Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Политика и женщины: размышления Бориса Парамонова.
Композитор Андрей Волконский: 40 дней со дня кончины.
И новые музыкальные записи.
Андрей, что мы будем слушать сегодня?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать пьесы в исполнении замечательного московского, и не так давно германского, музыканта - валторниста, духовика, композитора и исполнителя на альпийском роге - Аркадия Шилклопера.
Иван Толстой: Андрей, все сегодня говорят о кризисе. А замечаете ли вы его признаки в культурной жизни?
Андрей Гаврилов: Очень неожиданный и сложный вопрос. Наверное, да. Хотя пока еще только по заголовкам новостей. Объявлено, что сокращено или прекращено производство 30 процентов фильмов, которые снимались в Москве. Я могу чуть-чуть неточно цитировать количество процентов, но, тем не менее, ощутимое влияние на кинопроизводство этот кризис явно оказал. Если действительно, пусть и временно, приостановлены съемки фильмов, это ведь не то же самое, что временно приостановить, например, печатание рукописи. Например, ты напечатал сегодня 30 страниц, в конце концов, сломалась машина или что-то случилось, нет денег или не подвезли краску, допечатал через месяц. Ничего особенно страшного не произошло. А как быть с актерами, у которых меняются планы, особенно, если это актеры телевизионные или театральные, если это остановка на год или на больший срок? Дай бог всем здоровья, но если кто-то заболел или это фильм, связанный с актерами детьми или подростками? У них меняется внешность, меняется голос, то есть это не то, что просто временно переждать в тихой гавани опасный период, это может иметь очень серьезные последствия.
Кроме того, все больше сообщений о том, что вот-вот музеи начнут ощущать на себе сокращение какого-то финансирования, будь-то частное, от меценатов, будь-то государственное, но это, наверное, неизбежно. Я прочел в интернете, что немецкие компании, наоборот, начали вкладывать деньги в искусство, пытаясь улучшить свой имидж в глазах потребителей. Я очень надеюсь, что такое будет и у нас, хотя, честно говоря, боюсь, что моя надежда ни на чем не основана, кроме остатков какого-то детского оптимизма. Я не знаю, к чему все это приведет. Я боюсь, что вполне реальна ситуация, когда у издательств будет меньше денег на покупку прав у зарубежных агентов. Я надеюсь, это не приведет к тому, что для нас снова каждая переводная книга будет радостным событием, а уже потом будем разбираться хорошая книга или плохая, как это было в 70-е или 80-е годы. Но, я думаю, что вполне реально некоторое сокращение и зарубежного кинорепертуара, и зарубежных переводных изданий и, как я уже сказал, в том, что касается более затратных проектов, типа производства кинофильмов, вполне возможно сокращение и отечественного репертуара.
Иван Толстой: Культурные знаки прошедшей недели. Андрей, на что вы обратили внимание?
Андрей Гаврилов: На прошлой неделе было несколько забавных сообщений, которые, так или иначе, всегда перекликаются, Иван, с нашими темами и с нашими диалогами. Например, я с изумлением прочел о том, что власти Лондона все-таки решили убрать самое большое граффити художника Бэнкси. Художник Бэнкси, как помнят наши слушатели, был героем наших диалогов и, по-моему, не раз, и не так давно появилось новое его произведение высотой 7 метров, где мальчик громадными буквами пишет фразу: «Нация под прицелом CC TV », то есть камер полицейского наблюдения. То ли потому, что негоже поощрять надписи и рисунки на стенах, как было официально объявлено, то ли тема не понравилась властям Лондона, однако, эта картина скоро будет с улиц Лондона удалена.
