Сергей Медведев: Одно из главных слов уходящего 2022 года – "груз 200", слово, которое пришло к нам во времена афганской войны и было воспето Алексеем Балабановым. И сейчас снова уходят на фронт мобилизованные, возвращаются похоронки, мы постоянно видим образы убийств и смерти по телевидению в репортажах из Украины, в школах появляются "парты героев", на улицах – билборды с убитыми героями, а на кладбищах растут ряды свежих могил.
Как смерть меняет российское общество? Можно ли сказать, что в России постепенно происходит нормализация смерти, люди гораздо спокойнее относятся и к самой возможности погибнуть, и к тому, что исчезают их родные и близкие? С нами социолог Лев Гудков и философ Александр Вилейкис.
Видеоверсия программы
Лев Гудков: В принципе, ничего особенного не происходит. Конечно, распространяется страх за близких, особенно у родителей несовершеннолетних детей: там довольно высокая тревога. Но это не меняет отношения к смерти, потому что в России оно довольно любопытное. Об этом мало говорят, в целом тема отношения к смерти табуирована. В 90-е годы была замечательная статья Леонида Седова "Типология культур по отношению к смерти", где он сравнивал разные культуры – православную, буддистскую, католическую и прочие. И он утверждал, что в России умирающий – это абсолютно проигравший, так как за гранью смерти ничего нет. Эта его точка зрения подтверждается нынешними исследованиями. Я много раз задавал вопросы в наших социологических исследованиях: "Боитесь вы смерти? Думаете о ней? Готовы ли вы к смерти?" И – поразительная картина! Очень небольшая часть действительно верит в то, что возможна жизнь после смерти, то есть появляется какое-то представление о трансцендентной реальности, исходя из которой люди определяют свою жизнь.
Для зрелых культур очень важна тема смерти и этической проработки жизни, а в русской культуре тема смерти табуирована
Сергей Медведев: Это коррелирует с религиозностью или не обязательно?
Лев Гудков: У нас очень немного верующих, особенно воцерковленных. Около четверти заявляют, что они верят в жизнь после смерти, и еще 20-25% говорят, что, скорее всего, – да, она возможна, то есть они хотели бы поверить в это. Но боятся не столько смерти как таковой, сколько мучений, связанных с болезнями, с предощущением смерти. А после смерти уже ничего нет. В других культурах тема смерти чрезвычайно важна: скажем, в протестантизме это условие самоконтроля, обратной точки зрения на себя и выстраивания собственной биографии. Для зрелых культур чрезвычайно важна тема смерти и этической проработки жизни.
А в русской культуре тема смерти как индивидуальной смерти табуирована. Возьмите Толстого "Смерть Ивана Ильича", другие произведения – смерть бессмысленна, она уничтожает индивидуальность человека. Единственное, что придает некоторый смысл, это смерть на миру, коллективное самопожертвование. На этом строится и вся патриотическая риторика, и риторика государства – смерть как высшая ценность в этой культуре, по крайней мере в навязываемой пропаганде. Сейчас, судя по нашим опросам, люди боятся, но саму возможность собственной смерти вытесняют из сознания: "Лучше об этом не думать. Можно накликать смерть. Я боюсь думать об этом, потому что от этого становится только хуже".
Сергей Медведев: То есть люди идут на мобилизацию, не думая, что могут быть убиты? Люди сотнями заключают фиктивные или не фиктивные браки, чтобы в случае их смерти деньги получили новые родственники или их семьи.
Лев Гудков: Это именно жизнь "по сю сторону", а потусторонней реальности нет. Осмысленная жизнь кончается именно на грани собственной смерти. Это и в недопустимых цинических высказываниях у Путина, и на встрече с матерями тоже прозвучало, что единственное основание для оправдания смерти – это смерть ради отечества или государства.
Сергей Медведев: Иначе погиб бы от водки или под машиной, а тут как бы погиб с пользой.
Лев Гудков: Такое рассуждение вообще непредставимо для нормального человеческого рассудка, но важно, что это говорит глава государства.
