В фокусе культурной войны, этого неизбежного спутника войн реальных, одну из центральных позиций занимает полемика о русской культуре, ее “отмене” (подлинной либо мнимой) в связи с происходящим в Украине, и шире – об иммманентно присущих этой культуре имперскости и колониализме. Переоценка, безусловно, полезна, она и в прежнее мирное время была давно ожидаема, но не стоит ли заодно проверить точность используемой терминологии и ее адекватность реальности?
Потому что именно зыбкость определений порождает дискуссии, подобные той, русский ли писатель Гоголь или украинский, – дискуссии, столь же острые, сколь и бесплодные. Казусы при этом случаются и позамысловатее гоголевского: скажем, Александра Экстер, за чью культурную принадлежность сегодня бьются Украина и Россия, родилась и вовсе в польском Белостоке, входившем на тот момент (вишенкой на торте) в Литовское генерал-губернаторство! То есть теоретически число претендентов может запросто удвоиться – и это при условии, что Франция, где Экстер провела вторую половину своей яркой жизни, не выступит пятой стороной…
В этой непростой ситуации соломоново решение предложили несколько западноевропейских музеев. Этикетки с надписями “родился/родилась (работал/работала) в Российской империи” оказались доводом, против которого ни у единой из спорящих сторон не нашлось возражений.
В отличие от культурологии с вечно подстерегающим ее риском соскальзывания в публицистику, музейное дело – дисциплина не менее точная и скрупулезная, чем бухгалтерский учет, но при этом, подобно юридической практике, охотно адресуется к прецедентам. Как было не знать опытным музейщикам, что с подобной проблемой их коллеги уже сталкивались сто лет назад? Тогда новорожденные политические нации Центральной Европы почти хором предъявили права на “реституцию” важных для отечественных культур персон, даже если те по фактам биографий куда теснее были связаны с Веной, чем с Прагой, Загребом или Любляной. Ясно, что в хрупком мире постверсальской Европы, где претензии были у всех ко всем и по всем мыслимым поводам, быстрого решения последовать не могло, однако вскоре после Второй мировой войны консенсус был достигнут. Понятие “австрийская” утвердилось за культурой собственно республики Австрии после 1918 года, а все, что было прежде, стали кодировать словосочетаниями “культура Австро-Венгерской империи” либо “культура Габсбургской империи”. Протестов не последовало, удовлетворены, похоже, остались все, а главное, никакой больше путаницы!
Имеется ли вообще краткий и внятный ответ на вопрос, что есть русская культура?
Не то с культурой, до сих пор повсеместно с размаху именуемой русской. Дело не в одних лишь лингвистических особенностях больших европейских языков, где прилагательные Russisch, Russo, Russian, Russe не различают русское от российского, – дело прежде всего в том, что и в головах носителей русского языка, в котором разница весьма ощутима, в данном случае смысловая граница оказалась размытой до почти полной невидимости.
Я в точности не знаю – хотя рискую догадываться, – что написано в российских школьных учебниках сейчас, но советским учебникам истории, которые помнит мое поколение, трудно было отказать в определенной логике. В специальных главках там рассказывалось о культуре московской Руси, затем послепетровской России, и наконец о культуре советской. На преемственности между ними не то чтобы не настаивали – скорее наоборот, акцентировались именно “культурные революции”, предпринятые Петром I, а затем большевиками. (Ясно, впрочем, что те самые “брежневские” учебники, где, например, культурные войны ХIХ века подавались с отчетливой симпатией к “западникам”, в путинском государстве вряд ли сочли бы приемлемыми.)
