Новая волна эмиграции из России началась в феврале после вторжения российских войск в Украину, а после объявления в стране мобилизации в конце сентября отъезд людей, в первую очередь мужчин, стал массовым.

Для многих семей это означало разделение – не у всех была возможность уехать из страны вместе, по самым разным соображениям, из-за отсутствия средств и работы, из-за детей, родителей. В результате многие женщины отправили своих мужчин подальше от мобилизации, а сами остались – кто-то, готовясь к собственному отъезду, кто-то в ожидании окончания войны, а кто-то без особых надежд на скорую встречу с родными.

Монологи оставшихся в России женщин – в фильме “Худшие дни” документального проекта "Признаки жизни".

Юлия, педагог

Он решил, что нужно уехать. Ему пытались уже принести повестки, он подходит по всем параметрам, он служил. Он купил билеты, мы ждали еще неделю с 21 [сентября] – худшие 8 дней в нашей жизни. Просто ждали, боялись, что придут, заберут, что не выпустят. Но его выпустили, и он улетел. У него не было загранпаспорта, поэтому выбор был из трех стран, он выбрал Армению. Он любит дома сидеть, предпочитает не путешествовать, ему сложно это дается. Первое время [за границей] он нервничал, а потом на удивление хорошо устроился. Снял на месяц хостел, осматривался, выдыхал. Я видела, ему легче, чем мне. Было заметно, что там дышать свободней, не так боишься, как здесь. Он даже нашел себе какие-то подработки, скооперировался с людьми в такой же ситуации, они вместе нашли жилье. Он работает в той же сфере, как и я, – благотворительность, социальная работа, сопровождает взрослых людей с особенностями.

Не думаю, что мне будет спокойно, если он будет здесь, я буду бояться, что его в метро загребут или еще где-то. Никогда не думала, что мне нужно будет куда-то уезжать. Я всю жизнь живу в Москве, мне нравилось, что это такой динамичный город, мне нравилось, что есть развитие. А сейчас начала чувствовать, как люди становятся грубее, что никакого движения нет. Говорить про какое-то развитие странно стало, все просто выживают. Из-за этого стала думать, что, наверное, мне тоже стоит уехать. Хотя эта мысль еще не такая естественная, не могу сказать, что я прямо решила, я пока пробую на вкус эту мысль. Я не хочу переезжать в страну не очень развитую – никого не хочу обидеть, я хорошо отношусь ко всем, у меня нет каких-то националистических вещей, – но мне хотелось бы работать и жить в стране, где я могу развиваться, где я не буду [отброшена на] сколько-то лет назад, [будто] отмотали пленку, я хочу с того же уровня, как сейчас. Это проблема. Абы куда мне тяжело, потому что у меня есть амбиции и у меня есть маленький ребенок, ему еще нет четырех лет, я ему не могу объяснить: знаешь, мы поживем в хостеле пять суток, потерпи немножко. Ему важно все, ему важна своя кровать, свои игрушки, свои вещи. Тяжело переехать просто так.

Конечно, хотелось бы, чтобы побыстрее закончилось убийство – это для меня самое [главное], хочется, чтобы это закончилось. Но мы будем жить плохо. Это надолго. Меня поражает, что люди стали такими безвольными, без [ощущения] ценности жизни. Я не выхожу на митинги, но я высказываю свое мнение, и пока меня не посадили, пока мне никто не угрожал. Наверное, если честно задавать вопрос, не так страшно все, по крайней мере, пока.

Анастасия, преподаватель

Он меня сильно младше, из очень традиционной азербайджанской семьи. Естественно, никто не знает, что у нас отношения, – это было бы недопустимо, потому что я не азербайджанка, я разведена, у меня ребенок, я еврейка к тому же. Я очень рада, что он в безопасности. Я, к сожалению, не могу с ним разговаривать совсем, и совершенно невозможно поверить, что человек, который так близко, может быть так далеко, и ты этого человека никогда не увидишь. Ему пришла повестка еще в марте, при том, что он учится на дневном отделении в магистратуре, он не служил, у него нет военной кафедры, у него проблемы со здоровьем, то есть по всем правилам ему не должно было прийти ничего и никогда. Но вот так. После этого он уехал первый раз. А после объявления мобилизации он уехал быстро, мы не успели попрощаться. Это было решение его отца, с которым я абсолютно согласна, мне кажется, действительно, если есть возможность, надо бежать отсюда бегом-бегом. Несмотря на то что он – этнический азербайджанец, на родину часто ездит, он вырос в Москве, ему хорошо здесь, а там у него нет близких людей. Он по мне скучает, я по нему. Как-то мы обрезали контакты в последнюю неделю, потому что невыносимо.