Сергей Медведев: Тема смерти у Путина – тема для отдельного исследования. Уже лет пять она поднимается очень часто: "Мы попадем в рай, а они сдохнут. Зачем нам мир, в котором нет России". И сейчас он нормализует эту идею героической смерти и бессмысленного существования человека вне России.
Лев Гудков: Это вброс ничтожного человека, лишенного собственного достоинства, значимости, ценности даже в собственных глазах. И только весь антураж кремлевского китча, великое рассуждение о великой державе придает какой-то смысл.
Путин нормализует идею героической смерти и бессмысленного существования человека вне России
Сергей Медведев: Человек не слишком ценит собственное тело и собственную жизнь – вот эта русская культура риска, фатализма. "Кому суждено умереть – умрет", – говорили люди во время ковида, отказываясь от прививки, не нося маски. Люди не пристегиваются в машине, постоянно берут на себя гораздо большие риски, чем это оправданно.
Лев Гудков: В нашей культуре отсутствует понимание субъективной ценности отдельного человека. Но есть еще человек коллективный, и тогда курс его повышается. Вся советская пропаганда указывала на то, что именно самопожертвование, именно героический акт резко возвышает ценность человека, придает смысл и значение всей его жизни.
Сейчас сама идея смерти вытесняется из сознания, не осмысляется. По нашим данным, беспокойство по поводу смерти на войне относится только к российским военнослужащим. Мы не фиксируем никакого сострадания по отношению к украинской стороне, особенно к мирным жителям. И даже к своим – это беспокоит лишь 6–8%. Люди в большинстве своем не хотят об этом думать, потому что это сразу создает сильнейшую фрустрацию и напряжение, конфликт между государственным сознанием и частным существованием.
Сергей Медведев: То есть это не является ограничивающим элементом для власти? Недавно на встрече с Бёрнсом Нарышкин сказал, что "мы будем идти до выполнения целей нашей операции, невзирая на потери". Это вполне обоснованное, взвешенное суждение?
Лев Гудков: Это манера поведения генералитета и высшего руководства страны. Вспомните чеченскую войну: "Жалко, конечно, но бабы еще нарожают".
Сергей Медведев: К нам присоединяется философ Александр Вилейкис. Год назад мы говорили с вами о темной материи, темной экологии, темном просвещении и даже не могли предположить, насколько темным станет 2022 год. Это какой-то глобальный тренд – то, что наступило в 2022 году?
В русской культуре отсутствует понимание субъективной ценности отдельного человека
Александр Вилейкис: Мне кажется, все-таки – нет. Происходящее имеет очень малое отношение к тем философским штудиям, которые были до того. Если говорить о современной философии, о темной экологии, то речь здесь всегда шла о поиске чего-то позитивного. Несмотря на мрачную эстетику, разговор всегда был о том, что нужно не исключать ни людей, ни объекты, ни животных из окружающего мира. Происходящее в 2022 году скорее исключает всех, начиная просто исключением из физической жизни и заканчивая исключением из экономического права, права безопасности и всего остального.
При этом если посмотреть на то, как идеалы философского просвещения и интеллектуальные проекты проявлялись во Французскую революцию, в индустриальную революцию, в Первую мировую войну, мне кажется, что, к сожалению, мы живем в прямом следствии этой философии просвещения и той интеллектуальной истории, которая происходила тогда, а не в каком-то противоречии с этим. Ведь как раз из просветительских идеалов строится тезис о национальном государстве, те же самые просветители пишут о поиске внутренних врагов для того, чтобы боялись враги внешние, и поиске внешних врагов для того, чтобы боялись внутренние. Тогда же четко на государственном уровне определяется ценность человеческой жизни, когда государства начинают больше "заботиться" о собственном населении, чтобы было кого призывать в армию и отправлять на фронт. Мы живем в том, что зародилось тогда: это национальное государство, идеи европейской рациональности, которая по своей сути достаточно жуткая и чудовищная, если вчитаться. Вспомним, что вместе с философией просвещения родились, например, сумасшедшие дома, когда людей помещали в какие-то жуткие условия и не давали им оттуда выбраться.