Затем было забавно видеть, как наши с вами диалоги дают совершенно неожиданные результаты. Если помните, когда мы с вами поднимали проблему религии и культуры, религии и общества, и как бы производное - атеизма и культуры, атеизма и общества, я говорил о том, что невольно человек, который не придерживается религиозных взглядов, например, я, выходя на улицы, становится жертвой рекламы религиозных символов – повсюду видны храмы различных религий, будь то исторические памятники, сохранившиеся с каких-то там веков, или действующие храмы, в которые заходят, по разным причинам, представители различных религиозных культов. А как же быть человеку, который не придерживается религиозных взглядов? Не является ли это постоянное давление на него каким-то насилием над его взглядами? И вот недавно британские атеисты решили каким-то образом это положение исправить. Они собираются установить на лондонских автобусах рекламу своих взглядов. Организаторы этой кампании хотят, чтобы автобус, видят который, естественно, очень многие люди - хочешь, не хочешь, ты обращаешь внимание на лондонские автобусы, когда находишься на улицах Лондона, - этот автобус будет украшен надписью: «Возможно, бога нет. Поэтому, прекратите волноваться и наслаждайтесь своей жизнью». Я не знаю, хотят ли они утвердить свои права на атеизм или просто дать понять, что в мире много разных взглядов, но я не могу не приветствовать такое начинание.
Иван Толстой: Интересно, какой шуткой ответит Господь?
Андрей Гаврилов: Мне это напоминает старый космический анекдот, когда советский космонавт и американский астронавт, выйдя вместе в открытый космос, вдруг начали придаваться теологическим дискуссиям. Советский космонавт говорит:
- Ну, где же твой бог? Почему я его здесь не вижу?
На что американский космонавт ему отвечает:
- А ты сними гермошлем!
Иван Толстой: Не могу не ответить таким анекдотом. Вертится пред сном сомневающийся и бормочет:
- Ну что, бог, есть ты или нет? Я не могу понять, существуешь ты или все-таки ты выдумка?
И тогда, после некоторой паузы, сверху доносится голос:
- Да нету, нету меня, спи!
Андрей Гаврилов: Совершенно верно. Но из того, что привлекало мое внимание, я бы хотел выделить еще два сообщения, которые касаются не того, что было на прошлой неделе, а того, что будет на неделе текущей. Я не могу не привлечь внимание ваше, Иван, и всех наших слушателей к событию, которое произойдет 29 октября в Москве, и проходить это событие будет с 10 часов утра до 10 часов вечера. Московский Мемориал во второй и в последний раз проводит акцию, посвященную памяти жертв политических репрессий. Акция называется «Возвращение имен». На Лубянской площади, у Соловецкого камня произойдет необыкновенное действо. Тысячи людей, сменяя друг друга, будут читать имена расстрелянных. Только имена, фамилии, возраст, профессия и дата расстрела. В прошлом году были названы тысячи имен, в этом году будут названы тысячи имен. В 1937-38 году, только в Москве было расстреляно более 30 тысяч человек. Часть из них будут названы 29 числа.
Я помню эту акцию прошлого года, я помню, как люди отходили от камня несколько ошарашенные, особенно это касалось молодых людей, которые говорили, что, да, мы всё, конечно, читали, да, Солженицын, да, Гроссман, да, любые учебники, любые книги, но всегда казалось, что это касается интеллигенции, тех, кто как-то это сам на себя навлек. Но когда я, – говорил человек, – только что прочел «помощник сторожа», «дворник», «слесарь» или «ученик токаря» - то этих-то за что?! И вот до тех, пор пока в обществе есть эта идея «этих-то за что?!», подобные акции, акции Мемориала должны продолжаться. Мне жаль, если это действительно будет в последний раз, и я призываю всех, кто нас слышит, и кто может прийти, обязательно придите на Лубянскую площадь к Соловецкому камню. Напоминаю, это будет 29 октября.
Иван Толстой: Будь я школьным учителем (когда-то, в молодости, я им был), я бы, несомненно, такие вещи проводил не только у Лубянского камня, и не только говоря, что это в последний раз проводится, понятно, что в прошлом году была дата на семерку, в этом году на восьмерку, отмечается, конечно, печальный и трагический юбилей, но я бы такие акции проводил и в школах. Причем, не обязательно только в старших классах, но уже начиная со средних, когда подростки абсолютно понимают, что к чему и, по-моему, учитель литературы, истории или обществознания, обладая каким-то гражданским самосознанием, должен был бы такие вещи утраивать. Но не часто, но мало, но немного и редко, чтобы не девальвировалась сама идея.