Я работаю в частной школе, преподаю испанский и английский. Я даю уроки для украинских беженцев в Испании. Очень крутые женщины – сильные, умные, любопытные, дают мне огромный заряд положительный.
У меня есть дочь. Я очень боюсь ядерной войны, хотела ее куда-нибудь увезти. Но отец моей дочери живет по принципу: если делать вид, что проблемы не существует, то ее как бы и нет. Собственно, мы поэтому развелись. Мы никуда не уезжаем, потому что я не буду устраивать конфликт, увозить ребенка против воли отца, они очень близки.

После начала мобилизации я поняла, что мой брат скорее всего в первую волну попадет, – у него была военная кафедра, он старший офицер запаса. Брат, воспитанный на великой русской литературе, исходя из ложного благородства, считает: если ему сказали, значит, надо идти. Я в надежде вразумить его обратилась к отцу, потому что отец – это единственный человек, которого брат мой слушает. Позвонила отцу, попросила его сказать брату, чтобы он хотя бы по прописке не жил сейчас, работать он может дистанционно, чтобы он пожил у родителей, у них есть свободная комната. Но папа сказал, что я истеричка, у меня западные пластмассовые ценности, если бы он мог, он сам бы пошел на войну. Эта идея у него в голове может быть только от позиции Московской патриархии, потому что он регулярно ходит в храм. Война – это разъединение. Оно сейчас происходит на всех уровнях.

Мария, переводчица

Муж не хотел никуда уезжать, говорил, что все наладится, какой-то у него был набор аргументов. Я его уговорила. Он гражданин Израиля, а я нет. Я ему говорю: давай сейчас загранник привезу, ты полетишь, а мы с собакой тебя догоним. Он: нет, мне нужно спокойно собраться. В итоге он только 2 октября улетел. У компании, в которой он работает, есть офис в Израиле, поэтому он там продолжает свою работу. Снял квартиру. Чтобы меня забрать, ему нужен долгосрочный контракт аренды, долгосрочный контракт с компанией и банковский счет. Он сейчас в Израиле, а я собираю документы.

У меня ощущение, что это такая Валирия в "Игре престолов", территория, где много вулканов. Когда вулканы затихают, там очень классно, вулканический пепел удобряет, расцветают цветы. А когда начинается очередное бурление, начинаешь задавать себе вопрос: зачем я живу на вулкане? Израиль тоже немножечко вулкан, конечно, но просто сейчас он в более спящем состоянии.

Если бы его мобилизовали, я думаю, что муж не смог бы убивать людей. Он всю жизнь увлекается благотворительностью, любит спасать людей, я думаю, что он не сможет выстрелить в человека. У меня есть друзья, которые воевали в Чечне и в Афгане, которые рассказывают про свой опыт там. Все говорят, что такое никому не пожелают. Что эти все люди, [которые говорят] про "можем повторить", бравада на тему войны – это ужасно. Люди, которые были на войне, никогда не будут писать "можем повторить", они будут писать скорее "давайте сделаем все, чтобы это никогда не повторилось".

Стася, керамист

Вечером просто заставила мужа выпить энное количество алкоголя, договорилась с его коллегой, что они едут на машине завтра с утра, все бросив. Дала чемодан, пакет еды, воды и отправила. Трое суток они ехали и трое суток стояли на КПП. КПП-шники издевались, вызвали его отдельно допрашивать, очень унизительно общались. В итоге они пересекли казахстанскую границу. Им дальше надо было ехать в Шымкент, где родственник живет. Дядька оказался очень сложным человеком, пропагандистский, смотрит только русские новости, ненавидит казахов, [говорит, мол,] чего вы бежите как крысы с корабля. Они сразу стали искать жилье, чтобы не у него жить, без новостных каналов российских. В итоге они сняли квартиру.

Пока у него есть средства, он может на них жить, но думаю, что в Казахстане ему нет смысла искать работу. Удаленно он ничего не умеет такого. У нас в планах, что мы поедем в Азербайджан к другу семьи. Там меня позвал скульптор, он будет меня учить, мы вместе будем делать сувенирку, продавать, откроем магазинчик. Там есть вариант мужу немного поработать.

У нас было с мужем две неудачные беременности, мы последнюю беременность потеряли летом. Сейчас у меня на многие месяцы нет возможности даже попытаться забеременеть. В другой стране проходить сложную беременность у меня, скорее всего, финансов не хватит. Мне уже 37. Я так понимаю, что из-за войны я потеряю последний шанс иметь детей.