При этом в языке медийном “русская культура” присутствовала с позднесталинских лет, функционируя там как вполне продуманный публицистически-пропагандистский конструкт, работавший с явным прицелом – либо с заметной оглядкой – на “внешний рынок” (где заодно кокетничал с ностальгирующей частью диаспоры). Рынок этот имел свои особенности: из всех культурных продуктов разных эпох с территорий, занимаемых тогда СССР, Запад особо облюбовал музыку, балет и частично литературу, не слишком интересуясь ни архитектурой, ни искусствами пластическими (за исключениями небольшого числа “флаговых” сооружений и ансамблей Петербурга и Москвы, но прежде всего так называемого русского авангарда, ставшего международным брендом ко второй половине 70-х). Ясно, что при столь избирательном подходе заграницы “рамочное” определение проходило вполне на ура. Но осмысление той же “русской культуры” как продукта не менее полезного и для рынка внутреннего пришло заметно позже – ровно когда на том рынке позарез понадобились “духовные скрепы”. Ведь до последнего своего вздоха советский мейнстрим подобной проблемы в упор не замечал, полагая, что гордые и счастливые граждане СССР никакого кризиса идентичности по определению испытывать не могут и, стало быть, в “скрепах” не нуждаются. К чему скреплять то, что и так не разваливалось? Да и само коряво-скрипучее словечко вынырнуло невесть откуда лишь на рубеже веков – и мгновенно разбежалось по медиа, не только пропагандистским. Ни высокий литературный язык, ни советский “новояз” его не знали.
Восторжествовавшая в постсоветской РФ “скрепная” концепция потребовала создания у широкой публики иллюзии вполне гармоничной преемственности “русского” культурного процесса – от Феофана Грека до Малевича и Платонова, в который заодно вписали и якобы “возвращенное” наследие диаспоры (тоже ведь наше! – вот и соберем все, что сможем, под одну крышу). Нестыковок, понятно, хватало, но постмодернистский “коллажный” метод пришелся как нельзя кстати. Такого рода unity in diversity государство охотно поощряло, не скупясь на расходы.
Поэтому сильно подозреваю, что само по себе никак не новое клише “русская культура”, ныне употребляемое чаще всего в трех суперактуальных контекстах – “отмены”, “имперскости” и “колониализма”, в своем нынешнем изводе является именно продуктом той смысловой перекодировки 1990-х – начала 2000-х, на фоне которой подрастали и вступали во взрослую жизнь многие из спорящих сегодня. У одних оно вызывает резкое отторжение (еще бы: слишком долго эта самая “русская культура” выступала в семантической связке с “нашим всем”, “духовными скрепами” и прочей официозной туфтой), у других – сожаление о недоброй и несправедливой перемене участи (“война ужасна, но Пушкин-то при чем?”), а у третьих – острый ресентимент.
Самое, однако, неясное в этой полемике – ее предмет. О какой культуре, собственно, речь? Имеется ли вообще краткий и внятный ответ на вопрос, что есть русская культура? Культура русского народа? Народов, населяющих РФ? Населявших Московию или послепетровскую империю? Виртуальная культура авторов, пишущих по-русски в разных частях света и порой никакой России в глаза не видавших, да и не горящих таким желанием? Если эта культура национальная в повсеместно принятом смысле слова, подобно французской, немецкой и далее по списку, то где политическая нация, ее создавшая? Если же таковая до сих пор отсутствует (что очевидно), то не ломаются ли копья вокруг искусственно созданного конструкта?
Что же до фактов, то имеем два основных корпуса: культуру Российской империи и культуру пришедшего ей на смену квазиимперского СССР – и отстроенные от них дальнейшие трансформации в зарубежных диаспорах, а также тридцатилетний постсоветский период в бывшей “метрополии” с очевидным для всех итогом.
Бесспорно, обе эти культуры имперские. Нравится, или нет, они таковы по факту рождения – и вне зависимости от бэкграунда и личных политических воззрений их знаковых фигур. Аршином мерять, кто из них был большим, а кто меньшим “имперцем”, – не слишком продуктивное занятие. Западники и славянофилы, “инородцы” – поборники ассимиляции или по разным причинам согласившиеся писать по-русски; иностранцы по языкам и паспортам, либералы, “народники” и консерваторы-государственники, эсеры и анархисты (и далее – более или менее убежденные коммунисты, беспартийные интеллигенты с фигой в кармане, романтики-националисты разных народов и мэтры самиздата, сионисты и осознанные диссиденты) – все они формировали и сформировали тот причудливый пазл, что вообще-то характерен для любой большой имперской культуры.