От культуры через мемориальную политику, политику памяти, прейдем к политике сегодняшней. Одно из первых мест в сводке любых мировых новостей сегодня занимает драматическое противостояние кандидатов на грядущих американских выборах. Политика и женщины: размышления нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Накануне президентских выборов в США неизбежно поднимаются вопросы о готовности и способности нынешних кандидатов руководить Америкой в состоянии военного конфликта. Но этот вопрос вообще-то связан не столько с качествами того или иного политика, сколько с самой позицией лидера демократической страны. И здесь неизбежно вспоминается Уинстон Черчилль – тот из крупных политиков эпохи демократии, которому случилось быть лидером в ситуации предельной военной напряженности.
Мне показалось интересным в этой связи коснуться еще одной фигуры того времени. Это Диана Митфорд, одна из шестерых знаменитых сестер Митфорд. Она умерла уже в наше время, в 2003 году в возрасте 93 лет. И в том же году вышла книга о ней, написанная Энн де Курси. Это захватывающее чтение. Достаточно для начала сказать, что Диана Митфорд, в первом замужестве Гиннес (муж ее происходил из фамилии знаменитых пивоваров), вторично вышла замуж за сэра Освальда Мосли, вождя британских фашистов. Это замужество привело к тому, что она познакомилась с Гитлером и стала его конфиденткой, вместе с одной из ее сестер по имени Юнити. Еще одна из сестер Митфорд, Джессика, стала коммунисткой, а другая, Нэнси – известной писательницей, автором пользовавшегося успехом романа «Любовь в холодном климате» и популярной газетной эссеисткой. Интересная была семья: шестеро сестер и единственный брат Томас, тоже симпатизировавший германскому эксперименту и не вылезавший из Германии, но во время войны безупречно исполнивший долг англичанина: он погиб в Бирме в апреле 1945 года.
Диана Митфорд была сказочной красавицей классического, даже не английского, а скорее чисто нордического типа. К тому же она была умной женщиной, и ее интересовали не столько светские успехи, сколько более интересные культурные темы. Ей на роду было написано быть хозяйкой культурного салона, вроде мадам Рекамье, но ее жизнь сложилась более причудливо. В 1932 году она познакомилась с Освальдом Мосли и без памяти в него влюбилась. В него все влюблялись, он был неотразимый мужчина типа Кларка Гэйбла. Женат он был на дочери лорда Керзона – того самого автора знаменитого в России ультиматума – и делал блестящую политическую карьеру, сначала в рядах консервативной партии – естественный выбор для лорда. Но в парламенте он сделал головокружительный скачок – перейдя даже не к либералам, а к лейбористам. Это было сокровище лейбористской партии. Шарлотта Уэбб, матриарх английского социализма, называла его самым многообещающим политиком Англии. В возрасте 32 лет он стал членом Исполнительного комитета лейбористской партии – высшего его органа, куда входили только пять человек. Пост премьер-министра со временем был ему обеспечен. Но сэр Освальд был слишком яркой личностью, чтобы работать в команде: он вышел из парламента и организовал английское фашистское движение – Британский союз фашистов. Прецеденты для триумфального успеха были: в Италии Муссолини, а в Германии на всех парах идущий к власти Гитлер. Но Англия оказалась не подходящей страной для таких экспериментов. Шума Мосли делал много, но реальных достижений не было, он даже не прошел в парламент от своего союза, хотя конечной целью было вообще отказаться от парламентской системы, как тогда казалось, изжившей себя.
Диана Гиннес ради Мосли покинула мужа, но Мосли сказал, что никогда не оставит своей жены. Однако в 1936 году она умерла, не вынеся слишком напряженной жизни со своим мужем, первым в Англии бабником. Мосли и Диана поженились в Германии, свидетелем на бракосочетании были Гитлер и Геббельс.
