В новгородской деревне Горнешно перед одним из домов стоит плакат: "Полгода Россия и Украина убивают друг друга. Гораздо дешевле и гуманней ремонт деревенской гнилой электросети РФ".

В доме живет 81-летний геолог Вячеслав Колокольцев, три месяца назад уволившийся из института в Петербурге, где проработал почти полвека, – считает, что сейчас наука в России мало кого интересует. Колокольцев родом из Астрахани, много лет искал на севере полезные ископаемые. 15 лет назад вместе с женой он переехал в Горнешно, почувствовав в деревне что-то родное.

Деревня расположена в живописном месте, рядом с озером. Земли, когда-то принадлежавшие совхозу, все больше застраиваются под дачи. Постоянных жителей в деревне все меньше – местные говорят, что работы нет, и молодежь уезжает в город. Почту и магазин заменили почтовая машина и автолавки. Детский сад – в соседнем селе.

С плакатами, в которых Колокольцев выражал несогласие с властями, он выходил в соседнем райцентре еще до начала войны. Сейчас он выставляет антивоенные плакаты, но замечает, что подавляющее большинство окружающих его людей – за войну.

Горнешно и Колокольцев – в фильме "Деревенская антивоенщина" документального проекта "Признаки жизни".

Монологи Колокольцева

Эти электросети были созданы при советской власти примерно в 1985 году и с тех пор не ремонтировались. Ремонтируют их только, когда деревья падают на провода, электричество обрубается, тогда своими силами пытаются что-то сделать. Эта свистопляска продолжается [все время, что] я здесь живу, 15 лет. Посылают бригаду, бригада у них не полностью [укомплектована]. Из разговора с начальником я понял, что у них маленькая зарплата, не хочет никто работать, а почему они не могут увеличить зарплату, я не знаю.

У меня был плакат "Путин, перестань валять дурака. В деревне российской нет электричества. Неужели ты хочешь воевать?" – примерно за полгода до 24 февраля, до начала войны. Он у меня висел здесь долго-долго. После 24 февраля ко мне повалил народ, не наш, проезжающие на машинах, они его читали и хотели со мной познакомиться, чтобы выразить мне поддержку. "Путин, если хочешь поиграть в войну, купи оловянных солдатиков". Это то, с чем я выходил в Окуловке: "Путин, бороться надо не с Навальным и с Америками, а с бедностью и безработицей". Ко мне подошел наряд милиции, молодые парнишки полицейские, – а я с палкой. Они говорят: "У вас очень хорошее содержание плаката, но вы же с тростью, вам же тяжело. Отдохните, пожалуйста, наш совет вам". Я говорю: "Ребята, я не нарушаю никаких конституционных правил и уйду тогда, когда устану". Они улыбнулись мне, повернулись и ушли.

А после 24 февраля, 25-го, я вышел с плакатом, на котором было написано навсего: "Война – это всегда горе и бедствие для народа". [Ко мне подошли] "Что вы здесь делаете? Запрещено". – "Где запрещено?" – "У нас есть распоряжение такое-то". – "Покажите мне его". – "Вы сами должны его знать". – "Ничего не должен, вы должны показать документ". Они меня пытались пригласить в машину, я сказал: "Я в машину не пойду". – "Мы тогда силу применим". – "Вот это, – говорю, – вы можете. Силу применяйте, но сам я не пойду в вашу машину". И они, поболтав, развернулись и ушли. Прислали двух ментов участковых, предписывают чего-то не делать, а чего – я понять не могу: не нарушать такие-то пункты, такие-то пункты. [И я говорю им,] поскольку не смогли убедить меня в том, что я что-то нарушил, а вы говорите, что вы меня упреждаете о каких-то нарушениях, то завтра я выйду с другим плакатом.

[У людей] была такая реакция: "Сколько тебе заплатили за это? За бутылку, что ли, стоишь?" Я молчу. Один выходит из аптеки, читает плакат и говорит: "Спасибо вам". Один мужик среднего возраста, глядя на меня, сказал: "Не позорься. Выброси, не позорься". Я говорю: "Вы мне скажете это через пять месяцев, когда цены в магазине поднимутся на все". Он пошел своей дорогой, я пошел своей дорогой. Был один такой случай, когда я стоял с плакатом против Путина, проверили документы, я говорю: "Скажите, пожалуйста, вот вы подошли ко мне, вежливо попросили у меня паспорт. Чем вызвано желание проверить мои документы? Ведь я, по-моему, ничего не нарушаю, я действую так, как должны действовать все граждане России". Он говорит: "Согласен. Но мы обязаны знать, что делается в нашем районе".

Сосед один, его переполняет, он говорит: "Нет у нас в деревне никого, кроме тебя и меня [с такой точкой зрения]. Ты написал плакаты, ничего не меняется". И такое горе у него, он со своими приятелями вступает в спор, они говорят: "Да ты ничего не понимаешь, их, гадов, надо давить, бить". – "А за что? Кто на кого напал?" Жена соседа на противоположных ему позициях стоит. Люди, мне кажется, оболванены пропагандой телевизионной полностью, не просыпаются.