Кажется, что сейчас что-то случится, старик умрет, мы заживем, революция или что-то еще, такое ощущение, что мы живем просто в ожидании – месяц, полгода, семь месяцев – в ожидании, как это все закончится. При этом трусливо не выходим на баррикады, трусливо ничего не делаем, сохраняем свою жизнь. Если я себя оправдывала тем, что мне нужно в первую очередь родить детей – я хочу детей, я для этого много делаю, – то сейчас, раз у меня этой отмазки больше нет, пора уже что-то делать. Но видимо, это просто были отмазки. Силы духа, храбрости у меня не хватает. Я очень боюсь системы, я очень боюсь сесть в тюрьму. Этого больше всего, наверное, боюсь – смерти и тюрьмы.

Если ядерный удар будет, то все уже тогда. Я не думаю, что я побегу куда-то спасаться, я, скорее, просто напишу записку потомкам, кому-нибудь, кто будет читать. Напишу скорее: не делайте так, ребята, не будьте безразличными никогда и ни к чему, не доводите до того момента, когда уже все не вернуть назад. В 2014 году, когда все это случилось, понятно стало, что дальше ничего хорошего нам не ждать много-много лет. Я специально не ездила в Крым, ездила на наше море, но потом, когда у нас умерла дочка, мы поехали туда развеять ее прах, потому что Крым для меня очень сакральное место. Тогда я нарушила все, поехала. Сейчас немного жалею – не надо было ездить, пока "Крым наш", не надо это все одобрять хотя бы своими деньгами, своим присутствием.

У нас на работе окна смотрели прямо на военкомат временный. [Мобилизованных] сажают, пакуют в автобусы. У нас все замолкают, когда мимо окна проезжает автобус с новобранцами. У нас стали бесплатно давать чай, кофе тем, кто провожает. Я была с этим не согласна, я не согласна с теми, кто идет туда, кто соглашается на это. [Говорят,] нет выбора. Как нет выбора? Есть выбор – надо уезжать, прятаться, что-то делать. Я с этим не могу согласиться.

Екатерина, дизайнер

Я с приятельницей вчера встречалась, поскольку старые походные друзья. Мы пришли к выводу, что у нас как поход на выживание. Женщины с детьми в экстремальной ситуации: выгребем, не выгребем. "Слушай, Кать, тушенки-то купила?" Я говорю: "Купила". Мы с ней ржем, потому что понятно, что это какие-то абсолютно бессмысленные действия. Она говорит: "Закупила антресоли еды про запас. Вчера честно села, как завхоз, раскладку написала, посмотрела – там недели на две". Бессмысленно абсолютно. Зачем мы все это делаем, непонятно. Или разговоры про ядерные взрывы. Вопрос не в том, что ты выпил йода и спасен, все гораздо сложнее. В моей голове это не укладывается. Потому что там люди погибают, там происходит вообще непонятно что. Ты переживаешь, не можешь ничего сделать, никак это остановить, а вынужден детям создавать мир без лишних тревог.

После 24 февраля мы уехали все с детьми, снялись со школы, в Армению. Через полтора месяца я поняла, что с детьми скитания – для меня невыносимо. Неустроенность, а для детей все-таки школа – понятная, прогнозируемая жизнь, которая им действительно, оказывается, нужна. Муж был против, но я настояла, что мы вернемся в Москву, дети закончат учебный год. После начала мобилизации муж уехал, у него никогда не было военной кафедры, в военнике у него написано, что он ограниченно годен, у него бронхиальная астма, он ходит все время с баллончиками. Он прекрасно понимает, что если он сейчас попадет в армию, он там просто не выживет. Но это последняя причина. Первая причина – что человек не готов становиться убийцей, вообще в этом участвовать. Один день он сомневался, [уезжать ли]. Я говорю: "Слушай, проще потерять деньги, чем свободу или жизнь. Поэтому быстро собирай вещи и уезжай". Муж – айтишник, он уже больше года работал на заграничную фирму.

Я всегда гордо говорила, что мы ни разу не голосовали за Путина, ходили, наверное, на все митинги, у мужа – поездки в автозаках, судебные приводы, полный комплект.

У меня семья наполовину украинская, наполовину русская. Есть родственники, которые между собой, узнавая новости про нас, похихикивают: ну, как там дела у предателей?

Война сейчас ведется ровно потому, что не осталось людей, которые знают, что такое ад войны, которые через него прошли, прожили, которые его боятся и никогда не хотят повторить. Слишком мало людей, которые бы сказали: "подождите, что происходит? О чем вы думаете?"