К этому времени главным пунктом программы Мосли стал мир и союз с фашистской Германией. Он говорил, что в случае войны Англия утратит империю, как, собственно, и произошло, и Диана до конца дней повторяла, что жизнь доказала правоту политической программы ее мужа. Только в союзе с Германией способна Англия утвердить бремя – и власть – белого человека: вот был пойнт. Когда война началась, Мосли сказал, что англичане должны исполнить свой долг, но не перестал говорить, что эта война – ошибка.
И он не дал себе труда задуматься над тем, чего стоил такой союз с фашистской Германией, с режимом, установленным ею в Европе.
В 1940 году Мосли и Диану арестовали. Она недавно родила, была кормящей матерью, ребенка взять с собой ей не разрешили. В тюрьме она, конечно, натерпелась, Лондон непрерывно бомбили, причем по ночам, однажды бомба попала в здание тюрьмы. Сэр Освальд переносил заключение бодро; он сказал, что человеку, прошедшему через Итон (привилегированная школа для аристократических отпрысков) – тюрьма пустяк.
Диану подвергли допросу специальной правительственной комиссии. В книге Энн де Курси приведена стенограмма допроса; это исключительно интересный документ, но нам сейчас важен лишь тот фрагмент стенограммы, где она говорила о Черчилле. Заявив, что она знает Уинстона с детства, она так высказалась о нем:
Диктор: «Он однажды сказал моему мужу, и говорил и мне, что в спокойные времена вполне могут править такие политики, как Болдуин, но в критической ситуации нужны такие люди, как он. Конечно, он выдающаяся личность. И ему нужна была критическая ситуация, он хотел этого».
Борис Парамонов: То есть Диана хотела представить Черчилля человеком, намеренно разжигавшим войну в целях личного честолюбия, тогда как нужен был во что бы то ни стало мир с Германией, и Гитлер, настаивала Диана, не хотел воевать с Англией. Как это ни покажется странным, но тут было что-то вроде правды, и современные историки не исключают такого положения дел. Главным доказательством считается тот факт, что Гитлер дал окруженным и прижатым к морю англичанам уйти из Дюнкерка. Как бы там ни было, но англичане, но Черчилль на замирение с Гитлером не пошли.
И еще одно в высшей степени интересное высказывание Дианы Мосли о Черчилле в той комиссии:
Диктор: «У меня создалось впечатление, что он бешено завидовал Гитлеру. Последний раз, когда я виделась с ним, он расспрашивал меня о Гитлере. Мне кажется, он думал: «Если б только у меня был такой шанс!» Конечно, он знал, что такого шанса у него быть не могло. Но он всегда хотел быть Цезарем или Александром Македонским. И он никогда не мог забыть о своем предке герцоге Мальборо».
Борис Парамонов: Это, что называется, не факт – то, что читала Диана Мосли в мыслях Черчилля. Важно тут другое, и она понимала это, что и выразила в словах: «Конечно, такого быть не могло». Вот урок и назидание: в демократической стране самый амбициозный и, при этом самый способный, политик не может сорваться с цепи и устроить то, чего ему хочется. А если какой-нибудь непорядок и случится, то его исправят, - для этого и существуют механизмы демократии.
После войны Мосли освободили. И он даже снова делал попытки вернуться в политику: на этот раз ратовал против иммиграции в страну жителей бывших колоний. Когда все попытки сорвались, он уехал с Дианой жить во Францию. Диана написала мемуарную книгу «Жизнь в контрастах», имевшую большой успех. Она надолго пережила Мосли и никогда не признала, что всю жизнь поклонялась ложному божеству. Никакие факты ее разуверить не могли, она, например, не хотела верить, что Гитлер уничтожил шесть миллионов евреев. Она уходила от разговора, повторяя: война всегда ужасна, одинаково ужасна гибель и одного человека, и шести миллионов. Это какой-то дурной вариант чудовищных слов Сталина: смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика.