Сергей Медведев: Есть ли здесь некий кризис рациональности в том, что происходит сейчас и в России, и в мире в связи с этой войной?
Лев Гудков: Здесь кризис современной культуры, в том числе и просвещенческой. Можно сказать, что мы движемся назад, в темные времена. И совсем не случайна вот эта архаизация сознания. Мы можем выразить самые важные для нас вещи только на языке архаики. Совершенно не случаен здесь и культ мертвых: он поднялся как выражение значимости всего коллективного национального культа. "Бессмертный полк" – это была инициатива снизу, подхваченная властью и превращенная в пропагандистский лозунг. Но вот эта потребность – придать частному существованию некий смысл – возможна только через архаику. Вспомните, в конце советского времени резко увеличилось число посещения могил, родительские субботы, вся эта ритуализация семейной, негосударственной жизни. Она пошла именно через имитацию старых ритуалов.
Сергей Медведев: К вопросу об архаизации, появлении культа мертвых. Это какое-то неоязычество: вот эти "парты героев", которые ставят в школах, портреты мертвых на улицах, название улиц их именами? Как будто в Мексике живем, где День мертвых в ноябре.
Александр Вилейкис: В Мексике День мертвых имеет совершенно обратный смысл: мертвые – это скорее что-то доброе, хорошее, адекватное, что приходит к потомкам, чтобы как-то их поддержать, а не для того, чтобы отправить их на смерть.
Здесь не идет речь о каком-то неоязыческом культе. Мертвые – это просто самое простое для государства, что можно подхватить в качестве идеологии. Мертвые – это исключенная атомизированная сила, которая не будет сопротивляться, поэтому государство берет ее себе на службу.
Мертвые – это самое простое для государства, что можно подхватить в качестве идеологии
Сергей Медведев: Лев Дмитриевич, проникновение мертвых и героизация людей, погибающих на войне, это православный, языческий или какой-то квазигосударственный культ? Россия просто заставляет все шире открывать глаза и подбирать собственную челюсть, когда происходят вот эти массовые ритуалы похорон с юнармейцами: они стоят с этими подушечками, кладут гвоздики… По улицам городов идут никому не известные люди с огромными портретами погибших дагестанцев, бурят, русских. Как это понимать?
Лев Гудков: Мы имеем дело с превращением этого во что-то вроде обрядоверия – соединения обряда и веры. Я бы не настаивал на идеологизации, потому что идеология – это проработка систем идей, ценностей, представлений. А это, напротив, подавление возможности рационализации через ритуал, церемониалы, но есть некоторое фиктивное ощущение общности и значимости. Такая имитация или театрализация смерти очень важна. Это не архаика, а игра в архаику.
Сергей Медведев: Превращение православия в магический культ: то, что мы видим в очередях к Поясу Богородицы.
Лев Гудков: Освящение ракет священником и так далее. Это очень любопытная смесь, такая эклектика.
Сергей Медведев: Война способна сплотить общество? Может ли смерть и кровь явиться тем цементом, на котором будет построен новый авторитарный завет?
Лев Гудков: В какой-то момент это действительно может быть: не сама смерть, а ненависть и жажда мщения.
Сергей Медведев: Говорят, это главная идеология у военных: даже не "денацификация", а "за пацанов".
Лев Гудков: Да, оправдание собственной жестокости, злобы, агрессии – только через ненависть. Мы – жертва, и тогда мы отвечаем таким образом, уничтожая врагов, расчеловечивая своего противника. Это единственное условие продолжения этой войны. Такая установка принципиально противоречит всей европейской культуре модерна. С начала ХХ века, когда объективный космос распался и встал вопрос о том, что я смертен, я понимаю: никакого объективного основания для осмысления моей жизни нет. Бог умер, как заявил Ницше. И тогда появилась совершенно другая постановка вопроса: "Если я смертен, то какой смысл я могу внести в собственное существование?" Мы культурные люди, то есть одарены сознанием и представлением о том, что есть вещи, принципы, значения, которым мы следуем. Они выше и ценнее, чем наша частная жизнь, и мы руководствуемся этим.