Я работал без года 50 лет в организации, которая называлась в советское время Всесоюзный геологический институт научно-исследовательский, в июле месяце я уволился. До института я работал на европейском Севере, занимался поисково-разведывательными работами, разведкой полезных ископаемых. Девять лет я там после окончания горного института ленинградского работал. Был очень своенравным, не очень дисциплинированным. Я решил изменить методику поиска, пацан только после института. Начальник геологической партии говорит: "Что ты делаешь?"– "Если мы пойдем в том направлении, найдем бокситы". Работы уже заканчивались, мы ничего не обнаружили, [я знал,] работы будут закрыты, а там, может быть, что-то будет. Он меня выслушал: "Знаешь что, я уезжаю, я тебе запретил работать. Ты бури эти скважины, но если ты скажешь, что я тебе это разрешил, считай, что ты больше в геологии не работаешь". Я говорю: "Я согласен. Я никому не скажу, но мне нужно профиль 10 километров пройти". Он уехал, через две недели сообщает, получив пробы: "Твоя скважина вскрыла пять метров бокситов". Ура!

Знакомые сотрудники из Москвы привезли мне на поезде, когда ехали туда, Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" – это был мешок с фотобумагой, непроницаемый для света. Нужно было из этого мешка в темной комнате с красным светом вытащить эту кучу листочков бумаги "9 на 12" и бросить в проявитель, после в закрепитель, высушить и тогда читать "Архипелаг ГУЛАГ". А если вас поймают в поезде, вы открываете мешок, в мешке все засвечивается и они увидят просто пустые чистые листочки бумаги. Вот так мне ребята из Москвы привозили не только Солженицына, но и другие вещи.

Я как-то познакомился с нашим барином – он любит, когда его называют барином, – миллионер или миллиардер, я уж не знаю, он арендовал или купил усадьбу, развернул большое строительство. Я спросил: "Что вас-то сюда?" – "Знаешь, – говорит, – как-то оказался здесь случайно и почувствовал, что это мое". Он этими словами передал мои ощущения, почему мы с Ленкой здесь оказались. Мы искали домик себе в Ленинградской области, в Новгородской области, в Вологодской области, сюда случайно заехали и как-то одновременно решили: слушай, нам надо что-то здесь найти. Решили оба одновременно. Почему – не знаю. Ни она не может это объяснить толком, что-то такое, что нам надо быть здесь. "Барин" этот передал какие-то непередаваемые словами ощущения, очень похожие на собственные мои.

Деревня сейчас живет, по-моему, за счет вновь прибывших, а старожилы прямо на глазах покидают мир этот.

[Молодые родственники] уехали в Германию сразу после объявления войны. Пока ситуация коренным образом не изменится в России, не собираются, конечно, сюда возвращаться. Я считаю, что это правильный выбор был, здесь сейчас делать нечего. У них полтора года назад родилась дочка, чтобы дети сейчас маленькие вдыхали этот отравленный воздух – это ужасно, конечно.

Родился я в Астрахани, так что я, наверное, из старых астраханских стрельцов, которым Петр I головы рубил. Я как-то искал корни свои, был уверен, что репрессирован был мой дед. Ездил в деревню в Астраханской области, где я родился. Бабушку я еще помню, она умерла в 1947 году, а когда дед, мне неизвестно было. Я искал, как лишили жизни моего деда. Вдруг, мы с Ленкой копаемся в архивах астраханских, нашел там бумажку, датированную 1920 годом, там список лиц, проживающих в деревне, категории разные: очень вредный для советской власти, средней вредности для советской власти и обычные люди. Вдруг узнаю, что дед умер, судя по этой бумажке, задолго до массовых репрессий, значит, дед не был репрессирован. А моего отца с бабкой выселили из дома и поселили в землянку. Тогда мне стало ясно, что репрессировали бабку мою. А вот запрос сделать уже на бабку я до сих пор так и не собрался.

[Из института ушел] – мне неинтересно уже было работать там, институт занимается не тем, чем занимался раньше, практически научная деятельность прекращена, как и везде, во всех отраслях у нас сейчас в России. Если раньше ставилась какая-то тема, актуальная научная геологическая тема, мы занимались в первую очередь ею и только во вторую очередь отчетами о проделанной работе. Сейчас работа поставлена с ног на голову. Сейчас ребята, которые работают в этом институте, должны ежеквартально, а некоторые чуть ли не ежемесячно, а некоторые даже еженедельно составлять отчет о проделанной работе. Работа превращается в придумывание отчетов, времени на работу не хватает, нужно написать отчет.

В институте после разговоров с другими [об отношении к войне] пришел к выводу, что 80–90% – как большинство в Окуловке и в нашей деревне, то есть зомбированы пропагандой.

Что такое эта катастрофа термоядерная? Мы же видим катастрофы глобальные на Земле, множество катастроф, но природных, не техногенных, когда вымирала вся живность почти, оставались только простейшие, а все наиболее развитые существа гибли от того, что создавались условия, непригодные для жизни. Потом планета вновь начинала жить, вновь жизнь развиваться. Таких периодов было несколько, между ними были перерывы многомиллионные, много сот миллионные перерывы были. Сейчас дурак человек надумал устроить еще техногенную катастрофу, гибельную для всей планеты. Геологам это видно, мы читаем все это в породах. Поэтому мне, может, проще было понять эту трагедию, которая сейчас в стране вершится. Это безумие. В советское время хорошо воспитывали, что война – это плохо, мир – это хорошо. Много было плохого, но была эта мораль: война – это плохо, а мир – это хорошо. Действовали, правда, по-другому, говорили это, а в Афганистан посылали войска, в Чехословакию посылали войска, в Венгрию посылали войска, но хотя бы говорили хорошо. А сейчас и делают плохо, и говорят плохо.