Диана Митфорд-Гиннес-Мосли была, конечно, выдающейся женщиной и красивой, как античная богиня Диана-охотница. Но охотница Сара Пэйлин лучше.
Иван Толстой: Прошли 40 дней со дня кончины во Франции композитора Андрея Волконского. Андрей, какое место занимал он, с вашей точки зрения, в современной культуре?
Андрей Гаврилов: Занимал, занимает или будет занимать? Для Волконского, мне представляется, что этот вопрос очень актуален. Потому что, когда Волконский жил в СССР, музыка, разумеется, которую он писал, была революционной для того времени, но я не могу утверждать, что ее воздействие на слушателей, на аудиторию было большим. Все концерты Волконского были практически подпольными, и его музыка была известна очень мало. Сейчас, в немалой степени благодаря печальному событию, кончине Волконского, пробудился заново интерес к его музыке. Я сужу по ссылкам в интернете, все больше и больше людей ищут его биографию, его записи, какие-то его произведения, которые вывешены в интернете или в интернет-магазинах. Я, естественно, не могу судить по обычным магазинам, а только по тому, что нам дает всемирная Сеть. Я вижу, что его воздействие увеличивается, и это естественно, потому что трудно говорить, что было бы, если бы, но, тем не менее, все-таки он - отец современной советской музыки, и, наверное, можно утверждать, что без него путь Губайдуллиной, Шнитке и Денисова, великой тройки советского авангарда, наверное, был бы более сложным, и уж в любом случае был бы иным. И если уж говорить о будущем времени, я думаю, роль Волконского в будущем будет намного больше, чем сейчас. Во-первых, потому что несколько меняется со временем понятие авангарда, и вчерашний авангард становится сегодняшним мейнстримом, во-вторых, доступнее будут его записи, а еще далеко не все издано и не все исполнено. И я думаю, скоро (дурацкая фраза, но, тем не менее, в ней что-то есть) его действительно оценят по достоинству. Оценят не потому, что сейчас не ценят, а оценят потому, что его можно будет послушать, он станет понятнее, потому что, естественно, музыка уйдет немножко вперед, и его музыка будет доступнее большему числу слушателей.
Иван Толстой: Вы с ним были персонально знакомы?
Андрей Гаврилов: Нет, мы с ним немного переписывались в связи с изданием в России его компакт-диска, «Сюиты зеркал», но лично знакомы мы не были.
Иван Толстой: Андрей, вы уже упомянули, что пользователи интернета начинают все больше искать какие-то материалы в Сети, связанные с жизнью и творчеством этого композитора. Может быть, нашим слушателям поможет интервью, которое мы сейчас предложим их вниманию. Интервью записано 6 февраля 1974 года, то есть через полтора года после эмиграции Андрея Волконского в Париж. Вопросы задает Виктор Мартин, это радиопсевдоним Виктора Федосеева. Включаем архивную запись.
Виктор Мартин: У микрофона Виктор Мартин. Сегодня мы пригласили в нашу студию Андрея Михайловича Волконского. Андрей Михайлович - композитор, ему 41 год, живет он сейчас как бы третью жизнь. Его первая прошла в Западной Европе. Он родился в Швейцарии, в Женеве, где прожил первые 14 лет, последний год, правда, жил во Франции, откуда и приехал в Советский Союз. В Советском Союзе он прожил 26 лет, до мая 1972 года, когда выехал в Западную Европу. Я думаю, что наша беседа сегодня будет идти главным образом вокруг второго периода жизни Андрея Михайловича. Я только хотел бы еще напомнить, что Андрей Михайлович являлся членом Союза композиторов с 1954 года, и создателем вокального Ансамбля солистов московской филармонии, ансамбля под названием «Мадригал». Андрей Михайлович, ваш приезд в Советский Союз, когда вы были еще 14-летним юношей, произошел по вашей большой воле или, главным образом, по воле ваших родителей. Или и то, и другое?
Андрей Волконский: По воле моих родителей.
Виктор Мартин: А сами вы что испытывали до того, как поехали в Советский Союз?
Андрей Волконский: Думаю, что любопытство, большое любопытство.
Виктор Мартин: Чисто мальчишеское?
Андрей Волконский: Да.
Виктор Мартин: И когда вы приехали в Советский Союз, где вы поселились сразу?
Андрей Волконский: Первое время мы находились в распределительном лагере вместе с власовцами и с бендеровцами. Это было первое впечатление. Первое, что я увидел, была колючая проволока. Затем был короткий московский период, который длился несколько месяцев, а потом семья моя очутилась в Тамбове. Естественно, что почти все бывшие эмигранты, которые вернулись, все хотели жить или в Москве, или в Ленинграде. И всем им это было запрещено, их всех расселили куда подальше.
Виктор Мартин: Какое было сразу же ваше отношение к России и отношение России к вам?
Андрей Волконский: С первой же минуты я почувствовал себя абсолютно чужим. Реакция людей на улице, все дали мне это почувствовать, что я другой, чужой. Это негативная сторона вопроса. Конечно, были среди всех этих людей некоторые, которые застенчиво улыбались и проявляли, пытались проявить какую-то симпатию. Такие люди тоже были.
Виктор Мартин: Когда у вас появилось желание покинуть Советский Союз, и насколько это желание было стабильным?
Андрей Волконский: Все годы, которые я провел в Советском Союзе, я никогда не хотел подчиниться, поскольку такое подчинение для меня было равносильно духовному самоубийству. Это желание никогда меня не покидало, даже в те годы, когда я прекрасно понимал, что это совершенно невозможно, поскольку человек не должен жить негативным, я все-таки хотел что-то делать. Но естественно, что были у меня периоды жизни, когда я это желание глубоко запрятывал и старался жить той жизнью, которая существовала вокруг меня.
Виктор Мартин: Вы сказали, что люди на улице к вам относились как к чужому с самых первых дней, когда вы приехали. Было ли это чисто внешне или потому, что вы были носителем западной культуры? И в связи с этим я хотел бы вас спросить, как вам показалось, вот сейчас, оглядываясь назад, чего не хватало России в то время, когда она смотрела на приезжих людей, путь то будет в 1946 году, пусть то будет в 1952 году? Чего не хватает нынешней культуре советского человека сейчас, когда он смотрит на тех, кто приезжает в страну, хотя бы из чувства любопытства?
Андрей Волконский: Думаю, что вообще у русского человека всегда, в силу исторических причин, было болезненное отношение ко всему иностранному, которое либо выражается в комплексе неполноценности, либо, наоборот, в чувстве некоторого превосходства. Я думаю, что славянофилы и западники - это и есть выражение этих двух сторон. Но, думаю, что обе стороны болезненные.
Виктор Мартин: Скажем, что обе стороны крайние.
Андрей Волконский: Если бы не было этих «недостатков», то, вероятно, не было бы Достоевского.
Виктор Мартин: Не означает ли это, что в этой крайности культуры, в этой односторонности, вы усматриваете какую-то болезненность, какой-то недостаток, какое-то ненормальное явление?
Андрей Волконский: Безусловно, в частности, это проявляется сейчас в отношении проблемы эмиграции. Очень болезненное отношение в Советском Союзе к этой проблеме.
Виктор Мартин: Я как-то был на вашем выступлении, и мне запомнился один, я бы сказал, довольно символический эпизод в вашем рассказе. Когда вы говорили о мартовских днях 1953 года, когда умер Сталин, когда на улице Горького происходила большая Ходынка, когда лавина людей, десятки, сотни тысяч, по улице Горького стремилась вниз, в Колонный зал Дома Союзов для того, чтобы посмотреть на Сталина, вы пошли в дом к Прокофьеву, который жил в переулке, выходящем на улицу Горького, и вынесли на своих плечах, шесть человек вас было, гроб с Прокофьевым, и несли его против течения всей этой идущей толпы. Мне в этом увиделся какой-то символ вашей жизни. Или это просто моя личная фантазия?
