он говорит: "Вы пишете?” - “Да, я пишу стихи". И он приходит в кружок и говорит: "Давайте его позовем. Он фантастический поэт. Просто таких я не знаю, мы должны его послушать”.
И все ему говорят: "Нет, мы договорились. Мы не будем сюда пускать”. Он говорит: "Хорошо, я вам прочту". И он читает по памяти эти стихи. И они соглашаются. Понимаете? Это удивительный вообще мир, в котором слово могло открывать двери любые. И он пришел... Его включили. И Борин вспоминает, причем он написал эти... Это не мемуары, к сожалению, а такая литература, попытка романа, в котором надо вытаскивать эти мемуарные части, потому что он как бы пытался придать этому художественный текст.
Борин пишет: “Николай действительно вскоре появился в нашей компании, очаровал всех - мужчин, женщин простотой обращения, подлинной интеллигентностью, великолепным чтением стихов и превыше всего поэтическим талантом. Глубокая, внутренняя напряженность в его стихах сочеталась со свободным дыханием, по которому угадывался истинный поэт. Первое же прочитанное стихотворение поразило меня настолько, что я сразу запомнил его наизусть… Он был человеком с такими глазами, глубоко посаженными, производил впечатление очень странного. Но когда он начинал читать стихи, его серьезное неброское лицо становилось необычайным, значительным, и глубоко запавшие карие глаза светились странным фосфорическим блеском. Мне он даже казался иногда неестественным, но не отталкивал, скорее наоборот, привлекал".
В общем, все были увлечены этой фигурой. Мало того, он все время читал там Мандельштама и Цветаеву, и в показаниях потом он говорит, что это все сыграло свою роль на следствии.
И дальше происходит событие, о котором я в самом начале говорила, что оно странным образом связано с с Даниилом Андреевым и со “Странниками ночи”, которые еще только в своем первом варианте существуют. Вдруг Стефанович проникается безумной страстью к одной из девушек (она отвергает все его притязания). И она это и говорит автору этих мемуаров, Александру Борину, который, собственно, рассказывает эту историю. Значит, Николай Стефанович вдруг начинает проявлять притязания к одной из участниц этого кружка. И Борин рассказывает, как эта женщина приходит к нему и говорит, что Стефанович сказал ей, что если она не примет его чувства, он выдаст весь кружок НКВД. Он напишет на них донос.
И Александр Борин пишет, что я сказал: "Ты, наверное, сошла с ума. Этого не может быть. Ну, этого не может быть". Она сказала: "Да, он именно это вот уже неоднократно мне говорил". Это происходит накануне ареста, что интересно, всех участников этого кружка. Но самое загадочное - это то, что в романе “Странники ночи” это пересказано Аллой Андреевой. Там есть такой слабый, ничтожный герой, который ухаживает за главной героиней романа, Ириной Глинской, и ровно это ей говорит, что если она не поддастся его притязаниям, он выдаст всех, всю эту организацию, всех этих людей. Мне вообще тогда показалось это чрезвычайно странным, потому что такой подход был действительно удивительный.
У него было другое реноме, не дикаря, не варвара, не охотника, ни того, кто сдает друзей и товарищей
Почему мне кажется это странным? Потому что странна позиция Стефановича: у него было уже другое реноме, не дикаря, не варвара, не охотника, ни того, кто сдает друзей и товарищей.
Борин ей сказал тогда: "Слушай, давай ты не будешь об этом никому говорить, это, наверное, какая-то случайность". То есть, если бы они поняли вообще опасность этого человека, может быть, кто-нибудь из них успел бы куда-нибудь убежать хотя бы. Но все развивалось, как развивалось. Самое удивительное, что их сажают в самом начале войны. То есть замечательно, что поэтическим кружком начинают заниматься тогда, когда, казалось бы, есть чем заняться, а не этой компанией. Аресты начинают происходить весь июнь 1941 года и постепенно всех заключенных переводят в Самару, потому что все дела в этот момент переходят в эвакуацию, то бишь Куйбышев.
На этом процессе идут бесконечные допросы о существовании закрытой террористической организации. Я хотела назвать фамилии этих людей. Раздольский-Ратошский Владимир Сергеевич, Гливинский Ян Станиславович, Теппер Кальман Иосифович, Борин Александр Аркадьевич, Вержанская Елена Александровна, Науман Александр Владимирович, Гурлянд Арон Соломонович, Лазарев Лев Александрович, Стрельцова Тамара Петровна.
В результате, несколько человек было приговорено к восьми годам и каторге, лагерям, а шесть человек - к расстрелу. Перед самым уже приговором они оказались все в одной комнате и, как пишет Александр Борин, который получил эти восемь лет и благодаря этому остался жив, они между собой абсолютно точно поняли, что все, что им предъявили, это показания Николая Стефановича, что и лексика, и разговоры - все передавались, которые были с ним и при нем.
И тут еще было все просто, потому что из всей этой группы один Стефанович не был арестован. Так же, как, кстати, на процессе Ануфриевой и Жуковского, где его тоже пытались обвинять в причастности к этим людям, к их организации, к их разговорам, он остался и уцелел, остался жив и здоров.
Эта история закончилась для этих людей абсолютно трагично, и мне кажется, что он заслуживает подлинного понимания, что это очень опасный был человек. Но в 1941 году очень интересно развитие этого сюжета, именно связанное со Стефановичем. Борин пишет, что именно в это время он пишет стихотворение, откуда уж он это знал, я не знаю. Он вообще, кстати, пытался приходить к Стефановичу после того, как вышел на свободу, но сказал, что сестра дважды не пустила его. И захлопнула перед ним дверь. Но стихи Стефановича о предательстве Иуды, написаны по всей видимости сразу после вот этого самого ареста кружка. И вот там есть такие строки:
Испуганно все замолчали.
Смотрели растерянно вниз,
Когда на разбухшей мочале
Иуда несчастный повис.
И тихо качался апостол,
И вздернулась вверх борода,
Все это не трудно и просто,
Все это не страшно, – да?
Когда читаешь его стихи, понимаешь, что, конечно, для него все это было непросто, по всей видимости, но ощущение самооправдания состояло в том, что он в каком-то смысле ощущал себя сверхчеловеком, который владеет судьбами, который (это я встречала еще у нескольких таких людей и начинали оправдывать себя, даже не оправдывать, а как бы интеллектуально создавать себе вот такую платформу сверхлюдей), которые нити судьбы держат в руках.
Николай Стефанович был актером театра Вахтангова
И дальше со Стефановичем происходит любопытный сюжет. 22 июля начались первые бомбежки Москвы, а 24-го уже был разбомблен театр Вахтангова на Арбате. А Николай Стефанович был актером театра Вахтангова, таким не очень как бы на первых-вторых ролях, но очень там вполне себе признанным. И после того, как он пережил эту бомбежку, была контузия, там, кстати, погиб один из ведущих актеров Куза. А Николай Стефанович начал прихрамывать на одну ногу, знаете, как Мефистофель. Вот в нем еще и эта появилась такая деталь. Его отправили в пермскую эвакуацию, уже он был не военнообязанным после этого, разумеется.
И когда он вернулся, он общался много с Даниилом Андреевым. И Стефанович продолжал свою поэтическую и переводческую жизнь, и успешно. Он пишет в 1947 году (идет работа с этими “Странниками ночи”) свои такие яркие, страстные письма Пастернаку о том, как он воспринимает его поэзию и посылает ему эти стихи.
Непонятно была ли встреча с Пастернаком, потому что я вам прямо скажу, что когда я еще очень давно в “Новой газете” кусочек печатала об этом, то на меня, во-первых, очень сначала обиделась Елена Владимировна Пастернак, которая знала его сестру именно по перепечаткам. И я ей сказала, что это вообще очевидность, к сожалению, тут уж ничего не сделаешь. И после этого она мне тогда сказала: "Вообще-то тут что-то странное, потому что Борис Леонидович не захотел с ним, видимо, встречаться, и он как-то постарался от него держаться подальше”.
То есть, несмотря на это абсолютно очевидное ощущение, что это новый прекрасный поэт, какое-то чувство тут сработало. Потом мне позвонили из Вахтанговского театра и сказали, что это навет на прекрасного человека. Ну, тоже пришлось опять объясняться по этому поводу и говорить, что слишком много тут людей погибло от рук этого человека.
В 1979 году в дневниках Давида Самойлова описан вечер памяти Стефановича в Малом зале ЦДЛ. Самойлов пишет следующее: "За пять минут до начала вечера памяти Стефановича, где я был председателем, незнакомая девушка, похожая на Горбаневскую, вручила мне письмо. В письме сообщалось, что Стефанович до войны посадил девять человек, из которых уцелел один Борин. Просьба огласить письмо. Письмо - это, конечно, не доказательство, но я открыл вечер в растерянности и не мог сказать всех слов, которые приготовил. На другой день я позвонил Борину. Он настаивает на том, что в письме правда. Из-за его состояния, шесть инфарктов, мы не могли встретиться. В результате моего “расследования” о Стефановиче обе стороны на меня в обиде и каждая нуждается в доказательствах”.
Вот, собственно, эта история, можно сказать, почти закончена, но окончательный вердикт Стефановичу будет вынесен, когда мы увидим следственное дело этого кружка. И тогда, я думаю, я напишу уже некое исследование общее, где расскажу это уже с документами и фактами полностью.
Иван Толстой: Книги Натальи Александровны Громовой, посвященные драматическим и трагическим судьбам литераторов 20-40-х годов, давно уже пользуются повышенным спросом. Сейчас они переиздаются лейпцигским издательством ISIA Media. Вы легко найдете их на сайте магазина.