Против проекта просвещения, модернизации неожиданно приходит человек с кувалдой
Эта постановка вопроса абсолютно чужеродна для российского сознания: и интеллигентского, и массового. И вот это одичание, варваризация, связанные с войной, в каком-то смысле – процесс, прямо противоположный вектору эволюции европейской культуры, где все субъективизации сознания и осознание конечности жизни и давали возможности собственному выражению, собственной работе сознания.
Сергей Медведев: Приход кувалды, условно говоря. Кирилл Рогов сказал, что сейчас один из главных социологических трендов – это пришествие человека дикого поля. Против всего этого проекта просвещения, модернизации, против советского модернизационного проекта неожиданно приходит человек с кувалдой. Он был вызван к жизни путинской пропагандой, диким ресентиментом? Или это была какая-то хтонь русской жизни, которая гуляла по степи, была запрятана где-то в особо строгих зонах, а сейчас вырвалась наружу?
Лев Гудков: Это сознание шпаны, такое босячество (то, что когда-то описывал Горький), но идущее все-таки с самого верха. И Путин в каком-то смысле ее воплощает, компенсируя рассуждениями о величии державы. Это некоторый такой, если использовать выражение Мандельштама, "бандитский шик".
Американская исследовательница Ольга Матич описывала памятники бандитам на российских кладбищах. Там всегда присутствовал образ утраченной земной жизни в ее самых ценных аспектах. Портрет бандита был выгравирован на памятнике в полный рост в шароварах или в трениках, но обязательно с ключами от "Мерседеса". Образ шпаны как предельного социального состояния обязательно должен чем-то компенсироваться, чем-то возвышаться. И на это работает государственная пропаганда. Она не создает ни новых ценностей, ни новых смыслов, она просто доводит человека до полного ничтожества и начинает немножко декорировать его риторикой государственного величия, героизма. Вот это самая важная вещь – разрушение этики, человечности.
Сергей Медведев: Но это произошло уже в начале ХХ века с русской революцией: явление хтонической стихии русской жизни, потом это устаканивается в жестких формах сталинского государства. И тогда, собственно, шпана пришла к власти (посмотрите фотографии людей в Кремле в 1918-19 годах) и сейчас шпана пришла к власти. И развязывается стихия русского поля.
Лев Гудков: Это симптоматика модернизационного аборта, цивилизационного срыва, невозможность России стать европейской страной. Очень важные симптомы.
Сергей Медведев: Одно из следствий вестернизации, европеизации и модернизации – это более трезвое отношение к жизни и к смерти, когда человек осознанно смотрит на собственную смерть. А в России табуирование этой темы говорит об архаизации и уходе в какие-то древние ритуалы.
Смерть становится некой новой скрепой, при помощи которой российская власть пытается повязать страну кровью
Лев Гудков: А с другой стороны, вот эта шпана, бандитизм, злоба и зверства, которые мы видели в Украине. Это полное обескультуривание, снятие всех оболочек культурного человека, лишение декоративности, когда на месте потемкинской деревни вдруг обнаружились ошметки декораций. Вот это и происходит с человеком сегодня, чрезвычайно тяжелое, болезненное и ужасное состояние, но только все отворачиваются от этого зрелища, пытаются закрыться, не признавать это.
Сергей Медведев: Если все это будет продолжаться, что – это гражданская война, начинает развиваться насилие внутри самого российского общества?
Лев Гудков: Я думаю, именно так – это внутреннее разложение российского общества. И нужно диагностировать, фиксировать это состояние для того, чтобы дальше думать, какой возможен выход. Но первое, что здесь требуется, это признание вины за преступления государства перед другими народами – Венгрии, Чехословакии, Чечни, Польши, балтийских стран и так далее. Вот это единственное условие выхода из тупиковой ситуации внутреннего разложения.
Сергей Медведев: Смерть становится некой новой скрепой, при помощи которой российская власть пытается повязать страну кровью. "Груз 200" снова с Россией. К сожалению, это не фильм, а реальность. И конца пока что не видно.