Донельзя централизованная, моноязычная и с подчеркнутой русско-православной доминантой (австро-венгерской федерализации ей и не снилось), Российская империя на практике, однако, демонстрировала известное культурное разнообразие. Столиц де-факто было две. Творцами Золотого века имперской культуры – а заодно и канонов русского литературного языка – выступили люди, в каждодневности пользовавшиеся преимущественно французским. Серебряный век и вовсе отмечен обилием нерусских имен. В свою очередь СССР, при всем лицемерии и непоследовательности, определял себя как мультиэтничное и мультилингвистичное государство, и потому московский официоз волей-неволей вынужден был изображать поддержку культур в “национальных республиках”. От оценочных характеристик я в данном случае воздержусь, но традицию имперской патерналистской инклюзивности все же отмечу.
Что же до “русского имперского колониализма”, то с ним имеем бесспорно экстравагантную ситуацию. Став мощной милитаристской державой, отхватывающей и колонизирующей земли более слабых соседей практически по всему периметру своих границ, послепетровская Россия одновременно приветствовала культурную колонизацию самой себя европейцами. Как ни тужилась в свое время Москва, “Третьим Римом” она так и не стала - зато Петербург два века исправно играл роль этакой Александрии Нового времени, если, конечно, считать Западную Европу “коллективной Грецией”.
Ясно, что вестернизация была сугубо “фасадной”, и все же она зашла так далеко, что, когда в ультрашовинистическое правление Александра III в Петербурге начали обсуждать “возврат к исконно русским корням”, никто уже толком не представлял, как этот возврат визуализировать. После серии курьезных пастишей московского зодчества времен царя Алексея Михайловича все свелось к “национальным” костюмам для придворных балов и драгоценным безделушкам от Фаберже и его конкурентов. Замечу: ни в Османской, ни тем более в Японской империях, также добровольно поддавшихся вестернизации, такого вытеснения не случилось.
Ставшая притчей во языцех русификация на деле не везде и не всегда была одинаково нахрапистой. Она нередко ломала зубы, встречая серьезное сопротивление. Волей-неволей империи пришлось признать немецкий вторым официальным языком в своих балтийских владениях и смириться с неискоренимостью католицизма в так называемом Западном Крае, не говоря уж о Царстве Польском (Финляндия и Кавказ – отдельные сюжеты). Чем могла обернуться порча отношений с “коллективным Западом”, Петербург очень наглядно узнал в ходе Крымской войны. Нещадной культурной колонизации подвергались те народы, за которые ни западные империи, ни Турция, ни Персия не считали нужным вступиться. Прочие русифицировали, более или менее прислушиваясь к “концерту великих держав”.
Что остается? Ах да, “отмена” – конечно, все той же “русской культуры”. Во-первых, повторю вслед за коллегой: музыка российского эмигранта Рахманинова продолжает “звучать на Западе чуть ли не из каждого утюга”. А во-вторых и в-главных, трудно отменить то, что еще не родилось. Пока что наследие обитателей постсоветского пространства – российско-имперская и квазиимперская советская культуры. Строительство национальных культур на этой сильно замусоренной территории успешно лишь там, где в постколониальном буреломе успели прорасти новые политические нации. Это произошло в той же Украине (и потому не могло не вызвать осатанения и паники Кремля, результаты которых налицо), но в самой России ничего и близко подобного не случилось. Народонаселение имеется, а политической нации как не было, так и нет. Когда появится нация – пусть неокрепшая, пусть кривая-хромая, вроде постгабсбургской австрийской, – тогда сможем говорить о русской культуре не как об абстрактной фигуре речи.
Пока же остается лишь педантично продолжать замену устаревших музейных этикеток на новые, более отвечающие реальности.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