Андрей Волконский: Нет, это не фантазия. Думаю, что моя жизнь состояла именно из таких моментов, и это действительно можно считать своего рода аллегорией.
Виктор Мартин: И, живя в Советском Союзе, вы ощущали, что вам приходится для того, чтобы сохранить самого себя, противостоять какому-то течению?
Андрей Волконский: Да. В последние годы - в меньшей степени, потому что я имел огромную аудиторию, чувствовал свою пользу и невероятную теплоту, которая исходила от этой аудитории, и это служило большим противовесом.
Виктор Мартин: Вы выехали из Советского Союза…
Андрей Волконский: В мае будет два года.
Виктор Мартин: …потому что вы испытывали какие-то внутренние отталкивающие силы, вы не могли принять это общество, или из-за того, что это общество вас толкало, выталкивало?
Андрей Волконский: Думаю, что здесь есть несколько моментов. Опять же, мое стремление уехать все-таки вызвано тем, что это ненормальное государство. Если бы я мог свободно разъезжать по всему миру и писать ту музыку, то есть писать я ее, конечно, мог, но исполнять ту музыку, которую я хотел, если бы я имел возможность на эстраде делать все, что я хочу, то никаких препятствий к моей жизни в России не существовало бы. Это является единственной причиной, почему я уехал.
Иван Толстой: Андрей, хотите что-то сказать?
Андрей Гаврилов: Я бы хотел, прежде всего, исправить оговорку нашего коллеги который назвал «Мадригал» вокальным ансамблем. Это не точно. Это не вокальный ансамбль, это ансамбль старинной музыки. Конечно, там было много вокала, но это, в первую очередь, инструментальный ансамбль, учитывая, что и сам Волконский был блистательным клавесинистом, но ни в коем случае не певцом. А так, ну что здесь можно еще добавить? Отдельная проблема - дети, причем, дети взрослые, 14-ти лет, 12-ти, 10-ти. Тогда, когда дети уже все начинают понимать, когда их по решению родителей не просто вырывают из привычной обстановки и куда-то везут (90 процентов подростковых американских фильмов об этом, как родители куда-то переезжают), но вырывают из жизни человеческой и приводят к жизни нечеловеческой. Я понимаю, когда это сделано помимо твоей воли, когда, не дай бог, на тебя обрушивается государство всей своей нечеловеческой мощью, силой и тяжестью. Но когда родители принимают такое решение добровольно, когда ты, как родитель, совершаешь такую чудовищную ошибку - это интересная проблема. Я не знаю, стала ли она предметом какого-нибудь произведения литературы, сейчас мне в голову ничего не приходит, наверное, стала. Жуткая проблема. Каждый раз, делая какой-то выбор, который касается не только тебя, но и твоей семьи, ты поневоле думаешь: а не делаешь ли ты то, что до тебя сделали миллионы других, допустивших чудовищные ошибки, в частности, родители Волконского. С ним еще, слава богу, тьфу, тьфу, по крайней мере, в том, что касается его советской жизни, закончилось все хорошо или, по крайней мере, не страшно.
Иван Толстой: Ну вот, не страшно закончилось пребывание в Советском Союзе Андрея Волконского, пусть так же не страшно пройдет и финансовый кризис для российской культуры.
Андрей Гаврилов: Кстати, пока еще кризис нас не ударил совсем, я хочу поздравить с юбилеем издательство «Текст». Московскому издательству «Текст» в эти дни исполняется 20 лет. Это - событие, потому что издательство «Текст» одно из первых, если не самое первое, независимое издательство в то время еще в СССР. Издательство, которое себя очень, в итоге, за эти 20 лет зарекомендовало, очень многие книги этого издательства стоят у меня гордо на полке, и я уверен, что не только у меня, но и моих единомышленников, то есть людей, с которыми у меня примерно одинаковые вкусы. Издательство, которое выдержало и 98-й год, и какие-то внутренние проблемы, и внешние, которое нашло свою нишу, которое первым, или одним из самых первых, начало разрабатывать эту тяжелую и неблагодарную делянку, маленькую нишу, маленькую экологическую нишу, если хотите, независимого книгоиздательства в СССР. Я помню, когда выходили первые книги издательства «Текст», издательство должно было получить разрешение цензуры на то, чтобы их напечатать. По закону никто, кроме официально зарегистрированного издательства не мог такое разрешение получить. Издательству «Текст» невозможно было зарегистрироваться официально, потому что в то время, кроме государственных издательств, ничего не было. Такая вот уловка-22. Поэтому первые книги издательства «Текст», официально - это книги книжного кооператива «Текст», который существовал при другом официальном советском издательстве. Я думаю, это небольшой секрет, это было издательство «Юридическая литература». Почему-то оно брало на себя отношения этого маленького кооператива с огромным, грозным и страшным Главлитом, то есть цензурой. Повторяю, это было 20 лет назад. Издательство «Текст», я вас поздравляю!
Иван Толстой: И тогда, в ответ, поздравляем, Андрей, так же и вас, поскольку, насколько я знаю, вы тоже стояли у истоков этого самого «Текста».
Андрей Гаврилов: Вернее, во втором шаге. В первом шаге были те, кто его придумал, плюс братья Стругацкие. Я присоединился чуть позже. Спасибо за поздравления, в любом случае.
Иван Толстой: А сейчас давайте перейдем к вашей персональной рубрике. Расскажите нам поподробнее о той музыке, которую мы слушаем сегодня, и о ее исполнителе.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем музыку Аркадия Шилклопера. Насколько мне известно, это единственный наш джазовый музыкант, в творческой биографии которого есть работа в оркестре Большого театра СССР. Дело в том, что с шести лет Аркадий Шилклопер учился играть на альтгорне и на валторне. На альтгорне - еще в духовом оркестре при Доме пионеров Кунцевского района Москвы, а на валторне, разумеется, уже в Гнесинском училище. Параллельно с занятиями в Гнесинском училище, он учится и в Московской экспериментальной студии музыкальной импровизации. Закончив учебу в 1978 году, он и поступает на работу в оркестр Большого театра СССР. По слухам, сохранились записи джазового секстета оркестра Большого театра СССР, где как раз и играл Аркадий Шилклопер. Это, очевидно, самые первые его записи. Но я только знаю факт, что эти записи, вроде бы, есть у коллекционеров, сам я никогда их не слышал. В 84-м году Аркадий создает первый серьезный джазовый дуэт с контрабасистом Михаилом Каретниковым. После чего он несколько лет играет в ансамбле "Три О" с Сергеем Летовым и Аркадием Кириченко. Можно перечислять творческий путь Шилклопера, это безумно интересно, тем более, что пока еще, слава богу, это путь побед и успехов. Так, например, в 1989 году пластинка, в которой он принимает участие, «Волна Печали» - «Wave Of Sorrow», становится первой пластинкой в российской джазовой дискографии, которую выпустила знаменитейшая фирма «ЕСМ». До сегодняшнего дня Аркадий Шилклопер играет с самыми лучшими мировым ансамблями, солистами и оркестрами. Достаточно сказать, что с 1990 года он участник «Московского художественного трио» - «Moscow Art Trio» - вместе с Михаилом Альпериным и Сергеем Старостиным. Это, пожалуй, до сих пор наша визитная карточка, несмотря на то, что и Альперин живет в Норвегии, и Шилклопер живет сейчас в Германии. Тем не менее, в глазах европейских и мировых потребителей это до сих пор еще русский джазовый ансамбль. Может быть, во многом, кстати, благодаря Сергею Старостину, который играет там на русских народных духовых инструментах и поет русские народные песни, естественно, поддержанный джазовыми музыкантами, то есть Альпериным и Шилклопером. Мы сейчас послушаем пьесу в исполнении Аркадия Шилклопера и биг-бенда WDR, то есть Западногерманского Радио, которая называется «Кобра». Это запись 2007 года, она была сделана в Кельне, в зале Филармонии.