Евгения, журналист

Я задавала себе вопрос: если бы это была другая война, 1941 год, что бы я тогда делала? Конечно, я бы тоже тогда не хотела, чтобы мой сын шел на войну, но было бы понятно, что надо идти на войну, надо его оплакать и отпустить. А в данной ситуации...

Давно, когда его призывали в армию, [он болел,] у него была температура 39,2, но он пошел в военкомат. Я была совершенно спокойна, я знала: он придет в военкомат, шатаясь на полусогнутых, они увидят, что у него 39,2, и отправят домой выздоравливать. Ничего подобного. Он вернулся домой с бумажкой, на которой написано: послезавтра явиться с вещами на сборный пункт – а у него тяжелейший грипп. Тогда я почувствовала, что имею дело с машиной. Сейчас во время мобилизации, когда я с ним разговаривала, он сопротивлялся, возражал, говорил, что ничего страшного не происходит. Я ему могла только одно сказать: "Моя задача спасти твою жизнь, мне больше ничего не надо".

Я сидела в автозаке, у меня стучало в ушах, я вдруг вспомнила, что у меня панические атаки бывают, клаустрофобия. Меня закрыли, я сижу и думаю: куда ты поперлась, старая перечница? Наверное, это все-таки дело молодых – ходить бунтовать, хотя в Дагестане женщины прекрасно пошли защищать своих мужчин, я прямо восхищаюсь. Полицейские просто от скуки пошли по окрестностям, где я стояла и ждала подругу. Им подвернулся под руку пьяный узбек, например, который шел с автомойки, с работы, подвыпил немножко, потому что у жены день рождения. Он пьяный был несколько, не понял, что происходит, и вообще, видимо, не в курсе, что у нас тут происходит, поэтому начал сопротивляться. Тогда на него надели наручники, заломили ему руки, привели в автозак и швырнули лицом об пол. Свинтили парня, который через полчаса должен был улетать домой в Краснодар, просто вышел из гостиницы купить сигареты – и оказался в ОВД, самолет его улетел, а он получил повестку. Привезли специально военкома, он их вызывал в отдельный кабинет, разговаривал, вручал повестки. Они вышли оттуда совершенно убежденные, что у них вариантов нет: либо на фронт, либо за границу. Выйдя оттуда, я сразу сыну позвонила, рассказала про это и стала очень убедительно просить улететь. Где-то через день он уже улетел – туда, где были самые дешевые билеты. Билет в Душанбе стоил 77 тысяч, в Тбилиси я даже не смотрела, в Казахстан было 162 тысячи.

Это не было выбором – это было просто бегство туда, куда можно. Не знаю, бывают ли человечные государства. Государство в моем представлении – это пластиковый шлем, пластиковая дубинка, еще что-то такое холодное. Человек, который в это облекается, перестает быть человеком. Я это очень хорошо увидела в автозаке. Они же все люди, как ты, тоже любят попить "Байкал", пожевать чипсы. Но когда они начинают выполнять свои функции, такое впечатление, что у них есть какой-то рубильник: его поворачивают, и они превращаются в функцию. Видимо, это и есть некий образ государственной машины. Отчеты, протоколы, но конкретному человеку там места нет. Мне присудили штраф. Ни за что, я ни в чем не виновата, я вообще ничего не сделала такого, за что можно было бы присудить штраф. Что я могу сделать? Я могу обжаловать постановление суда, это такая форма несогласия с тем, что происходит. Это все я видела в кино, этих судей безликих, тараторящих что-то, уже совершенно не понимающих смысла того, что они говорят. Что это за люди, которые вообще не видят смысла в своей работе? Как они живут с этим, как это отражается на личности? Совершенно непонятно.

Ядерной войны я очень боюсь, все время о ней думаю. Правда, я еще не сделала ничего такого реального, никаких шагов не предприняла. Все время думаю, что надо узнать что-то про йод, про то, как закрывать окна, как вести себя при ядерном взрыве и так далее. Но я пока почему-то ничего этого не сделала. Может, все-таки я не настолько сильно этого боюсь.

Чтобы почувствовать себя дома в чужой стране, нужно хотеть приехать в эту страну и там остаться. А когда это вынужденно… Я бы очень хотела, чтобы он вернулся, потому что все-таки дом здесь и у меня, и у него. Чувство дома есть не у всех, как это ни странно, среди моих друзей не у всех есть это чувство. Некоторые говорят: где удобно мне сейчас, там я и буду жить, потом уеду в другое место, если мне захочется. У меня есть чувство дома, и оно для меня очень важно. Потому что, "чтобы стоять, я должна держаться корней". Я держусь этих корней, поэтому я стою.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться